Вести мужественно осилил «летную норму». Много лет проработав бок о бок с советскими солдатами и офицерами, не стал ли он русским, как минимум, наполовину? Не по крови, разумеется, по образу мыслей, поведения? Эдаким кентавром, который, с внезапно подступившей горечью подумал Сильвестр, обречен быть чужим и в табуне, и среди людей.
Но рядом задорно цокали по асфальту каблучки, а присутствие красивой женщины всегда поднимало настроение Сильвестра. Не все так мрачно в этом мире, не перевелись под луной люди чести, помнящие дружбу и добро. Сердце Сильвестра омывали горячие волны не столько от крепкого спирта, как от сказанных ему теплых слов. Под мышкой, мешая, был зажат огромный букетище. В пристегнутом к багажнику велосипеда портфеле рядом с грамотой лежал в кожаных ножнах восточный кинжал — личный подарок командира полка.
— Дядя Вести!
— Что, мое сердце? — обернулся Фельд к малышке-официантке.
— Его… посадят?
— Кого? — не сразу понял Сильвестр.
— Костю. Капитана Першилина. Вы в полиции служили, вы все знаете.
Сильвестр остановился. В свете фонарей лицо Галины было белым, глаза смотрели с надеждой.
— Я постараюсь, чтобы все было нормально, — сказал и мысленно поклялся в сказанном Сильвестр Фельд. — Все будет хорошо, дочка…
— …и мы поженимся, — то ли всхлипнула, то ли усмехнулась женщина.
Летучая мышь косым полетом прорезала ночь.
У окованной листовым железом двери лейтенант Адель Пирош обернулась к Ржанкову:
— Вход в архивно-информационный отдел только служащим полиции.
Конрад Лейла приобнял девушку:
— Не будем формалистами, крошка. Это русский контрразведчик.
— Тем более. А вы уберите руку с моей талии, — не шелохнулась Адель. — Иначе что-нибудь может случиться с компьютером и вы будете ждать ответа до утра.
— Если в твоем обществе… — начал было Конрад, но осекся: — Н-да, характерец… Прошу извинить за фамильярность, госпожа лейтенант.
— Извиняю, господин полковник, — церемонно наклонила голову девушка. — И в подтверждение… Подождите минутку.
Щелкнул в замочной скважине ключ, звякнула сигнализация, и через секунду лейтенант Пирош протянула Конраду Лейле сиреневый рулончик компьютерной распечатки:
— И в подтверждение того, что не сержусь, даю вам ответ.
— Ну и скорость, — не удержался Ржанков.
Лейтенант Пирош ответила, обращаясь к Лейле:
— Сегодня утром этой информацией уже интересовался майор Вициан. Точнее, его друг… Вот я и оставила данные в оперативной памяти.
— Ого! — Лейла повернулся к Вициану: — Признавайся, что за друзья у тебя завелись?
— Лысый мужчина около шестидесяти лет, плотный, — сказала Адель Пирош, и Ржанков невольно подумал, что в школе этот наблюдательный лейтенант была ябедой.
— Весьма подозрительный, — продолжала Адель. — Еще он интересовалсй данными на подполковника полиции в отставке Сильвестра Фельда. Но я не дала.
— Почему? — живо спросил Лейла, чувствуя, как возвращается утраченный было азарт, интерес к делу, которое оборачивалось все новыми гранями.
— У этого Фельда три точки в личном деле, — наклонилась Адель к уху Конрада, обдав запахом терпких духов, — запрещено.
В узком коридорчике Конрад объемистым чревом припер майора Вициана к стене:
— Ну, господин майор, признавайтесь честно, кто это интересовался подполковником Фельдом?
— Сам подполковник в отставке Фельд, — опустил глаза майор Вициан.
…Свет луны пятнал брусчатку глухого переулка, тускло посверкивая в спицах велосипеда Сильвестра. Еще один поворот, и он дома. Позади трудный день, и Мария-Луиза не будет возражать, если Вести выбьет пробку из старого бочонка вина. Осталось всего три раза нажать на педали, и…
С размаха налетев на какое-то невидимое препятствие, Сильвестр Фельд вылетел из седла и на несколько мгновений потерял сознание. Когда он открыл глаза, рядом никого не было, а переднее колесо велосипеда еще вращалось. Портфель пропал. На брусчатой мостовой лежал обрывок тонкой стальной цепочки.
36. Ужин при свечах
Беседку в саду Петер украсил гирляндой электрических лампочек. Разноцветные, они горели в темноте, привлекая ночных бабочек. Мотыльки летали и порхали, кружась вокруг легкой стайкой. Не может, не должно такого быть, чтобы на огонек не поспешила и самая желанная женщина на свете.
Поглядывая в сторону дома, Петер застлал садовый стол белоснежной рождественской скатертью. Вскоре на ней появились, разложенные по тарелочкам парадного сервиза, дары отдела «Деликат» столичного гастрономического магазина. Прожилки плесени выдержанного сыра «Камамбер» перекликались с нежной зеленью плодов киви. Венгерская салями соседствовала с крестьянским царским салом. Желтые ломтики консервированного ананаса, серые спинки шелковистой исландской сельди, черные испанские маслины и — украшение стола — русская икра.
Напоследок Петер вытащил из объемистой сумки и освободил от папиросной бумаги фляжку водки «Перестройка», а для Габи — «Чинзано».
— По какому случаю праздник? — услышал Петер наконец зловеще-спокойный голос за спиной и обернулся. Жена в шортах и выгоревшей майке была настроена воинственно. — Счета за телефон не оплачены с прошлого месяца, кредит за дом просрочен, а ты лопаешь черную икру!
Габриэлла задохнулась от негодования, и Петер воспользовался паузой:
— Да, икру, потому что именно русским мы обязаны сегодняшним пиром. За последние репортажи об аэродроме я получил гонорар по разряду «С» — сенсация.
— Зато сколько месяцев ты не получал их вовсе, проклятый пьяница!
В черных глазах Габриэллы плясали злые дьяволята и отражались разноцветные огоньки. Петер поцеловал жену в раскрытые губы:
— Не сердись, Габи. Теперь все будет по-другому.
— Сколько раз ты уже давал мне слово!
— Теперь это слово дает тебе шеф-репортер ведущей национальной газеты, — произнес Петер торжественно и рассказал Габи о совещании у главного редактора. — Может быть, сегодня мы последний раз посидим в нашем саду. В столице жизнь совсем другая. Так что прошу к столу, госпожа Дембински, холодный ужин подан!
— За такой стол в майке не садятся, — сказала Габи все еще недоверчиво. — Пойду переоденусь. Но если ты меня обманул…
— …умереть мне на этом самом месте! — поклялся Петер. — А я пока зажгу свечи.
Свечи потрескивали, разгораясь в бронзовом старинном канделябре, подаренном Артуром Миллером на новоселье. По-хорошему надо бы пригласить соседа, но в его окнах не видно света, да и это несчастье с Евой… Петер опустился в плетеное садовое кресло и подумал, что судьбы людей пишутся не только их рукой.
Сквозь листья вьюнка, оплетавшего беседку, Петер смотрел на темные окна соседского дома и мысленно представлял Еву такой, как подсмотрел вчера утром, — обнаженной, приласканной солнцем. Теперь лишь лунный свет отражался в стеклах, и внезапно нехорошим, могильным холодком дохнуло на шеф-репортера: что можем знать мы о завтрашнем дне, если на час вперед загадывать рискованно. Разве знала Ева, что ждет ее на полигоне?
Закурив сигарету, Петер вернулся к мысли о предопределенности судьбы при рождении. Ева появилась на свет в ночь под Рождество, чуть ли не в кабине советского вертолета, который сквозь невиданную в здешних краях пургу доставил ее беспутную мамашу в родильное отделение госпиталя Группы войск. Восемнадцать лет спустя крестницу русских летчиков настигает пущенная с вертолета ракета. Бог дал, бог взял? Но русские отнюдь не боги, хотя их волей, до недавнего времени железной, многое вершилось в стране Петера.
Петер не удержался на вершинах философского олимпа и с некоторым злорадством подумал об Артуре Миллере. Тот всегда горой стоял за дружбу с Россией, искал и находил ее свидетельства в преданиях седой старины и средневековых хрониках. Что стоят все эти изыски в сравнении с осколками, пусть по касательной, но зацепившими нежную девичью плоть? Правда, для Артура эта плоть и кровь не родная. Миллер удочерил Еву, взяв из приюта при госпитале Святой Марии-Магдалины. И снова почудилось Петеру знамение судьбы: под тот же кров и вернулась Ева спустя восемнадцать лет.
Сопоставления показались Петеру интересными. Чтобы не забыть, наговорил мысли на диктофон. Сейчас в моде прорицатели, и, закончив работу над новой темой, он еще вернется к Еве Миллер.
Новая тема… По дороге из столицы в вагоне первого класса — шеф-репортеру «Завтрашнего дня» не пристал второй — Петер несколько раз прослушал записанный на пленку голос Сильвестра Фельда. В памяти застряли слова отставного полицейского: «Кто платит, тот и заказывает музыку… Правило кабака… Сильвестра Фельда никто не мог подкупить… Бросили наживку, и ты заглотнул ее вместе с леской…»
Нет, никак не совмещались прямые и резкие слова Фельда с мысленно уже определенной ему Петером ролью кошмарного резидента цепочки бывших агентов спецслужб. Другой человек, о котором по пьяной лавочке сболтнул Дон Фишер, куда лучше подходил в качестве шефа подпольной сети. Дембински ничего не знал о нем, кроме имени — Лоран или Лоранд (у пьяного Дона заплетался язык), да несколько выражений: «Вся горечь на дне бокала», «Слабая рука бьет сильнее». Соответствующая запись тоже была на диктофоне. Что ни говори, занятные птицы залетают в Охотничью Деревню в сезон летних отпусков!
Петер отложил диктофон. Работа подождет. Ночь, подобная этой, бывает раз в году. Ночь с лунным светом и стрекотом цикад. В такую ночь, по преданию, из леса на пустошь «Танцплощадка ведьм» выходит некто в зеленом кафтане с кремневым ружьем за плечами и фарфоровой трубкой в зубах. И когда из отрогов гор и заброшенных соляных копей, из старых замков, чащоб и омутов, подернутых зеленой ряской, собираются на пустоши духи неба, земли и воды, зеленый охотник выбирает себе подругу на ночь. С красивейшей из ведьм он пьет чашу огненного пунша, снимает с плеча ружье и стреляет вверх, в полог темного неба, где остается дробовая осыпь — серебряные звезды.