— Конечно, давай пойдем домой. Поговорить можно и по дороге.
Как и многие другие жертвы, она во всем винила только себя. Была уверена, что, должно быть, как-то сама его спровоцировала. Возможно, тем, что носила европейское платье, к которому он не привык. Вот если б она носила никаб или хотя бы покрывала голову хиджабом, то, возможно, ничего бы и не случилось. Но Алиса была слишком молода и наивна, она привыкла к обычной жизни французского городка, привыкла играть с мальчишками в футбол на площади, слушать современную музыку, смотреть телевизор. Она и сама не заметила, как это случилось. А когда заметила, было уже слишком поздно; zina, грех, уже стоял рядом с ними обоими.
— Сперва мы друг к другу даже не прикасались, — рассказывала она, — только иногда разговаривали наедине. Но я уже тогда понимала, что этого делать не следует. Карим хотел мне помочь. Он пытался молиться вместе со мной; но я во время молитвы думала только о нем — о его прекрасном лице, о его легкой походке, о его губах, нежных, как персик…
По ее словам, у Карима как раз начались проблемы с Соней. Первая брачная ночь была для Сони очень болезненной, снова пробовать она не хотела и всячески избегала секса. Карима это обижало, он чувствовал себя одиноким. Наконец он все рассказал Алисе, зная, как они с Соней близки, и рассчитывая на ее помощь. Но к этому времени и дружба Алисы с Каримом не просто окрепла, но начала потихоньку превращаться в нечто совсем иное.
— Когда мы с ним впервые поцеловались, это было ужасно, — продолжала Алиса. — Карим во всем винил себя. Меня он полностью оправдывал и говорил, что ему, наверное, придется от нас съехать. Но тогда ему пришлось бы как-то объяснить причину этого поступка моей сестре. В итоге мы решили прибегнуть к дуа, то есть к молитве, и воспринимать ее слова как руководство к действию, а также постарались больше не оставаться наедине. Карим стал почти все время проводить в спортзале. А я начала носить никаб. Но все равно нам было нелегко, ведь мы по-прежнему жили в одном доме. Я надеялась, что если я буду вести себя серьезней, буду иначе одеваться и как можно чаще молиться, то все снова встанет на свои места. Но в душе моей уже успело возникнуть нечто такое, что совершенно не желало вставать на свое место. И однажды ночью он пришел ко мне в спальню…
Впервые это случилось четыре недели назад. А потом еще дважды. Один раз, когда они случайно остались в доме одни, затем еще раз на задах спортзала. И после этого Карим всегда умолял Алису простить его, а она, разумеется, во всем винила себя.
Тут-то и вмешалась Инес.
— Инес? — удивилась я.
Алиса кивнула.
— Да. Возможно, ей Карим сказал. А может, она и сама догадалась. В общем, откуда-то она все узнала. — Алиса вздрогнула, словно ее пробрало ознобом. — Она держалась очень спокойно, но велела мне держаться подальше от Карима, иначе она все расскажет моим родителям и Соне. А Соня тогда была на третьем месяце беременности. Представляете, как она восприняла бы подобное известие? А под конец Инес глянула на меня поверх своего никаба и презрительно бросила: «Ты что, думаешь, ты у него одна-единственная? И такого никогда раньше не случалось? Неужели ты решила, будто отныне он будет принадлежать только тебе? Учти, это совершенно невозможно, ибо он принадлежит мне!»
Мы уже подходили к домику Арманды. Было видно, что там горят все огни, отчего дом выглядел как китайский фонарик — веселый, праздничный, манящий. Должно быть, Анук и Розетт уже встали и завтракают.
Алиса, осторожно на меня глянув, спросила:
— Вы ведь никому не расскажете?
Я покачала головой:
— Конечно, нет.
— Теперь вы понимаете, почему мне пришлось убежать из дома. — Алиса яростно тряхнула головой. — Она же сама мне сказала, что он принадлежит ей. Он полностью в ее власти. А она с тех пор постоянно следит за мной. Следит, надеясь меня поймать и вывести на чистую воду. Она никогда со мной не разговаривает, но я вижу по ее глазам, что она меня ненавидит.
— Почему она перестала жить вместе с вами?
Алиса поморщилась.
— Джиддо не нравилось, что она и дома постоянно носит никаб. Он вообще не любит, когда женщины носят никаб, и считает, что неправильно в наши дни заставлять девочек его носить. Из-за этого они с отцом вечно спорили. А еще он был против того, что отец столько времени проводит в спортзале. «Держит двор», как дедушка выражается. В общем, дедушка от нас съехал, а вскоре после этого съехала и Инес, сказав, что не хочет становиться причиной семейной ссоры. Только было уже поздно. Она уже успела все вокруг отравить.
Мы стояли на крыльце перед дверью, но в дом не входили. Дождь прекратился — во всяком случае, пока. Даже ветер немного стих. Я уж подумала, не собирается ли Черный Отан лететь дальше.
— Простите, что я так орала, — извинилась Алиса. — Вы могли счесть меня неблагодарной. А я стольким вам обязана!
Я улыбнулась.
— Ничем ты мне не обязана. Давай-ка поскорей заходи внутрь, пока не простудилась.
Анук и Розетт на кухне готовили завтрак — поджаривали на сковородке вчерашние круассаны. На плите стоял полный котелок горячего шоколада, благоухавшего ванилью и специями. Алиса сняла хиджаб, пригладила влажные волосы и спросила:
— Можно мне тоже немножко? Из этого котелка?
— Конечно. Только как же рамадан?
Она криво усмехнулась.
— Я и так уже нарушила слишком много правил. Чашка горячего шоколада ничего не изменит. Мой джиддо вообще говорит, что законы ислама превратились в покрывало, скрывающее истинное лицо Аллаха. Люди боятся смотреть по-настоящему. Их волнует только то, что на поверхности.
Я налила ей чашку шоколада. Он был очень хорош — во всяком случае, значительно лучше, чем можно было предположить — я ведь знала, что в кладовой у Арманды сохранилась лишь какая-то древняя банка с порошком какао. Я похвалила Анук, а она вдруг воскликнула:
— Ой, я и забыла! Тебе ведь посылка пришла! Я все вниз снесла, там холоднее.
Вот и отлично. Я очень надеялась, что мой заказ прибудет вовремя. Целый ящик всяких припасов: несколько блоков шоколадной глазури, несколько пакетов порошка какао, коробки, рисовая бумага, ленточки, формочки… Посылка, в общем, не особенно большая, но мне вполне хватит, чтобы выполнить все обещания.
— Я думаю, начать надо с трюфелей, — сказала я.
— Конечно, — поддержала меня Анук. — А мы тебе поможем, хорошо?
— Именно на это я и надеялась.
Розетт, отвлекшись от завтрака, подняла на нас глаза и радостно заухала. Даже она умеет делать трюфели — это самые простые из всех шоколадных конфет; их достаточно обвалять в порошке какао и аккуратно разложить по коробочкам, выстланным рисовой бумагой. Для приготовления смеси не нужен даже термометр для сахара; достаточно хорошего чувства времени и чуткого обоняния, чтобы не упустить тот момент, когда сахар начнет таять и нужно будет быстро влить в него ложку сливок, чтобы он не подгорел, а потом добавить немного корицы и глоток куантро…
— Я обещала Оми Аль-Джерба, что обязательно приготовлю для нее что-нибудь вкусное. И старому Маджуби я тоже обещала. А потом, есть еще Гийом, Люк Клермон…
— Жозефина и Пилу, — прибавила Анук.
— Пилу! — протрубила Розетт.
— И непременно нужно немного оставить для Жанно.
Анук радостно и открыто улыбнулась:
— Конечно!
Я хорошо знала, что означает эта ее улыбка. Вот и еще одно препятствие, способное осложнить наше возвращение в Ланскне, а также наш обратный путь домой, в Париж. В последнее время я была настолько поглощена собственными делами, что уделяла Анук гораздо меньше внимания, но по ее осторожно-веселому тону все же догадалась: Жанно Дру куда сильней занимает ее мысли, чем она хотела бы мне признаться. Значит, Черный Отан принес еще и это — словно тень чего-то такого, что я постоянно чувствую, но лицом к лицу с этим пока предпочла бы не встречаться. Я хорошо помню, какой я сама была в пятнадцать лет. Мне понадобилось лет двадцать, чтобы возвести стену, разделяющую секс и любовь. А тогда я была слишком молода. Вот и Анук сейчас слишком молода. Я тогда никого не желала слушать. И она тоже никого слушать не будет…
В общем, я решила вернуться к шоколаду. Шоколад безопасен. Он существует в рамках особых правил. Если он пригорит, значит, вы просто неправильно следовали инструкции. А любовь действует наугад, как придется, и всегда падает вам на голову неожиданно, как чума. Впервые с тех пор, как у нас появилась Алиса, я испытала нечто вроде сочувствия к Саиду и Маджуби и его жене. Они уже потеряли одну девочку и сейчас очень близки к тому, чтобы потерять вторую. Пока я возилась с трюфелями — отмеряла и перетирала шоколадную глазурь и медленно растапливала ее на плоской сковороде, по капельке добавляя ликер, — я все думала: испытывают ли родители Алисы те же чувства, что и я? Неужели они безучастно смотрели, как Любовь крадет у них дочь и неотвратимо увлекает ее на иную орбиту? Или они были настолько заняты, что так и не заметили, как в их семью пришла Любовь?
Я должна снова повидаться с Жозефиной. Я должна снова повидаться с Инес Беншарки. Я должна найти совершенно определенные ответы на те вопросы, которые заставляют меня оставаться в Ланскне. В клубах пара, поднимавшегося над котелком с шоколадом, я видела их лица: глаза Жозефины смотрели на меня поверх покрывала Инес Беншарки; Королева Кубков в своем черном одеянии осушала до дна горькую чашу засухи…
Пары шоколадной смеси густы и богаты ароматами с оттенками цитрусовых и корицы. На мгновение у меня даже голова слегка закружилась; передо мной в дымке вращались яркие краски карнавала. Гадать по шоколаду — дело ненадежное, ближе к мечтам, чем к действительности; такое гадание скорее способно пробудить безудержные фантазии, а не подсказать что-то конкретное, чем можно было бы воспользоваться. Шоколадная масса дрожит, словно готовясь рассыпаться на великое множество темных конфетти, каждое из которых — точно эфемерный промельк, сверкнувший, как искра на ветру, и тут же погасший. В долю секунды передо мной вроде бы возникло лицо Ру, но затем оказалось, что это не Ру, а Рейно, бредущий с низко опущенной головой по берегу Танн и очень похожий на бродягу — небритый, бледный, на плече рюкзак с оторванной кожаной лямкой. Интересно, что бы это могло значить? И почему Рейно? Он-то какую роль играет во всем этом?