на нос какие-то страшные очки), но все они, мужчины, женщины и дети, походилина мертвецов, вышедших из могил. Куда исчезли свежесть лица, бодрость, широкиеплечи? Где прежние непринуждённость, беззаботность и чистосердечность?! Теперьна нас смотрели хмурые, бледные лица, погасшие глаза; костлявыми руками людиобнимали слабые колени; они напоминали больных, ждущих своей очереди переддверью равнодушного врача…
Наконец наступил день отъезда.
Ранним солнечным утром без всяких торжественных церемоний туземцы выдали намнемного воды и провизии, погрузили в лодку и, оттолкнув её ногой, предоставилинас воле Аллаха.
Четверо суток мы болтались в открытом море и боролись с волнами. Я уж не будуописывать всего того, что нам пришлось пережить и перечувствовать. Скажутолько, что, если бы не запасы водки и вина, оказавшиеся в нашей корзине, мыдавно стали бы пищей для рыб.
Но, к счастью, на пятый день, к вечеру, нас заметил и подобрал капитанголландского судна, перевозившего перец из Гвинеи в Европу. Через семь недельмы благополучно высадились в Гамбурге.
Весть о возвращении профессора мгновенно разнеслась по всему миру.Поздравительным телеграммам и письмам не было конца. Надо было видеть, какгазеты расписывали приезд профессора и с каким восторгом народ приветствовалего!
Не отдохнув ещё как следует после столь тяжёлого путешествия, профессор сразуприступил к подготовке целой серии лекций об открытии «Атлантиды», о блестящихрезультатах своих благотворительных мероприятий в области просвещения ивоспитания жителей острова и о полном приобщении аборигенов культуре ипрогрессу. В подтверждение этого профессор выпустил на разных языках пятитомныйтруд со множеством фотографий, мгновенно разошедшийся в тысячах экземпляров.
Но одно обстоятельство мне показалось весьма странным. Как в лекциях, так и вназванной книге и в многочисленных статьях, напечатанных впоследствии в газетахи журналах крупнейших стран, содержалась одна ошибка, которая, учитываяисключительную точность и добросовестность профессора, очень удивила меня.Ошибка эта заключалась в том, что последний снимок, сделанный профессором наострове, он выдавал за первый, объясняя при этом: «Вот какой жалкий вид имелэтот народ вначале». И наоборот, нашу первую фотографию он представлял какпрощальный снимок в качестве неоспоримого доказательства своего полнейшегоуспеха в деле спасения и приобщения к культуре жителей острова. Мнепредставляется, что виной тому был склероз, развившийся, видимо, у профессора сгодами. Нельзя же предположить, что ошибка была допущена сознательно.
Во всяком случае, пусть сам Аллах вознаградит достойного учёного! Ведь людей,подобных ему, мало в нашем мире. И действительно, я нигде и никогда не встречалдругого такого доброжелательного и гуманного человека.
Моралист
Он с таким рвением печётся о морали и нравственности, что его так и прозвали«Моралистом». Господин Моралист один из знатных и почтенных мужей нашейстолицы; его очень уважают и почитают и в правительственных кругах, и средипростых смертных. Получив в наследство кругленькую сумму, он вскорости весьмауспешно приумножил её (и только одному аллаху известно, какими путями емуудалось это сделать).
Двери его дома всегда открыты: поток просителей, деловых людей и гостей никогдане прекращается. Назначение министров, выборы депутатов парламента и сотнидругих не менее важных дел решаются только с его ведома и с его помощью. В егодоме заключаются важнейшие сделки, принимаются ответственнейшие решения — прямокак в министерстве. И каждое такое дело не только прибавляет ему славу иавторитет, но и увеличивает его капитал.
Конечно, его не зря величают Моралистом: слово «мораль» просто не сходит с егоуст и он не упустит случая, чтобы не поразглагольствовать на темы морали. Он неустаёт твердить, что всякое общество зиждется только на морали, чточеловеческая нравственность — вот смысл и цель каждой религии, и истинноблагочестив лишь тот, кто обладает высокими нравственными качествами.
Он знает наизусть несколько мистических строк наших поэтов-классиков и приводитих кстати и некстати. Особенно ему полюбилась строка Саади: «Благочестие — нечто иное, как служение народу». Шутники часто подсмеиваются над ним, утверждая,что когда он перебирает чётки, то вместо молитвы читает двустишия онравственном совершенстве человека.
Над входом в его дом каллиграфическим почерком начертаны золотые слова: «Жить —значит творить добро!» На всех дверях и стенах своего дома он повесил винкрустированных рамках изречения из Корана или афоризмы известнейших поэтов.Все эти надписи утверждают первостепенное значение этики и высоконравственныхпринципов:
«Человечность превыше всего»;
«Делай добро и не вспоминай о нем»;
«Не обижай даже труженика-муравья» — и все в таком же духе.
Хорошо помню, как однажды я был у господина Моралиста по какому-то делу и вкомнату вошёл его младший сын, мальчик лет десяти — двенадцати. Он попросил уотца разрешения вместе со слугой пойти в кино, и вместо ответа господинМоралист, не обращая внимания на присутствующих, погрузился в столь длительноераздумье, что казалось, будто он решает уравнение, по крайней мере, с четырьмянеизвестными.
— А фильм морально выдержан? — наконец спросил он.
— Да, папа,— ответил сын,— говорят, фильм морально выдержан от начала до конца.
Ответ, однако, не убедил отца, и лишь после того, как слуга клятвенно заверилего, что фильм действительно не вызывает никаких сомнений с моральной стороны,отец отпустил мальчика.
Говорят, он так измучил нравоучениями слуг, что один из них, не выдержав,однажды сказал хозяину:
— О господин, я поступил сюда работать и зарабатывать на хлеб. Если бы мнехотелось слушать проповеди, я предпочёл бы шахскую мечеть.
Одним словом, господин Моралист шагу не ступит, не измерив его по шкале морали,и вздоха не сделает, не подумав прежде о нравственной стороне такого поступка.И горе тому несчастному, кто хоть на йоту осмелится отступить от прямого путиморального благочестия.
У господина Моралиста был один слуга — исфаханец. Узнав, что я его земляк, онкаждый раз, когда я бывал в гостях у его хозяина, всячески старался услужитьмне: чистил мои ботинки, подавал трость, хлопотал, чтобы мне принесли свежегочаю. Это был красивый парень лет тридцати, очень скромный, с хорошими манерами.Единственно, что портило его внешность,— это большой шрам от пендинской язвыпосреди лба (впрочем, на мой взгляд, он даже придавал ему большуюпривлекательность). Слугу звали Голам Али. Другие слуги всегда потешались надним, высмеивая его исфаханское произношение. Ну а мне разговор с ним доставлялособое удовольствие.
Как-то раз, подъехав на такси к дому господина Моралиста, я обнаружил, чтозабыл кошелёк с деньгами. Пришлось попросить в долг у Голам Али. Он сготовностью вынул из кармана три бумажки по пять туманов и, протягивая их мне,сказал:
— Возьмите, пожалуйста, о возврате не беспокойтесь. Будете в наших краях —отдадите…
— А вдруг забуду? — спросил я.
— Ну и ничего,— улыбнулся он.— Даже не стоит об этом говорить. Я счастлив, чтомогу хоть чем-нибудь услужить вам.
Он так расчувствовался, что прочёл — правда, не точно — какое-то двустишие, чемещё больше растрогал меня.
В ближайшие дни мне не довелось побывать у господина Моралиста. Сначала было яхотел передать с кем-то свой долг, но потом решил сам отвезти деньги, чтобыпоблагодарить слугу. И вот однажды до меня дошёл слух, что господин Моралист,вернувшись после поездки к гробнице восьмого имама, заболел. Я счёл своимдолгом проведать его, тем более что дела мои в то время шли очень неважно и моисамые энергичные хлопоты, как я понимал, не могли увенчаться успехом там, гдебыло достаточно одного мановения руки господина Моралиста. Вспомнил я и о своёмдолге Голам Али.
Вопреки ожиданиям, дверь открыл другой слуга, он же и разносил чай. Уходя, яспросил у него:
— А где Голам Али?
Слуга испуганно огляделся по сторонам и, удостоверившись, что никого рядом нети никто нас не слышит, прошептал:
— Он в тюрьме.
— Это за что же? — удивился я.
— Один Аллах ведает.
— А разве ты не знаешь?
— Да как вам сказать? — потупив глаза, промямлил он.
— Наверное, не угодил чем-нибудь хозяину?
— Аллах лучше знает.
— В какой же он тюрьме?
— В тюрьме «Каср», кажется, только Аллах лучше знает.
Я понял, что дальнейшие расспросы бесполезны. Слуга дрожал, как осиновый лист.От страха лишиться куска хлеба у него отнялся язык; у такого даже щипцами словане вытянешь.
На следующий же день я решил отправиться в тюрьму, чтобы самому навести справкио Голам Али. После обычных формальностей мне разрешили свидание с ним. Не будуописывать, в каком состоянии я нашёл несчастного. При виде его сердце моёоблилось кровью.
— За какие провинности ты, друг, попал сюда? — спросил я.
— Пусть сам аллах отомстит этому Моралисту за все его издевательства,— глотаяобильные слезы, промолвил Голам Али.
— Ну все-таки расскажи, в чем дело? — стал я просить его.
— Ни одно насекомое на земле не изведало столько зла,— сквозь слезы причиталГолам Али,— даже хищные звери на такое не способны. Бросили меня подыхать в этойдыре, и некому за меня вступиться. Пусть Аллах вырвет мне язык, но где жемилосердие божие, где справедливость?.. Честное слово, этот мир без хозяина!Никому ни до кого нет дела!..
— Аллах свидетель,— начал я успокаивать его,— только сегодня узнал, что тыздесь. Ну разве я оставил бы тебя в беде? Объясни же наконец, что случилось?Может, смогу чем-нибудь помочь тебе?
— Пусть Аллах продлит вашу жизнь! Кто я такой, чтобы быть достойным милости изабот такого уважаемого и почтенного господина! Стоят ли несколько капель моейгрязной крови того, чтобы ради них беспокоить и тревожить вас! О Господи, ялучше умру на месте, чем причиню вам столько хлопот!… Нет… Нет…
Он долго ещё причитал, пока я не прервал этот поток слов, и тогда, утерев