рукавом слезы, он наконец начал:
— Вы не раскусили этого негодяя, иначе бы близко не подошли к его дому.
— Успокойся,— ответил я,— цена ему известна. Не было б к нему дел, я даже именибы его не произносил. Но хватит об этом, скажи, что у вас с ним стряслось?
— Нет, господин, мало кто в этом городе по-настоящему знает его. Это волк вовечьей шкуре. Это Шемр[7] в одежде одного из четырнадцати непорочных.В его сердце ни крупицы жалости, ни капли благородства. Такая тварь не знает,что значит совесть и справедливость. Если заглянуть в душу этого лютого зверя,можно от страху помереть!… Я уже давно понял его подлую сущность, сталподыскивать себе другое место, пусть хуже, лишь бы не видеть его поганойрожи…
Вижу, время идёт; того и гляди, надзиратель вернётся, свидание кончится.
— Братец, дорогой,— взмолился я,— оставь ты его в покое, расскажи поскорее сутьдела.
— Хорошо,— сказал Голам Али,— слушайте. Одиннадцать дней тому назад он вызвалменя в комнату своей дочери, запер дверь и, убедившись, что ни одна живая душанас не услышит, говорит: «Голам Али, ты сам прекрасно знаешь, что я выше всегов мире ценю моральные принципы…» Я промолчал. Он посмотрел мне в глаза,кашлянул и продолжал: «Да, единственно, что в этом мире бесценно,— это мораль,нравственность, а все остальное— сущая ерунда…» Я снова ничего не ответил.«Что же ты молчишь?» — спросил он. «А что мне сказать? — ответил я.— Вы самизнаете, за какую ничтожную плату приходится мне работать здесь день и ночь.Даже среди прислуги я самый ничтожный и презренный и кормлюсь объедками, чтоостаются от других слуг, хотя им дают, что останется с вашего стола. Но яникогда ни на что не жаловался, чтобы, не дай бог, кто ненароком не сказал, чтоу этого неблагодарного исфаганца есть претензии, да к тому же ещё длинныйязык».
«Ты прав,— сказал мне хозяин,— я сам все это прекрасно знаю, и никто не цениттебя так, как я. Но мне кажется, что ты чем-то недоволен?» — «Вы знаете, вотуже восемь месяцев и тринадцать дней, как я работаю у вас. Но даже то небольшоежалованье, которое вы мне положили, я не получаю уже четыре месяца. Несколькораз я имел смелость напомнить вам об этом, но…» — «Я считаю тебя своимсыном,— прервал меня хозяин,— а ты говоришь о каких-то там грошах».— «Если бдело было только во мне! Аллах свидетель, вот уже семнадцать месяцев, как боленмой братец Аминолла — он попал под молотилку и ему переломало руки и ноги. Еслибы он не лежал у меня дома, я не стал бы так настаивать и просить…»
«Послушай, братец,— вдруг сказал хозяин,— вот что я придумал. Я очень люблютебя и хочу сделать тебя счастливым и обеспеченным».— «Да снизойдёт ваша теньна мою голову»,— поблагодарил я, а про себя подумал: «Какую ещё яму этотковарный роет для меня?» — «Ты знаешь,— продолжал хозяин,— в этом мире язабочусь только о добром имени»,— и стал читать какое-то стихотворение о том,что лучше оставить после себя доброе имя, чем сто раззолоченных дворцов. Корочеговоря, он предложил мне жениться на Гульсум.
— На какой Гульсум? — спросил я.
— На служанке. Это деревенская девушка лет четырнадцати — пятнадцати. Всезнают, что она беременна от хозяина. Вот он со страху перед госпожой, передлюдьми решил переложить свой грех на мою шею, сплавить девушку мне.
— Ну и ну! Что же ты ему сказал? — заинтересовался я.
— Сначала я был так ошарашен, что слова не мог вымолвить. Но потом сказал:«Конечно, господин, воля ваша, только я себя прокормить не могу, какая уж тутженитьба».— «Ну об этом не беспокойся,— ответил он мне.— Все тебе будетобеспечено: и еда, и одежда, и жилье». Вижу, он продолжает настаивать, тут яразозлился и давай кричать: «Можете четвертовать меня, но я ни за что несоглашусь покрывать ваши грехи!..» — и выбежал из комнаты.
— Ну, и что же произошло дальше? — с ещё большим интересом спросил я.
— Не прошло и часу, как в мою дверь вломились два полицейских и сказали, чтобыя следовал за ними. Оказывается, хозяин заявил, что перед омовением оставилсвои золотые часы около бассейна и они пропали, вот он и обвинил меня в краже.Как я ни клялся, как ни божился, что вины моей нет и Аллах этому свидетель,никто меня слушать не стал. Уж меня били-пытали, всю душу из меня вытрясли.Видят они, что я не сдаюсь, тогда и бросили в эту дыру. Теперь я пропал, дажеАллах не придёт мне на помощь…
Как я ни пытался успокоить Голам Али, ничего не помогало. Слезы градом катилисьпо его заросшим щекам. Появился полицейский и предупредил, что время свиданияистекло. Я успел лишь шепнуть:
— Не отчаивайся! Постараюсь сделать все, что в моих силах, чтобы вытащить тебяотсюда.
Я возвращался домой и думал: «Да разрушит Аллах этот мир, в котором мы живём!Пусть тысячу раз перевернётся этот проклятый мир,— может быть, тогда он станетлучше. Разве таков должен быть мир людей? Это джунгли, в которых обитают хищныезвери и людоеды… Даже не придумаешь, как договориться с этим бессовестнымМоралистом. Он влиятелен, богат, все боятся его. Бороться с ним не легко, дажеопасно: все равно что головой о стену биться». Лишний раз я убеждался, какбессилен человек перед лицом несправедливости и произвола.
Ночью я не мог сомкнуть глаз. Передо мной стояло залитое слезами лицонесчастного парня, обиженного людской несправедливостью, и я проклинал всехпритеснителей и тиранов.
На следующее утро я отправился в полицию. Но со мной не стали разговаривать.Прямо так и заявили: «Всем известно, что господин Моралист не способен сказатьнеправды. Весь город знает, как щепетилен он в вопросах нравственности. Он недопустит, чтобы обидели хотя бы муравья…»
Я пытался возражать, но меня не слушали,— настаивать было бесполезно. Стучалсяя и в другие двери, но ни одна не открылась предо мной. Стоило толькопроизнести имя господина Моралиста, как люди становились глухи и немы. «Пойтипоговорить с ним лично?» — но тут же я отбросил эту мысль. Умолять его — всеравно что просить волка о сострадании. Единственно, что я мог ещё сделать дляГолам Али, это навещать беднягу, чтобы подбодрить его, вселить надежду набудущее.
Я не прекращал своих хлопот, хотя с каждым днем все больше и больше убеждался,что в этой стране идти против силы и богатства — все равно что бить кулаком полезвию ножа.
Прошло несколько месяцев. Однажды ко мне постучали. Перед дверью стоялнесчастный Голам Али. Вид у него был самый жалкий — кожа да кости. Я обнял его,ввёл в дом, дал ему старую одежду и отослал в баню.
А потом он рассказал свою историю.
Служанка Гульсум, убирая однажды постель господина Моралиста (господин Моралистиз принципа спит не в кровати, а на полу, считая это национальной традицией),случайно под подушкой нащупала что-то твёрдое, оказавшееся золотыми часамихозяина. Обрадованная девушка отнесла их госпоже. Все в доме были удивлены,начались толки: мол, господин Моралист сам их спрятал. Узнав об этом, хозяинпришёл в дикую ярость, стал проклинать всех подряд, а жену избил так, чтонесчастную женщину пришлось отправить в больницу с переломом руки. Само собойразумеется, больше всех в этой перепалке досталось бедняжке Гульсум. Хозяинрешил воспользоваться подходящим случаем. Он выбросил сначала её вещи, а потом,пнув на прощанье в живот, выгнал служанку из дому, поклявшись отправить её втюрьму, если только повстречается где-нибудь даже с её тенью…
— Что же ты теперь будешь делать? — спросил я.
— Буду делать то, о чем я не раз говорил вам. Я должен разоблачить этогонегодяя, вывести его на чистую воду…
— Дорогой друг,— сказал я,— не трать попусту силы. Этот тип своими неустаннымирассуждениями о высоких моральных устоях так упрочил свои позиции в этомгороде, что ничто уже не может поколебать их. Что толку стучать в глухую стену— только кулаки разобьёшь. Придётся, видимо, поручить его суду всевышнего, ужон воздаст ему за все. Ведь нашла Гульсум часы,— не в этом ли божье повеление?
— Да, все это так,— ответил Голам Али. — Но, во-первых, месть — так же, каксоблюдение намаза или поста, священная обязанность правоверного, а во-вторых,должен же я получить с негодяя свой долг. Не могу я ни за что ни про чтоподарить этому миллионеру свои жалкие гроши. Не будь я сыном своего отца, еслине получу с него все сполна!
На следующий день Голам Али надел новый костюм и отправился в дом господинаМоралиста. Я с нетерпением ждал его. Было около полудня, когда он наконецвернулся. Вытащив из кармана пачку денег и показав их мне, Голам Али сказал:
— Вот видите, я же говорил, что вырву свои деньги из глотки этого мерзавца!Теперь надо найти несчастную Гульсум. Бедная девушка пропадёт в этом городе. Насенном базаре торгует её родственник. Схожу-ка я к нему, может, узнаю пробедняжку.
— Ты ведь ещё очень слаб. Не лучше ли подождать хоть несколько дней. Вотокрепнешь, тогда и отправишься на поиски.
— Вы правы,— согласился он.— Только человек должен заботиться о своих братьях порелигии и соотечественниках больше, чем о себе самом. Так что разрешите ужлучше мне сейчас пойти разузнать про эту несчастную девушку.
— Да поможет тебе аллах! Иди и возвращайся. В этом доме ты всегда найдёшьприют. Коли разыщешь девчонку, можешь привести её сюда, добро пожаловать!
Голам Али поблагодарил меня и ушёл. Вскоре он вернулся вместе с Гульсум,невзрачной, забитой девушкой. Хоть и говорили, что ей четырнадцать лет, но навид больше десяти — одиннадцати ей нельзя было дать. Я послал Гульсум наженскую половину дома и велел позаботиться о ней, пока не решится её дальнейшаясудьба.
— Она совсем ещё ребёнок,— заметил я. — Как она перенесёт беременность? Может,следует показать её врачу?
— Пусть дня два отдохнёт, там видно будет, — ответил Голам Али. — Сама ребёнок,и ещё с ребёнком на руках — не представляю, какая участь её ждёт…
— Аллах велик! Кто дал зубы, даст и хлеба!
Через несколько дней Голам Али подыскал себе занятие. Около нашего домапустовала лавчонка. Наша семья помогла ему — он арендовал лавку, почистил,