— Надо предпринять самые жестокие меры! — Андрей Павлович разрубил перед собой воздух. — Всю лабораторию спрячем в бункер. Труд Ик. Савельева арестуем. Вместо знакомой машинистки посадим нашу сотрудницу, точную ее копию. Есть такие у нас. Вот с ученым советом сложнее… Разве что на морковку отправить в полном составе и там нейтрализовать?
— А не слишком ли круто, товарищ полковник? — вступился Черешников.
— Нам нельзя иначе. В такое время живем. Или мы их, или они нас. Нами расшифрована секретная директива крупного разведцентра на Западе: они разработали операцию, цель которой — во что бы то ни стало узнать формулу ваших одорантов. Ну, теперь вы осознаете?
Биохимик затравленно посмотрел на полковника:
— Как же быть?
— Они обязаны на вас выйти. Вот, запишите телефон: обо всех подозрительных, с вашей точки зрения, контактах сообщайте немедленно. Ваш условный номер — девяносто четыре. Я — второй. Никаких имен, никаких адресов и терминов! Вы прониклись идеей?
— Маму кодировать тоже будем? — осведомился ученый.
— Маму? Зачем?
— Так, для порядка. Например, я скажу: «Докладывает девяносто четвертый. На объекте «зет-игрек» субъект «эр-икс» пытался совершить «дубль-ве» с девяносто пятой, но не смог».
— Что это значит?
— «На колхозном рынке неизвестный товарищ под видом продажи сельдерея хотел завербовать мою маму».
— Только не будем усложнять, — поморщился Андрей Павлович. — Игра, конечно, игрой, но главное — это дело. Краткость — сестра победы.
— Веня, Веня! Про тебя напечатали статью! — раздалось из кухни.
Зинченко замер. Вениамин Алексеевич содрогнулся. Радостная Анастасия Лукьяновна отворила дверь и потрясла центральной газетой, которую держала в руке, будто знамя.
Его разбудили посреди ночи. Телефон визжал, как похищенный поросенок.
— Але! — Черешников долго включал сознание, согнутым пальцем массируя грузные веки. — Слушаю, але.
— Номер какой? — спросила телефонистка.
— Девяносто четыре, — сказал биохимик. Потом спохватился, плюнул и произнес номер телефона.
— Соединяю с Норильском.
— С Норильском? — удивился Вениамин Алексеевич. — У меня там нет никого. Я не хочу говорить с Норильском, я сплю!
Но ему не ответили. Трубка заговорила капризным фальцетом:
— Дядя ученый, это вы?
— Кто это, кто это?! — крикнул создатель одорантов.
— Меня зовут Катя. Мне десять лет. Я хотела бы сделаться мальчиком.
— Каким еще мальчиком? — перешел на высокие тона разбуженный. — Что за шутки в половине второго?
— Я вас очень прошу, пожа-алуйста… — заканючило из Заполярья дитя. — Мы читали газету всем классом. Наши девочки давно про это мечтали…
— Глупости какие! — Черешников грохнул трубку и отправился досыпать. Однако сна уже не было.
Вскоре позвонили с камвольного комбината, комсомолки которого решили добровольно подвергнуться биохимическим опытам. Далее звонки пошли почти беспрерывно. Многие изъявляли желание сдать свои одоранты и спрашивали, положен ли за это отгул и бесплатный завтрак. Кто-то хотел сделать из козла козу, дабы получать от нее дешевое молоко, богатое витаминами. Другие же просили обратить их собаку в кобеля и не мучиться больше с устройством рождающихся кутят. Юннаты близлежащего Дворца пионеров вызвались устроить круглосуточное дежурство около клеток с подопытными животными. А представители молодежного клуба «Бегущие по волнам» звали прийти на вечер «Встреча с интересной обезьяной», имея в виду, естественно, шимпанзе Женюру. Какая-то злосчастная дама спрашивала, не превратил ли Черешников ее мужа в особу женского пола, потому что вот уже год, как он исчез, прихватив с собой ее шубу, зимние сапоги, брошки и колье. А чей-то сердитый голос пообещал прибить правофлангового науки, если тот попадется ему на пути. «За что?» — оторопел биохимик. «Будто сам не знаешь!» — ответил голос.
Популярность приобретала угрожающие размеры. Позвонили со студии научно-популярного кино и сообщили, что придут снимать обезьяну с хозяином для нового полнометражного фильма «Внимание: организм!». Парфюмерная фабрика поставила в известность о намерении назвать новую туалетную воду, равно пригодную для употребления всеми полами, «Одорантом «Женюра». А знаменитый композитор спел по телефону, в порядке консультации, только что написанный шлягер, который начинался словами: «Я прошу тебя, не меняйся, хрупкой девушкой оставайся…»
Не лучше обстояло и в институте. Студенты окружили Черешникова и закидали вопросами об изменении пола у высших млекопитающих. Вениамин Алексеевич еле отбился. Коллеги же по родной кафедре биохимии в отличие от других восприняли статью Ик. Савельева очень сдержанно. Кто-то перестал с Черешниковым здороваться. На него смотрели скептически, что-то шептали друг другу по углам, неприязненно усмехались. «Зря вы ставите на копеечную сенсацию, — откровенно сказал ему один из преподавателей. — Всё это раздражает. Но отнюдь не доказывает. Были уже и парапсихологи, и летающие тарелки, и люди, которые могли читать задницей. Лично я верю только фактам». «А моя обезьяна? — спросил Черешников. — Это факт!» «Посмотрим, подумаем…» — неопределенно пожал плечами преподаватель. Только молодая кандидатка наук, давно имевшая виды на первооткрывателя одорантов, от души расцеловала возлюбленного: «Вениамин Алексеевич, вы талант. Просто гений. Я всегда преклонялась перед вашей необузданной мыслью. Не хотите ли подвергнуть меня какому-либо поло-гормональному испытанию? Я заранее согласна на любой опыт». Не успел ученый вежливо уйти от опасной темы, как на кафедру вбежала секретарь Агина:
— К самому! Черешников! На ковер! Немедленно!
Агин был ректором. Его звали «Альбинос» — благодаря белой коже, светлой прическе и почти бесцветным глазам. Ректор носил очки в тонкой серебряной оправе, серый костюм, серый галстук и такие же мокасины. Вся одежда на нем сидела безукоризненно, он вообще казался божественным существом, лишенным страстей, апостолом, высшим судией и пророком. Говорил Агин дистиллированным языком, словесные конструкции употреблял из передовых центральных газет и неодобрительно относился к разного рода смутьянам, которые кипели сомнительными идейками. Это был гений стерилизации, консервации и анестезии.
— Доброго здравия, Вениамин Алексеич! — Ректор поднялся, протянул холодноватую руку с тонкими, аккуратно подстриженными ногтями. — Видели, знаем… Мне уже звонили из Академии медицинских наук… Что ж вы, родименький, скрывали свои успехи? Это нехорошо. Не по-дружески!
— Я не скрывал… — Черешников утонул в кресле, обитом синтетической кожей, которая вздыхала и охала под грузом сидящего. — Информировал ученый совет. Но никто к этому серьезно не отнесся. И вы в том числе — извините за откровенность…
Агин развел руками:
— Потому что — текучка! Прилетел из Парижа. Представляете, доктор Пирсон намеревается трансплантировать человеческий мозг! Я давал ему бой. Обратил внимание широких кругов на моральный, а также классовый аспект этой операции. Многие меня поддержали. В частности делегаты Индии, Болгарии и Марокко… Нуте-с. а вы? Как с моральной стороной ваших одорантов? Нравственно ли это — менять пол по своему произволу? Не приведет ли это к административному хаосу? Что же выйдет? Половой дисбаланс? Срыв политики демографического подъема?
— Реверсия пола у людей — дело проблематичное, — опустил глаза Вениамин Алексеевич. — И потом я не думаю, чтобы каждый…
— А думать вместе с тем надо! — погрозил длинным пальцем ректор. — Тщательно проверить и обсудить… Ну, я понимаю, в домашних условиях проводить опыты — это профанация. Вам нужна солидная экспериментальная база, материальное подкрепление. Я готов этому способствовать. С привлечением мощностей нашего института…
Гений биохимии просиял:
— Был бы… весьма польщен… в вашем лице…
Альбинос кивнул:
— Да, в моем лице… в моем лице вы приобретаете не только единомышленника, соратника, но и друга! Время талантливых одиночек минуло навсегда. Современная наука диктует свои законы: разумное разделение труда, интеграция в каждой отрасли… Вы подбрасываете идеи, мы их подхватываем, углубляем, внедряем в практику… Связь науки и производства — вот что выходит на деле… — Он посмотрел на доцента своими пронзительными глазами. Тот сначала даже не понял, что имеет в виду Альбинос. Но потом до него дошло:
— Вы желаете… чтобы у меня…
— Нет, не я желаю — эпоха требует! Мы сплотим около себя достойных людей. Это будет мозговой трест, интеллектуальная атака на проблему. Лично я беру на себя переговоры в верхах. И организацию издания книги. Мой опыт, мои контакты способствуют этому…
Черешников пошел пятнами. Он представил свои бессонные ночи, опыты в кустарной лаборатории, собственные деньги, выплаченные за корм животных, выходные и праздники, заполненные только работой, свою несчастную семейную жизнь, которая и стала несчастной из-за одержимости и фанатизма, и мысль продать все это за здорово живешь Альбиносу поразила Черешникова в самое сердце. Он проговорил:
— Вы… знаете ли, кто вы после этого?.. Мне стыдно слышать от вас подобные предложения. Это хамство!
Губы ректора сделались совсем белыми:
— Жадность погубит вас! — резюмировал он еле слышно. — Мне казалось, что вы поймете. Я не о собственной выгоде забочусь. И не о вашей, само собой. Я забочусь о благе науки! Об истине, из которой народное хозяйство могло бы получить определенную пользу! Но вы не хотите… Как скупой рыцарь, вы дрожите над своим детищем… Ладно, пускай. Я считаю, что разговора этого между нами не состоялось. Будьте здоровы. — И, сухо кивнув, Агин зашелестел какими-то сводками.
Вениамин Алексеевич, бормоча непонятные, глупые слова, встал и вышел, надсадно поскрипывая по ходу натертыми паркетными половицами.
Хельге он позвонил после семинаров. Ее голос, чуть-чуть хрипловатый, тягучий, с едва заметным прибалтийским акцентом, проворковал в трубке: