Игра была связана с громкими криками, лаем собаки, разбросанными по столу цветными карандашами и листками бумаги для рисования, уже покрытыми множеством выразительных рожиц, изображенных Розетт. Дети были настолько увлечены своим занятием, что мое появление прошло совершенно незаметно. Вскоре я различил среди них Алису Маджуби — она, впрочем, переменилась настолько, что узнать ее оказалось довольно трудно. На ней была вполне европейская одежда — голубая рубашка и джинсы; волосы коротко подстрижены — асимметричное каре примерно до подбородка; но самое удивительное — она смеялась! Ее маленькое живое личико прямо-таки светилось от возбуждения, вызванного игрой; похоже, все страшные воспоминания о недавних событиях полностью испарились из ее головы.
И я вдруг внутренне вздрогнул от мысли, что Алиса в свои семнадцать лет — в сущности, еще совсем ребенок, и все же ее сестру примерно в том же возрасте успели выдать замуж. В семнадцать лет человек еще балансирует на зыбкой грани между взрослостью и детством, и мир его полон всяких немыслимых, зачастую воображаемых препятствий; иной раз ему кажется, что его жизненный путь вымощен битым стеклом, а уже на следующий день он представляется ему выстланным яблоневыми лепестками. Почти достигнув райских кущ, мы более всего стремимся поскорее оставить их позади. Я заметил, с каким выражением лица Вианн смотрела на детей, и мне показалось, что ее одолевают примерно те же мысли. Ее дочери, Анук, всего пятнадцать, но в ее глазах уже светится буйство, жажда воли, обещание странствий, бесконечные дороги, бесчисленные впечатления, яркие зрелища… Что там говорила Жозефина? Некоторые люди всю свою жизнь сидят, ожидая одного-единственного поезда, а под конец выясняется, что они даже до железнодорожной станции добраться не сумели. Анук до станции уже добралась. И я чувствую, что ей подойдет любой поезд.
Она обернулась, словно прочла мои мысли.
— Месье кюре!
Разумеется, тут же обернулись и остальные дети. Алиса на мгновение, похоже, слегка смутилась, но потом изобразила на лице легкое презрение, даже вызов.
— Я никому ничего не сказал, — поспешил заверить я. — И никому не скажу, пока ты сама этого не захочешь.
Она застенчиво улыбнулась и отвела глаза. Это весьма характерный жест для них с сестрой: подбородок вниз, голову чуть влево; глаза потуплены, ресницы лежат на щеках. У Алисы этому движению теперь вторила и прядь волос, падавшая на щеку. Эта девочка прямо-таки невероятно красива, несмотря на свою юность — а может, как раз благодаря ей. Мне даже стало немного не по себе, со мной это часто бывает при виде женской красоты. Я ведь священник и не должен был бы замечать красивых женщин. Но поскольку я все-таки мужчина, я всегда их замечаю.
— Я решила полностью перемениться, — сообщила мне Алиса. — Вот и разрешила Анук и Розетт подстричь мне волосы.
Анук тут же с улыбкой пояснила:
— С одной стороны получилось немного короче, чем с другой, но, по-моему, все равно клево. Алиса теперь выглядит просто круто, вам не кажется?
Я сказал, что тут я не судья. Зато Жозефина, обняв Алису, сказала:
— Ты выглядишь прелестно!
Алиса улыбнулась ей.
— Вы ведь тоже так поступили, да? Решили полностью перемениться и сделали это.
По лицу Жозефины промелькнула какая-то тень.
— Тебе так кажется? Кто тебе сказал, что я полностью переменилась?
— Вианн.
И снова этот взгляд чуть искоса — словно легкая рябь на поверхности Танн.
— Да, Вианн, наверное, права, — сказала Жозефина. — Ну, что там у нас творится с тестом для лепешек?
Ее замешательство потонуло в восторженных воплях детей, и Алиса, по-моему, ничего не заподозрила. А вот Вианн явно что-то почувствовала — у нее невероятное чутье на невысказанные секреты и нерассказанные истории. Ее глаза, темные, как кофе-эспрессо, способны, кажется, разглядеть даже тени в человеческой душе.
Я оглядел гостиную. С тех пор как приехала Вианн с девочками, кое-что здесь изменилось, только я не смог бы сказать, что именно стало иначе. Может, виноваты свечи, что горят на каждой свободной поверхности? Или маленькие красные саше, подвешенные «на счастье» к притолоке входной двери? А может, дело в благовониях — сильном аромате сандалового дерева? Или в доносящемся из-за окна запахе опавших листьев, который смешивается с запахом жарящихся на сливочном масле лепешек и щедро посыпанных специями сосисок, поджаренных на решетке?
— Надеюсь, вы достаточно проголодались? — спросила Вианн Роше.
И я вдруг почувствовал, что страшно хочу есть. Дождь уже практически висел в воздухе, и мы решили все же обедать под крышей, хотя большую часть кушаний Вианн готовила снаружи, чтобы дым от жарящейся еды сразу уносило ветром.
Она подала на стол и лепешки, и поджаренные сосиски, и утиное конфи, и террины из гусиной печени, и сладкий розовый лук, и жареные грибы с душистыми травами, и маленькие головки савойского сыра, запеченные в золе, и pastis gascon,[42] и ореховый хлеб, и хлеб с семечками аниса, и оливки, и разные перцы, и финики. Из напитков имелись сидр, вино и floc, пенящийся напиток с фруктовыми соками для детей. Даже для собаки была приготовлена целая тарелка всяких остатков; наевшись, Влад свернулся клубком у огня и уснул, время от времени подрагивая хвостом и бормоча сквозь сон что-то смутно неприличное.
А снаружи набирал силу Отан, и уже слышен был стук первых дождевых капель по оконным стеклам. Вианн подбросила в очаг еще несколько поленьев, Жозефина поплотнее затворила дверь, а Анук запела песенку, которую я тоже слышал когда-то очень давно; это была печальная старинная песенка о ветре и о том, что он всегда берет то, что ему причитается:
V’la l’bon vent, v’la l’joli vent…
У Анук был приятный, хотя и непоставленный голосок; пела она, похоже, без малейшего стеснения. Розетт стала подпевать, помогая себе своими обычными жестами, а Пилу аккомпанировал им обеим, отбивая ритм по столешнице, хотя в его действиях было куда больше энтузиазма, чем умения.
— Давай, Алиса, — сказала Анук, — подпевай и ты.
Алиса смутилась:
— Но я совсем не умею петь.
— Так ведь и я не умею, — сказала Анук. — Ну же, давай!
— Но я не могу. Я не знаю как.
— Петь умеет каждый, — заявила Анук. — И точно так же каждый умеет танцевать.
— Только не у нас в доме, — возразила Алиса. — Они ничего этого не умеют. Во всяком случае, никогда больше этого не делают. А я раньше часто пела, когда маленькая была. Мы с Соней вместе пели. И очень любили подпевать певцам, которых слышали по радио, и даже танцевали под их песни. Даже мой дедушка иногда пел — раньше… — Она понизила голос. — До того, как появилась она.
— Ты имеешь в виду Инес Беншарки? — спросила Вианн.
Алиса кивнула.
Опять эта женщина!
— Надо сказать, брат очень о ней заботится, — заметил я.
— Он ей не брат, — бросила Алиса. И сколько же презрения было в ее голосе!
Я вопросительно посмотрел на нее.
— А кто же он ей тогда?
Алиса пожала плечами.
— Никто толком не знает. Одни говорят, что она его жена. Другие уверены, что она его любовница. Но, как бы то ни было, она над ним имеет прямо-таки невероятную власть. До пожара он то и дело к ней бегал.
Я глянул на Вианн.
— Вы это знали?
— Да, мне это сразу в голову пришло.
Я отпил глоток вина.
— Как же так? — сказал я. — Неужели вы за какую-то неделю ухитрились узнать о жителях этой деревни больше, чем я за столько лет?
Должно быть, в моем голосе прозвучала обида. Вполне возможно. Все-таки я обязан был бы знать, что творится в моем приходе. Все-таки люди именно ко мне приходят на исповедь — однако Вианн Роше со своей шоколадной лавкой успела узнать о Ланскне куда больше, чем я когда-либо знал. Вот пожалуйста, даже эти maghrebins беседы с ней ведут! И за восемь лет отношение к ней ничуть не изменилось.
Я выпил еще вина.
— Ох уж эта женщина! — сказал я. — Я же чувствовал: она что-то такое скрывает! А выглядит такой благочестивой, вечно кутается в покрывало. Ведет себя так, словно каждый мужчина только и хочет немедленно ее изнасиловать. Вечно глаза долу опустит, нос презрительно задерет, тогда как все это время…
— Ну, этого вы никак знать не можете, — сказала Вианн.
— Раз уж ее сородичи так считают… — начал было я, но она прервала меня:
— И все-таки это всего лишь слухи.
Наверное, она права. Вот проклятье, и почему она так часто бывает права?
— А как поживает ее дочка? — спросил я.
— Дуа? Она очень милая девочка, — сказала Алиса. — Отца своего она никогда не знала. По ее словам, он умер, когда она была совсем маленькая, — похоже, она действительно в это верит. Кариму, по-моему, на нее абсолютно наплевать. Он с ней даже никогда не разговаривает. Айша Бузана говорит, что собственными ушами слышала, будто Инес ей вовсе не мать и она вроде бы украла Дуа еще в младенчестве, поскольку сама детей иметь не могла. — Алиса чуть понизила голос. — А сама я слышала, как люди говорят, будто Инес вообще не женщина, а что-то вроде джинна, такой аамар,[43] который нашептывает детям всякие васваас, а потом предает их в руки Шайтана.
Я впервые слышал из уст этой девушки столь долгую речь; ведь прежде от нее и нескольких слов подряд трудно было дождаться. Возможно, дружеское окружение и отсутствие постоянного бдительного присмотра сделали свое дело. Я заметил, что ест Алиса очень мало — пощипала лепешку да отведала немного фруктов; вина она, разумеется, совсем не пила. И все-таки лицо ее разрумянилось, голос звучал возбужденно, хотя, возможно, и несколько истерично.
— На самом деле сама ты в это не веришь, — за-метил я.
Она пожала плечами.