ивоту подушку, являя тем самым страх перед окружающим миром и покорность обстоятельствам. Кто окружал, что составляло его жизнь? До исступления набожная мать, духовный пастырь с пятнами чахоточного румянца на лице, церковный хор и — звуки органа, подхваченные и умноженные эхом. В гулкой пустоте купола эхо обосновалось самостоятельным живым существом, безусловно причастным к небесным делам. Вместе с органом эхо могло звучать грозно, а могло ласково и нежно, звать в светлые дали и низвергать в пропасть отчаяния.
Но особенно жутко было Леонарду, когда эхо, вслед за ним покинув церковь, играло звуком его шагов на пустынных по военному времени улицах. Подростку казалось, что вслед крадется враг рода человеческого или русский парашютист, что почти одно и то же. Леонард убыстрял шаги, но и человек за спиной прибавлял темп, как органист — форто, фортиссимо… Страх перед темнотой, всесильным эхо, тайнами загробной жизни и трудностями настоящей, голодной и холодной, исчез в один день, когда пришло известие о гибели отца на русской реке Дон. Раз молитвы не помогли, значит, они ничего не стоят. И в маленьком городишке Охотничья Деревня у Края Луга стало меньше певцов церковного хора. Зато в местной организации бойскаутов «Мстители» прибавился один штык. Со штыком в ножнах, плоским ножевым штыком к германской винтовке «маузер», привязанным к поясу, Леонард не расставался. Он ломал, перестраивал свой характер. У него появилась мечта — вонзить штык в тело русского. Миг ее осуществления приближался вместе с фронтом…
Орган за спиной Лоранда наполнял храм Марии-Магдалины мощными звуками реквиема. Бетховен… Видимо, органист только разминал пальцы, изощренный в детстве слух Лоранда улавливал сбои при смене регистров.
Лоранд встал со скамьи и по двухпролетной лесенке (все осталось здесь неизменным, как сорок лет назад) поднялся к пульту. Органист — лет сорока, в очках, клетчатой рубахе и потертых джинсах — вопросительно поднял глаза. Лоранд изложил свою просьбу, органист удивился и по темным переходам провел его к маленькой дверце, обитой железом.
— Господина проводить, — поинтересовался органист, — или…
— Или, — сказал Лоранд. — С возрастом люди становятся сентиментальными. Хочу побыть один, глядя на город детства с высоты.
— Вы давно покинули пенаты?
— Давно. Я был одним из тех, кто стрелял с этой колокольни. Тогда, в…
— Понимаю, — органист пригасил в глазах вспыхнувший интерес. — В таком случае вам действительно лучше побыть одному.
Ключ щелкнул в замочной скважине, словно затвор. Лоранд шагнул на первую ступень железной винтовой лестницы. Клепаные ступени, холодные перила, слабо мерцающий сверху свет. Поднимаясь на площадку колокольни, Лоранд запыхался, хотя сегодня на его плече не было ручного пулемета МГ и руку оттягивала легкая сумка, а не жестянка с уложенной лентой.
На площадке, огороженной перильцами, гулял ветер.
Надо честно признать: ветер гулял и в головах молодых придурков, среди которых был Лоранд, когда три с лишним десятка лет назад они заперлись на колокольне с пулеметом. В их головах шумел ветер и молодое вино, мешались и перепутались инструкции восставшим, ежечасно передаваемые радиостанцией «Свободная Европа», и слова рока-боевика «Перевернись, Бетховен!». Его исполнял «отец-основатель» рок-н-ролла Чак Берри.
«Перевернись, Бетховен!» — И длинная очередь сметает с площади фигурки бойцов рабочей милиции. Еще один всхлип, еще один такт рока, имевшего в том году первое место популярности, и новая очередь летит в сторону русского аэродрома…
Теперь стоянки аэродрома не были видны за поднявшимися в центре городка многоэтажными домами. Лоранд грустно усмехнулся воспоминанию боевой юности.
Идеалистами и чудаками они были, думая с помощью жалкого пулеметика выгнать русских с аэродрома. Все значительно проще. Сегодня эту задачу оказалось под силу решить одним угрожающим письмецом и парой газетных репортажей. Последняя точка будет поставлена сегодня вечером.
Перевернись, Бетховен! Проснись среди ночи, командующий Группой советских войск! Почеши затылок, русский посол! Пускай теперь у вас болит голова. Леонард, он же Дорнье, он же… Не в именах суть. Короче, Лоранд свою задачу почти выполнил. Может быть, с опозданием на три десятка лет, но лучше поздно, чем никогда.
Солнце опускалось к горизонту. Грустно подумал Лоранд, что на закат идет и его жизнь, прожитая в спешке. То за ним гнались, то он сам выслеживал кого-то. Перед глазами сменялись города и страны, но не оставили зарубки в памяти, как и женщины разных цветов кожи, побывавшие в его постели. А семьей не обзавелся. И не было детей. Зато, чуточку воспрянул духом Лоранд, были и есть ученики. Неожиданно Дональд Фишер оказался не худшим из них. У парня есть все задатки руководителя современного толка — трусость, жестокость, готовность служить сегодня одним богам, а завтра другим, обещавшим чуть больше личных благ. Из столицы, куда вчера отправил его Лоранд, вернулся Дон другим. Теперь он готов молиться на доктора Агаштона, снабдившего его листовками, увеличенными фотографиями Евы, инструкциями…
Пусть! Лоранд не ревнив. Он первым натаскал волчонка, дал почувствовать соленый вкус крови и трепет тела беззащитной жертвы. Такое не забывается. А коли Дон Фишер захочет вдруг забыть, у Лоранда найдутся аргументы, чтобы освежить его память.
И перевернись, Бетховен!
Звуки устаревшего рок-н-ролла звучали в ушах Лоранда, когда он спускался по винтовой лестнице. Сегодня в моде тяжелый рок. Дон Фишер поклонник группы «Бетонная блондинка». Последний альбом группы называется заманчиво — «Кровопускание». Маленькое кровопускание не повредит русским, если… Если найдутся среди парней Дона настоящие. Вроде тех, что с пулеметом МГ бросили вызов целому гарнизону. Через тридцать лет выяснялось, что они вовсе не преступные мятежники, а беспорочные борцы за независимость. Верховный суд отменил вынесенные заочно приговоры, и теперь Лоранд мог бы даже получить ренту как национальный герой.
Органист ждал Лоранда, чтобы закрыть дверь на колокольню.
— Сегодня нет службы? — спросил Лоранд.
— Сегодня нет. Приходите завтра на божественную литургию. В пять часов вечера. Не забудете?
— Постараюсь, Завтра у нас пятница?
— Да.
— Пятница, в пять часов вечера. Очень хорошо запоминается, — сказал Лоранд, про себя заметив: «Завтра в это время я буду далеко отсюда. Если ничего не сорвется».
У киоска с разной церковной дребеденью органист остановился:
— Господин не хочет ничего купить на память? Образочек, четки, молитвенник?
Лоранд достал бумажник, вытащил из-под зажима две купюры:
— Примите на нужды храма и свои собственные. Спасибо за услугу.
— Благодарю, — склонил органист лысеющую голову. В стеклах его очков отражались огоньки ламп. — А все же нехорошо вам уходить с пустыми руками. Вот, пожалуйста, карманное издание…
Лоранд вышел из церкви Марии-Магдалины освеженный, готовый действовать. И, как бывало в детстве, наугад открыл врученную органистом книжицу, опустил глаза на двадцать первую — счастливое число — строчку сверху: «Кто соблюдает весь закон и согрешит в одном чем-нибудь, тот становится виновным во всем. Ибо тот же, кто сказал “не прелюбодействуй”, сказал и “не убий”. Посему, если ты не прелюбодействуешь, но убьешь, то ты также преступник закона».
Невольно Лоранд поморщился. Н-да, это не верховный суд республики, который с легкостью отменяет вынесенные приговоры. Это — Послание от Луки.
20. Судьбы крутые виражи
Поезд шел на юг. За окном бежали поля в дымных полосах вечернего тумана, мелькали названия станций и черепичные крыши крестьянских усадеб, под которыми угадывалась жизнь, чуждая суеты, тревог и малейшей охоты к перемене мест. Стук вагонных колес отскакивал от побеленных стен, запутывался в розовых кустах и виноградных лозах. Люди под черепичными крышами никуда не спешили. Капитан Першилин возвращался в полк с гауптвахты, сидя у окна на втором ярусе двухэтажного вагончика для курящих.
В опущенное стекло заплескивал ветер полей. Костя словно летел вдоль полотна железной дороги на предельно малой высоте. Он бездумно шел на автопилоте, отпивая пиво из маленькой бутылки, затягиваясь сигаретой, и туман за окнами имел нежный привкус пивной пены, а встречный ветер нес над чужими весями дым отечества — краснодарского табака, которым набиты сигареты «Прима».
На этой ветке железной дороги станции были нанизаны часто. Костя перебирал названия, как бусины четок. Он пил уже вторую бутылку пива, когда проплыло знакомое. Плакатка, где красовалось гордое: «Охотничья Деревня у Края Луга», была почти такой же длины, как и весь дощатый перрон, и поезд стоял на полустанке сущую ерунду. Костя мигом ссыпался с верхотуры, и с протяжным гудком состав умчал в темень его хромовые сапоги, забытые на полке.
Костя так и не поносил их, а сейчас был в спортивном костюме, одолженном начальником гауптвахты, и в его же рюкзак сложил свою военную форму. Ездить одетым по форме в общественном транспорте запрещал приказ командующего войсками Группы, а его заместитель на этот раз не предложил капитану Першилину свою «Волгу».
Что ни делается, все к лучшему, тогда бы Костя не выпил пива, будь он в форме и на машине, а так мог даже завернуть в станционный буфет.
— Сервус! — звякнул колокольчик над дверью. Поразительно, но в этом бойком месте против обычного было мало людей. Хозяин забегаловки читал газету и гладил кошку. Двое игроков в кости трясли над скатертью кожаный стаканчик.
— Рискнешь? — поднял на Першилина взгляд один из них. — Все чисто. Судьба бросает кубики, и никакого обмана.
Костя выложил на клетчатую скатерть последнюю купюру и опрокинул рядом стаканчик.
— Двенадцать. Тебе угощать, парень. Вот так и наша жизнь — никогда не знаешь, как выпадут кости.
Угощать так угощать. Начальник гауптвахты Группы войск оказался понимающим человеком, и новая встреча с ним не пугала Костю. К тому же все равно возвращать спортивный костюм.