Я был поражён Я только что окончил институт. Там в течение целого учебного года мы занимались изучением психологии, и я полагал, что имею опыт психолога. Я сделал вывод, что девушку гложет тоска, быть может, она влюблена. (В те годы все девушки, от мала до велика, были влюблены. Никто тогда не думал о сексе — все мечтали о любви.) Через два дня девушка попросила разрешения выйти во время урока, поднялась из-за стола и вдруг потеряла сознание — упала в обморок посреди класса. Я страшно испугался. Ужаснулся при мысли, что она отравилась. (Два месяца назад одна ученица этой же гимназии приняла яд и умерла.) Одноклассницы перенесли девушку в канцелярию, а оттуда директор и завуч отправили её домой. Ничего особенного. (Ничего особенного?) Ей стало лучше, и она снова вернулась в гимназию. Мне хотелось хотя бы ещё раз встретить её и спросить, какой цвет ей нравится больше после этого случая. Я был уверен, что она назвала бы любой, кроме кофейного.
Молодой человек поставил свой кофейный портфель между ног. Мужчина справа расставил ноги, между ними на край сиденья посадил мальчика. Я был стиснут с двух сторон. Я сидел, крепко сжав колени, развернув ноги к двери. Подобно дамам, которые позируют для женских журналов.
— Ага, после Фоузие вам куда? — спросил молодой человек у водителя.
— А куда я могу ехать? Я должен ехать или прямо, или налево завернуть, или направо.
— А улица Тахте Джамшид случайно вам не по пути?
— Нет,— твёрдо ответил водитель.
Любезно, вежливо, даже подобострастно говорю:
— Если вы соизволите ехать прямо, то для вашего покорного слуги будет большим удовольствием остаться в вашем распоряжении до перекрёстка Колледж.
Водитель молчит. Я доволен, что по крайней мере не услышал отказа.
Останавливается. Сажает молодого худого офицера или, может быть, сержанта с нашивками военно-воздушных сил, у которого в руках такой же портфель, как у шикарного молодого человека, а-ля Джеймс Бонд, только чёрного цвета. Водитель немного потеснился. Полноватая, более или менее упитанная, в меру пухленькая девушка или молодая женщина придвинулась к водителю. Молодой человек умещается свободно. Сложнее втиснуть портфель. Молодой человек хочет закрыть дверцу. Она не закрывается. Он открывает её и снова пытается захлопнуть. Дверца снова не поддаётся. Молодой человек ещё раз открывает и с силой захлопывает её.
Я сижу боком, подобно светским, превосходно знающим правила хорошего тона женщинам. У меня на коленях портфель и книга. Этот портфель уже много лет со мной. Сейчас он уже более или менее потрёпан. Но ни я, ни мой портфель не теряем своего достоинства. На нем тиснение: «Иранская национальная нефтяная компания». Многие полагают, что я сотрудник Нефтяной компании. На самом деле это совсем не так.
Несколько лет назад, когда я был учителем, однажды мы повезли детей на экскурсию, на научную прогулку (наши девочки ещё не научились ходить без присмотра на научные прогулки). Нас было три преподавателя и шестьдесят — семьдесят учениц. Мы везли их на Тегеранское нефтехранилище, В само нефтехранилище нас, конечно, не пустили. Автобус сделал круг, и экскурсовод объяснил, что, мол, в том здании, которое мы видим, из трубы которого вместо дыма идёт пар, находится то-то и делается то-то. Потом нас высадили около какого-то другого здания. Там помещался макет нефтехранилища, и экскурсовод часа три объяснял нам все по макету.
У детей, до того радостных от предвкушения, что научная прогулка избавит их от трёх-четырёхчасового сидения в классе, настроенных на развлечение, вытянулись физиономии. Учительница химии тоже сникла. Что уж говорить обо мне, преподавателе литературы, который пристроился к этой научной прогулке по той же причине, что и дети.
Но в конце экскурсии наше долготерпение было кое-как вознаграждено: нам — трём учителям — выдали три портфеля. Два из них были чёрные, один — красный. Красный и по форме отличался от чёрных. Его мы отдали учительнице химии. А чёрные взяли я и другой учитель. И пока я работал в той гимназии, наши портфели все время путались. То есть каждый брал по ошибке портфель другого и обнаруживал это уже в классе, когда открывал его. И одна ученица из моего класса, а одна из его, отправлялись с нашими портфелями навстречу друг другу и на полпути в коридоре обменивали их, подобно представителям враждебных государств, обменивающим пленных посредине пограничного моста. Слава богу, ни в одном из портфелей не оказывалось отрубленной головы!
В моем портфеле — посуда с обедом. Мне осточертело обедать в «Моби Дик», где вдоволь можно было насытиться только неприятностями и раздражением. Или ходить в бутербродную «Рудаки» и мучиться от еды и от жары, вместо удовольствия от холодной кока-колы, насыщенной приятным возбуждением, доставляющей самым современным способом наслаждение и бодрость. Я зарёкся ходить в буфеты самообслуживания и бутербродные и стал приносить обед из дома — чаще всего это были бутерброды с сыром. Когда для посуды с едой в портфеле есть место, то для книг его уже не находится. И книги остаются вне портфеля.
Десятки раз я открываю книгу, чтобы почитать, но не могу продвинуться далее двух-трёх первых строчек. Приятно вспомнить те дни, когда я ездил из самых отдалённых районов восточного Тегерана в самые дальние районы западного Кереджа и обратно, и все на автобусе. (В те дни мы не слишком процветали, но тогда по крайней мере не было сложностей с общественным транспортом.) В автобусе я много читал. Однажды один умный человек, сидевший рядом, дал мне отеческое наставление:
— Дорогой, не читай в автобусе — испортишь глаза.
— Ещё больше? — спросил я.
— Да, ещё больше.
Рисуясь, я процитировал ему Саади:
— «Глаза нужны, чтоб лицезреть подругу, Иначе зрячим быть зачем?»
В те дни я и многие мои ровесники и сокурсники имели о себе неоправданно высокое мнение. Но мы по крайней мере не были лишены идеалов. Возможно, поэтому вели себя так. Нам казалось тогда, что люди, верящие во что-то, должны и внешне как-то это проявлять, ну порисоваться, что ли. Конечно, мы не думали, что все любители порисоваться верят во что-то (как говорится, орех круглый, но не все круглое — орех).
В те дни я был влюблён в книгу. Не знаю, у какого глупца я услышал эти мудрёные слова: «Я испытываю любовь к книге». Испытывать любовь к книге — сущая чепуха, все равно что испытывать любовь к телефонистке, задача которой соединять вас с абонентом (хотя мы все существуем, чтобы соединяться). Да, книга тоже должна соединять вас с чем-то или с кем-то. Иначе она не стоит того, чтоб её любили.
Водитель притормаживает. Молодой офицер или сержант с нашивками военно-воздушных сил выходит, вместо него садится ещё одна девушка. Пытается захлопнуть дверцу — та не закрывается. Открывает, снова захлопывает. Опять неудача. ещё раз открывает и с силой захлопывает. Девушка посередине, немного полноватая, немного упитанная, в меру пухленькая, протягивает через плечо новой девушки руку и, чтобы было удобней, кладёт её на край бокового стекла. Я знаю, что рука её сначала устанет, потом онемеет, потом отнимется и, когда девушка будет её трясти, ей будет больно.
Как-то (не как-то, а много раз) та же участь постигала и меня. Но однажды было особенно больно. На заднем сиденье расположилась молодая женщина, рядом она слишком свободно усадила своего ребёнка, около него устроился какой-то мужчина, а я скорчился у дверцы. Мне хотелось немного распрямиться, и я поднял левую руку. Но я не мог вытянуть её из-за спины мужчины, потому что тогда бы коснулся женщины, и возникла бы двусмысленность (конечно, в другом месте это неизбежно была бы двусмысленность). Поэтому скрюченная рука онемела. Когда я вышел, она напоминала руку человека, попавшего в аварию, с которой спустя месяцы сняли гипс, и она так и осталась закостеневшей.
Я не могу шевельнуться. Ноги молодого человека прижимают мою левую ногу, а ноги мужчины с ребёнком — правую. Выступ заднего сиденья вдавливается в спину. Портфель на коленях. Я не в силах шевельнуться. Не знаю почему, но моя рука приклеилась к спинке переднего сиденья. Как будто я боюсь упасть!
Я весь мокрый. Пот льётся по шее под рубашку. Воротник пиджака задрался и трёт шею. Ничто не может привести меня в такое исступление, как задравшийся воротник пиджака. Но я не могу пошевелиться, не говоря уж о том, чтобы достать рукой воротник рубашки и подтянуть его выше. Я вспоминаю, где-то я читал, как в далёкие времена (слава богу, они прошли бесследно!), да, в те времена строптивых мужчин для усмирения (строптивых женщин усмиряли ещё более «изысканными» способами!) бросали в тесную железную клетку и постепенно нагревали её, пока она не раскалялась. И у несчастного, который, как я, сперва обливался потом, при дальнейшем упорстве и нежелании смириться сходила кожа с ног, с головы, со всего тела.
Я чувствую себя в такой же тесной раскалённой железной клетке. Мне хочется кричать. Хочется выброситься наружу. Но разве это возможно?
Другая пытка состояла в том, что на лоб заключённого капала вода. И если сперва это казалось забавным, вскоре каждая капля становилась подобной удару молота и отдавалась в мозгу оглушительным звоном колокола.
Теперь к пытке в тесной раскалённой железной клетке добавилась ещё одна мучительная пытка: гудки проносящихся мимо автомобилей, гул моторов сворачивающих перед нами машин, сигналы нашего такси вместе с воплями радио, передающего торговую рекламу (извините, торговые новости).
После торговых новостей идут более серьёзные сообщения. Не знаю почему, но меня вдруг ни с того ни с сего разбирает смех. Я просто закатываюсь. Мужчина, сидящий справа, удивлённо смотрит на меня. Я тычу пальцем в приёмник:
— Ты только послушай!
Шикарный молодой человек слева глядит на меня большими глазами сквозь кофейные стекла кофейных очков. Я и его призываю сквозь смех:
— Нет, послушай, ради бога!
Водитель смотрит на меня в зеркало, и я сразу затихаю. Все молчат и невольно слушают: