«Кофе» начинали подавать после полуночи. Тогда же было назначено и свидание. Заказанный для Ржанкова столик был полуспрятан в подобии грота, как, впрочем, и другие. На каждом горели свечи в бокалах тонкого стекла. Тихо журчали восточная мелодия и струи фонтана.
Ржанков исподволь изучал сидевших за столиками. Кажется, Скотт Фитцджеральд писал, что богатые — не такие, как мы, а другая раса. Признаки ее были в вольной небрежности жестов этих людей, подчеркнутой вежливости к официантам, смелости нарядов вездесущих американских старушенций, коим по нашим меркам только внуков нянчить, а они не ленятся разъезжать по европам и азиям, все пробуя на зуб, отщелкивая сотни метров кодаковской пленки. Естественно, среди этого контингента Ржанков знакомых лиц не находил. Но на всякий случай фиксировал в памяти, чувствуя себя точно на зачете в высшей школе госбезопасности, когда требовалось дать словесный портрет десятков людей, встреченных, скажем, в толчее ГУМа.
В сорок три трудно держать подобные зачеты после суток без сна. Вообще Геннадий Николаевич понял, что неплохо начальникам время от времени сходить со своего олимпа на первые ступени служебной лестницы, уже подзабытые. Тогда понятнее будут большие и маленькие проблемы подчиненных. Вот и Ржанков, сев за руль сегодня вечером, покрутившись на отдельской «Самаре» по центру столицы, сразу понял: тормозные диски пора менять, а ведь водитель говорил ему и раньше, да все пролетало мимо ушей.
За редким столиком постукивали теперь ножи и вилки; официанты убирали тарелки и меняли скатерти перед десертом. Ржанков тоже ждал, не так кофе, как свою незнакомку, черт бы ее подрал, и время тянулось, тянулось, словно караван по узким горным тропкам.
Ржанков незаметно помассировал виски. Караван! Что могли знать о караванах благополучные господа, собравшиеся здесь, чтобы смаковать коллекционные вина и пикантное зрелище? О караванах с оружием из Пакистана, отвечавших огнем на сигналы досмотровых групп, о пресном, кремнистом запахе, который выбивают пули из гранитных валунов, и последнем глотке теплой воды из помятой фляги?
Подняв бокал со свечой, Геннадий Николаевич зажег сигарету, и в полумраке перед глазами проступило одно из бесчисленных афганских ущелий, над которыми он кружил с Вадимом Бокаем. Снег на вершинах слепит до слез, расщелины обрываются вниз круто, кажется, к самому центру Земли, пейзаж дикий и суровый, будто на заре мироздания. Но удивительные встречи происходили на чужой земле.
Как звали ту девушку, Геннадий Николаевич не успел узнать. Завершалась удачная операция по выкупу у бандформирования наших пленных. Четвертые сутки без сна, до имен ли было Ржанкову! Оставалось последнее — забрать из кишлака семью человека, помогавшего «шурави» и раскрытого душманами. Вадим Бокай приткнул вертолет на крохотную площадку и ждал, не выключая двигателей.
Ржанков спрыгнул на камни и свежим взглядом человека со стороны сумел увидеть символическую картину. Два века встретились за глинобитным дувалом кишлака: женщины в паранджах с ковровыми хурджинами и вертолет, начиненный электроникой и грозным оружием. Все сошлось на этой грани: день настоящий и ушедший, и горькие беды, и редкие радости.
Ржанков по-джентльменски пропустил женщин вперед, занял привычное место в кабине — у открытого иллюминатора. Взревели двигатели, засвистели лопасти в разреженном воздухе высокогорья. Ржанков тут же забыл о женщинах, съежившихся на скамье у противоположного борта, он не вспоминал о них, пока его не тронул за плечо борттехник:
«Поглядите, товарищ полковник! Да нет, не вниз же, сюда, в кабину».
Ржанков оторвался от иллюминатора, в который глядел и его автомат Калашникова и за которым плыли горы. За каким дьяволом борттехник покинул свое место у носовой турели вертолета, что интересного может продемонстрировать в кабине Ми-8, изученной до последней заклепки, забитой патронными цинками, спящими вповалку солдатами, да еще узлами прихваченных в немирном кишлаке женщин, обалдевших от полета на «вертушке»? Борттехннк упорно тянул за рукав, Геннадий Николаевич обернулся и…
Хорошо, что автомат был закреплен в струбцине, иначе бы выронил его бывалый контрразведчик. Бесстрашно откинув чачван, а вместе с этой мрачной сеткой и вековые предрассудки, афганская девушка смотрела вокруг черными глазами. Она заглянула в пилотскую кабину, а теперь глядела на горные вершины, покрытые снегом, и не щурилась. Бледное красивое лицо, а в темных глазах не отражался свет.
Это длилось минуту или десять — Ржанков не знал. Снизу, из ущелья, вертолет обстреляли, она даже бровью не повела. Может быть, не поняла, в чем дело. Может быть, уже не боялась смерти. Для девушки с гор большое мужество — открыть лицо перед мужчинами, и Ржанков подумал, что теперь ее трудно будет испугать.
Одна из незабываемых картин Афганистана столь реально возникла перед глазами, что Геннадий Николаевич не сразу почувствовал: кто-то стоит за спинкой его кресла в сумраке малого зала ресторана «Ширали».
— Ресторан «Ширали» приветствует гостей! — торжественно провозгласил метрдотель, и одновременно за спиной Ржанкова раздался шепот:
— Руки вверх, господин полковник!
25. Ночь хранит свои секреты
Шварцвальдская кукушка хрипло прокричала двенадцать раз и захлопнулась маленькой дверцей. Сильвестр поднял гирьки в форме сосновых шишек. Старинные ходики составляли все приданое Марии-Луизы, когда три десятка лет назад она пришла хозяйкой в этот дом.
На свадьбу вахмистр Фельд пригласил друзей из погранотряда, где служил срочную службу и получил рекомендацию в органы МВД. Рекой лилось молодое вино и горячило кровь молодых, в свою первую брачную ночь не просто так считавших, сколько раз подаст голос кукушка. Сын и дочь давно вылетели из гнезда. Сильвестр и Мария-Луиза опять остались вдвоем, но теперь кукушку переселили на кухню, чтобы не мешала спать. Вот и Сильвестр, похоже, откуковал свое, перебравшись из кабинета начальника городской полиции в тесную «слесарку» воинской части. Теперь и оттуда придется уходить.
«Командиру войсковой части полевая почта двадцать пять семьсот двадцать шесть. Рапорт. Прошу уволить меня…» — тут перо Сильвестра запнулось, он не сразу вспомнил принятую у русских формулировку и решил освежить память затяжкой табака. Папиросы лежали под вечерним выпуском «Завтрашнего дня», и Сильвестр опять пробежал отчеркнутый абзац из второго репортажа Дембински.
Щелкопер в цветах и красках раскатал про «расстрел беззащитного дитя русским летчиком» и вспомнил также Сильвестра: «Нашу потерявшую сознание соотечественницу в госпиталь Святой Марии-Магдалины доставил некто С. Фельд. Воспитанный тоталитарным режимом подполковник полиции в отставке странным образом оказался на месте событий именно в нужный час. Две судьбы: Ева Миллер и Сильвестр Фельд. Невинная жертва и… Что тут можно еще добавить? Каков господин, таков и слуга. С. Фельд — служащий русской армии».
«Не служащий, а рабочий, — мысленно поправил Сильвестр. — Слесарь-газовщик, а мог быть генералом, если бы нос держал по ветру, не вернулся начальником полиции в провинциальный городок из центрального аппарата, вовремя выложил на стол партийный билет. Но ты выбрал себе другую судьбу».
Из органов внутренних дел Сильвестра Фельда увольняли дважды, оба раза не спрашивая согласия. Впервые это случилось в середине пятидесятых, когда труднообъяснимые, неприцельные хаотичные аресты выщелкивали из рядов народной полиции и служб госбезопасности верных и честных людей. Фельд не мог этого понять, и на партийном активе служащих столичной полиции поднял руку.
Министр внутренних дел кивком головы удостоверил, что этому незапланированному оратору можно предоставить слово. С отеческой улыбкой он смотрел из президиума на энергичного офицера в серебряных погонах, поднимавшегося к трибуне. Служебная карьера Сильвестра Фельда тоже была на крутом подъеме, в отделе кадров ему шепнули, что документы для учебы в Советском Союзе уже оформлены.
Сильвестр до сей поры помнил пять ступеней на убранную кумачом сцену. Перед ним был актовый зал с аккуратно заполненными рядами, а он мысленно видел зияющие бреши и громко спросил: «Где наши товарищи, названные врагами трудового народа?»
Улыбка сползла с лица министра. Затих зал, только что лениво шелестевший газетами. Капитан Фельд говорил о том, о чем в газетах не пишут. В паузах между словами Сильвестр слышал, как тикают на руке часы, — такая стояла тишина.
В перерыве он взял в буфете салями и бутылку коньяка: выпить и закусить в последний раз. Сослуживцы подходили как бы невзначай: «Ты молодец, Вести…» Он отвечал: «Хватит ли у вас смелости поздороваться со мной завтра?»
Завтра пришло без мундира и серебряных погон. На руках у Сильвестра — жена и двое детей, поэтому через три дня он уже разгружал вагоны на столичном вокзале. Была осень. Осень пятьдесят трудного года, которая войдет в новейшую историю страны как дни кровопролитной междоусобицы. Но выстрелы еще не звучали на улицах столицы.
Выстрелы Фельд услышал в родном городке, куда вместе с семьей вернулся накануне трагических событий. Было раннее утро теплого октябрьского дня. В воздухе плыли золотые паутинки запоздавшего бабьего лета. Редкие отважные, вышедшие за хлебом наподобие Сильвестра, настороженно озирались. Из окна муниципалитета свешивался национальный флаг, из которого бритвой был вырезан герб.
«Стоять! — И ствол автомата уперся Сильвестру в спину. — Кто ты такой?»
«А вы?» — не испугался Сильвестр. В народной полиции трусов не держат, а сейчас, как никогда, он ощущал зуд в руках навести порядок. За спиной его стояли только трое — он видел их тени на мостовой. Трое плюс автомат.
«Мы национальная гвардия, — последовал уверенный ответ. — А ты можешь не отвечать. На тебе форменные ботинки. Все ясно. К расстрелу!»
Тем самым форменным ботинком, который чуть не подписал ему смертный приговор, Сильвестр ударил говорившего по голени, одновременно перехватив автомат. Это был ППШ. Соп