— Наливай!
Ночь пришла, принеся прохладу. На остановке долго не было трамвая, и Костя решил пешком идти до части. Рельсы блестели под луной, как полозья опрокинутых санок, и что-то, видимо, перевернулось с ног на голову в трампарке, днем и ночью по расписанию выпускавшем вагоны на линию.
Першилин дошел от вокзала до центра, так и не услышав трамвайного звоночка.
На Торговой улице приметы неблагополучия, внезапно поразившего городок, умножали темные витрины и фонари. Фонари горели через один и вполнакала. Людей не было на улицах, и только в «Зеленом какаду» шло лихорадочное веселье, и туда, словно запоздалые муравьи к своему муравейнику, тянулись нетрезвые завсегдатаи. От «Зеленого какаду» до полка было уже рукой подать.
Вдоль выкрашенного зеленой краской полкового забора пролегла линия костров, возле которых сидели или лежали на земле, укрывшись брезентом, участники пикета. Где не было костров — горели свечи, защищенные от ветра стеклянными колпачками, а напротив ворот контрольно-пропускного пункта Костя увидел на фанерном щите собственную фотографию.
Там, у большой палатки, особенно густо кипела толпа, качалась над головами, передаваемая из рук в руки, большая оплетенная бутыль и звенели, звенели стаканы. На фотографии двухлетней давности у Першилина был взъерошенный вид. В момент, когда щелкнул затвор аппарата, Костя только выбрался из крепких объятий летчика народных вооруженных сил страны пребывания. Дежуря в поисково-спасательной службе, Першилин первым нашел истребителя, который катапультировался после встречи с птицей. На снимке, который в то время обошел многие газеты, пилоты пожимали друг другу руки.
Истребитель, Костя помнил, стоял справа, однако на увеличенной фотографии ему места не нашлось. Рядом с физиономией Першилина был чей-то портрет в траурной рамке. «Убийца и его жертва», — прочитал, подойдя ближе, Костя и — узнал Еву.
Очнулся, когда сигарета обожгла пальцы. Костя не помнил, какой по счету была эта сигарета и по каким улицам он бродил. Ноги принесли, куда надо. Он стоял перед оградой гимназии, справа чернел абрис госпиталя Кающейся Магдалины.
Между плитами гимназического дворика пробивалась трава, которую некому было выполоть сейчас, во время каникул. Трава была черной, а плиты серебряными от луны. Костю скрутил вдруг приступ ревности к дворику, блестевшему как серебряная бонбоньерка, помнившему шаги Евы. А он никогда не пройдет с ней под руку. Не посидит в кафе на углу за мороженым. Когда Евы не стало, он понял, что любит ее. И он — убийца?
Отказываясь верить, душа подсказывала Косте путь наверх по кирпичной осыпи госпитальной стены. Под его ногой стронулся, ухнул вниз обломок кирпича, и Костя вспомнил игрока из пристанционного буфета: судьба бросает кости. И — никакого обмана.
Караульную службу монахини несли не лучше отличников боевой и политической подготовки, и Костя незамеченным перебрался из дворика гимназии в госпитальный, забранный булыжником, нарушив тем самым еще один закон страны пребывания.
Лишь несколько окон горело на темном фасаде госпиталя. Прячась в тени стены, Костя мысленно одолел два марша лестницы с протоптанными мраморными ступенями и припомнил коридор с ячейками-сотами одиночных палат. Теперь он мог ориентироваться. Ева лежала в палате номер семь. Седьмое от угла окно, полузакрытое от взгляда кроной платана, светилось как надежда.
Жизни Евы угрожала серьезная опасность — она могла умереть от скуки. Благополучно проспав весь день, теперь решительно не знала, как ей убить время. В последние дни стремительно летевшее, словно ужаленное в то же самое место, что и Ева, время исчерпало на этот рывок все силы и теперь тащилось черепашьим шагом.
Телевизор был один на все богоугодное заведение, и тот выключили почти сразу после ужина. Еще через полчаса погас верхний свет. Теперь горел лишь ночничок над постелью, сквозь толстые стены с улицы не долетало ни звука, и даже поболтать было не с кем в одиночном заточении.
Ева извертелась в неудобной узкой кровати, ложась так и этак, пока не отклеилась от ягодицы прихваченная пластырем подушечка. Ладно хоть появилось занятие. По стеночке Ева прокралась в душевую и там с помощью зеркала определила понесенный урон. Да! С карьерой фотомодели прядется повременить! След от занозы останется. Шрам на заду был и у Маргариты Наваррской, но королевам проще устраиваться в этой жизни.
Ева встала под душ. К царапинам и ссадинам ей не привыкать. Велосипед, футбол, скейтборд — она вечно ходила со сбитыми коленками, ни в чем не отставая от парней. Только на русский полигон они девчонку не брали, поэтому Ева и не поняла, куда завез Дон. Случайно или нарочно?
Из приоткрытого окна тянуло сквознячком, нежным после безжалостной жары. Вместе с мальчишками Ева лазила на стену больницы и однажды видела в этой самой душевой голого мужчину, с которым что-то делали две монахини в зеленых халатах операционных сестер. Зрелище неприятно поразило ее, тем более что в ту же минуту один из парней залез к ней под рубашку. С тех пор Ева не терпела чужих рук на своем теле.
Точнее, именно терпела, чтобы не выглядеть белой вороной в компании, где не жаловали недотрог. И вместе с тем ее задело, что Костя не притронулся к ней во время короткого своего посещения, даже не поцеловал. Странно устроен человек.
Душ освежил тело и душу. Перестилая кровать в своей келье, она положила подушку так, чтобы видеть темное звездное небо. За окном старый платан размахивал ветками, напоминая зовущего на помощь человека, мельницу над горной речкой посреди селения потомственных рудознатцев, куда Артур ездил, чтобы поискать старые горняцкие лампы и прочее барахло, именуемое антиквариатом. От мельницы был привод к деревянным фигурам пильщиков, вырезанным с большим искусством. Они изображали женщину и медведя, которому шутки ради напялили бумажную пилотку с красной звездой. Пила была настоящей: на землю бежали опилки, и кто-то, видимо, менял бревнышки. Артур снял с головы медведя пилотку и сказал, что с русскими нельзя шутить, а пилить одно бревно можно, полезно и выгодно.
Это было прошлым летом. Неужели Артур не понимал тогда простой вещи, известной сегодня каждому: все беды идут от русских. Так говорят по телику, пишут в газетах, утверждает сосед Петер, и вроде это мнение правительства. Все нынешнее правительство сплошные ученые, доктора наук, а что жить стало труднее и цены растут — виноваты опять русские, которые не хотят давать эти… Ева наморщила лоб, вспоминая, — энергоносители — и нагло требуют доллары за свою нефть.
В больницу Артур вместе с гостинцами принес новый анекдот. Правительство именуют теперь не кабинетом докторов, а кабинетом дилетантов. А ведь Артур тоже умный, и он любит свою племянницу.
Пару лет назад выпускница их гимназии выскочила замуж за русского парня из летной части и была очень довольна. Теперь девчонку, которая прошла бы по улицам рядом с советским офицером, ждало мало хорошего. Ева не храбрячка. Боится крови и боли. Поставить пломбу на зуб уже было проблемой, но там, на полигоне, она перешагнула какой-то порог.
Рассуждая логически, она должна была бы ненавидеть русского летчика, причинившего ей боль. Как жутко лязгали хирургические инструменты в стерилизаторе! Каким омерзительно холодным был операционный стол, на который пришлось лечь голым животом! А смена повязки! Бр-р! Эти неприятные процедуры она вытерпела из-за Кости, и теперь представляла себя героиней. Может быть, христианской мученицей, пострадавшей от варваров. Или, напротив, бедной цыганкой, попавшей в лапы инквизиторов, но не выдавшей своего дружка.
И вот Ева на… на одре. Сурово склоняется монахиня с выцветшими глазами, на плоской груди вместо креста — луковица древнего хронометра: «Человек подобен дуновению, дни его как уклоняющаяся тень. Покайся, дочь моя, покайся!»
«Чтобы покаяться, — слабым, но твердым голосом отвечает будто бы Ева, — надо согрешить. А я невинна…»
На глаза Евы навернулись слезы. Ей было жаль себя — такую молодую. Дверь скрипнула в самый неподходящий момент, и вежливые слова Ева сказала сварливым голосом:
— Спасибо, сестра, мне ничего не нужно.
— Я не сестра, — услышала она от двери голос человека, о котором старалась не вспоминать и все же думала. — Но, может быть, сойду за брата?
— Нет, я так не хочу, — живо повернулась Ева. — Оставайся тем, кто есть.
— Убийцей детей, — вздохнул Костя, усаживаясь на пол у кровати.
— Ну, если я ребенок… — сказала Ева. — Нет, увы, я давно не девочка. А у тебя есть сигарета?
— Ну, если ты не девочка… А здесь разве можно курить?
— Нельзя, но давай закурим. Чтобы покаяться, — сказала Ева, — надо согрешить.
В помятой красной пачке была последняя сигарета, и та без фильтра. Ева выключила ночник и закрыла дверь поплотнее, прошлепав по полу босыми ногами. Огонек в темноте объединяет людей. Они курили одну сигарету. Сначала Ева ощущала на губах табачные крошки, потом — колючую щеку Кости. Узкая больничная кровать, на которой ей было тесно одной, оказалась удобной для двоих.
— Я тебя люблю.
Она не поняла, на каком языке прозвучали эти слова и кто произнес их первым, потому что в следующее мгновение узенькая лодочка больничной койки накренилась, словно вертолет в крутом вираже, и это был вираж со скольжением, на запредельных, запретных градусах, выйти из которого Ева с Костей могли только вместе, только вдвоем.
За окном стоял на часах старый верный платан.
21. Ночь перед грозой
Вспышки проблесковых маячков прожигали ночь впереди, сзади, по бокам машины командующего Группой войск. Четыре мотоцикла сопровождения вывели тяжелый лимузин за пределы столицы страны пребывания. Перед ними послушно размыкались последние заставы бастующих таксистов. Полиция имела с ними соглашение на случай «непредвиденных обстоятельств». Именно таким «обстоятельством» оказался генерал-полковник Анатолий Митрофанович Фокин.
На автостраде он приказал водителю мигнуть фарам