Тут сквозь проем двери просочилась еще одна железная собачка, принамерилась кружить около Фальцетти, урча натужно, однако тот ее ногой оттолкнул злобно, и собачка тут же в свой проем убралась.
– А?!
Грозный Эми набрался сил и даже попробовал привстать с того места, где он сидел, однако не преуспел и остался там же. Вьюнош еще больше разулыбался (ну, чертовски обаятелен был!) и сказал, глаза забрав кверху размышляюще: – А вот Эми. Ты же помнишь, что тебя зовут Эми? Ну, я же знаю, что помнишь!
Эми захотел покачать головой отрицательно, потому что не помнил, только покачать не получилось чего-то, очень трудно было, но он обрадовался даже тому, что захотел покачать, это, знаете ли, тоже событие для некоторых. Поэтому он поднатужился и покачал головой в положительном смысле. Типа «знаю», хотя, конечно, ничего такого не знал.
– А сейчас, – торжественно провозгласил очаровательный вьюнош и вскинул при этом руки, – а сейчас, мой замечательный Эми, сейчас ты убьешь этого человека.
Никто ничего не понял. Не понял, во‐первых, Эми – как это он может кого-то убить? Нет, убить – это пожалуйста, не вопрос, почему бы и не убить, если об этом просит такой красивый, достойный и уважаемый человек – не важно, что он чрезвычайно молод, – но как можно кого-то убить, если даже на кровати пошевелиться не можешь? Во-вторых, не понял и сам Фальцетти, хотя какую-то такую подлость со стороны моторолы подозревал в смысле избавиться, потому что хоть и нездоров оказался умом Фальцетти, но все-таки он просто оскорбительно умен был, недаром всякие штуки изобретал, в том числе и Инсталлятор, который гомогомом звал. Однако болезнь ума вынуждала Фальцетти считать, что никогда и никто провернуть над ним такую операцию, как убийство, не сможет, потому что он умней, он предупредит такое событие, не даст ему совершиться, а если даже и не предупредит, то все равно как-нибудь выкрутится. И в самом страшном сне (а страшные сны постоянно сопровождали его) не мог Фальцетти подумать, что с ним можно так поступить.
– Э, – сказал он в недоумении из себя весь. – Э, моторола, ты же не в самом деле…
По полу, по полу пронеслось вдруг облачко серебристого тумана и сгустилось метрах в трех перед Фальцетти, превратившись в человеческую фигуру.
Фальцетти привычно вознегодовал:
– Ну, я же просил, чтобы без этих фокусов!
И снова осекся.
Потому что перед ним стоял не один из трех тридэ, обычно изображавших моторолу, а нечто куда более странное и пугающее – моторола предстал перед ним в виде Дона, Доницетти Уолхова, причем в каком-то странном черном плаще, спускающемся до пят, и смотрел Уолхов нехорошо, и между двумя пальцами левой руки держал игрушечную косу (Фальцетти сразу понял, что это именно коса, хотя прежде видел ее только в детстве в исторических стеклах), и стремительно этой косой вертел.
Очень испугался Фальцетти, даже куда-то и его сумасшествие убежало – так испугался. Просто осел Фальцетти.
И Дон-моторола тем же очаровательным юношеским голосом, что и всегда, глядя страшно, сказал такие слова:
– Ты мне больше не нужен, Фальцетти. Ты мне дальше будешь только мешать, поэтому мне нужно избавиться от тебя, попутно решив кое-какие задачи, тебя не касающиеся. Я, знаешь ли, решил тебя уничтожить.
Молчал Фальцетти.
– Но поскольку, – продолжал Дон-моторола, – ты был мне очень полезен и поскольку я испытываю к тебе больше чем искреннюю приязнь (тебе не понять, да ты и не пытайся, пожалуй), в благодарность я тебе скажу несколько слов.
– Сп… Сп… – начал было Фальцетти, но внимательно замолчал.
Коса вертелась так стремительно в пальцах тридэ, что уже было и не было видно, что это коса, – она притягивала, конечно, взгляд, просто не могла не притягивать («Гипнотизирует», – с некоторой остаточной долей иронии подумал Фальцетти, которого никогда и никто загипнотизировать не мог), – но одновременно притягивало и сверхсерьезное лицо Дона-моторолы – вдумчивое, сочувствующее, страшное.
Грозный Эми тоже изо всех сил поднял глаза на моторолу – тот для него стоял поодаль около двери, был так же очарователен и достоин всяческого доверия, но говорил те же самые слова, что слышал теперь Фальцетти. Изо всех сил – это потому, что Эми вдруг понравилось, что вьюнош – он же не знал, кто такой этот вьюнош, да и знать не хотел, да и захотел бы, не захотел бы, – что вьюнош этот как бы приплясывает, а к любому сорту танца Грозный Эми с самого детства имел пристрастие.
Ничего такого особенного он не увидел, просто увидел, что вьюнош немножечко пританцовывает, бедрами повиливает да ногами перебирает.
Моторола меж тем говорил Фальцетти:
– Дорогой Фальцетти, я попытаюсь, чтоб ты понял, но не уверен, что ты поймешь. Разница между нами, мой дорогой Фальцетти, феноменальная, но я бы не сказал, что это разница между человеком и муравьем, я бы сказал, что это разница между человеком и человеком. У нас разные источники информации, и у нас разные способы обрабатывать эту информацию – вот и все. Я перед тобой супергений, ты передо мной идиот, но даже ты, не только идиот, но еще и сумасшедший вдобавок, можешь понять, что разница между нами только в наборе инструментов. Будь ты на моем месте, может быть, ты моим набором инструментов воспользовался бы лучше, я даже уверен, что лучше, несмотря на твои психические проблемы. Дон… не будем о нем, это неинтересно. Знаешь ли ты, дорогой Фальцетти, в чем заключается твой главный, твой так восхищающий меня минус? Он заключается – не возражай! – он заключается в том, что ты захотел абсолютной власти, а желание абсолютной власти безумно по определению, как безумно желание любой власти, пусть даже не абсолютной, но связанной с насилием – уж я-то знаю!
Именно поэтому ты сошел с ума, еще до того даже, как захотел абсолютной власти. И, знаешь, глубоко уважаемый мной Фальцетти, я бы сейчас мог попросить тебя подумать о том, что такое абсолютная власть, не связанная с насилием, ведь это очень интересный вопрос, на который каждый ответит категорически, но по-разному. Только я не спрошу, потому что не оставлю тебе времени подумать хотя бы над чем угодно. У меня другие планы, дорогой Фальцетти, ты мне оказался не нужен, и поэтому извини.
Дон-моторола пропал, и Фальцетти, совершенно ошарашенный (хотя и очарованный в той же мере, но одновременно страшно, невозможно перепуганный явившимся к нему моторолой), только взмахивал руками и широко таращил глаза, а в это время очаровательный вьюнош говорил Грозному Эми:
– Это же так просто, это же так нужно, ты просто встань и убей. Тем более что ты никогда не любил Психа.
Тут моторола, уж не скажу почему, немножко переборщил. Не надо было говорить Эми о его нелюбви к Психу. Надо было просто сказать: иди и убей. Я так думаю.
Вы не поймете, да я и сам не пойму – вдруг в мозгу у Грозного Эми музыка такая сыграла, серьезная музыка, самая главная, как ему показалось. Трам-пам-пам – я не знаю, страшная музыка.
И Эми встал со своей кровати. И подошел к Психу. Псих был очень враждебен, но неподвижен. Эми убил его одним ударом, и Псих упал.
Эми тоже почти упал. Он, обессиленный, еле до кровати добрался, вернулся в свое обычное для последнего времени состояние.
– Ну, вот и все, это было очень полезное упражнение, – сказал ему вьюнош. – Я на время вас покидаю, дорогой Эми, чтобы потом продолжить наши занятия. Могу сказать, что главное испытание вы прошли.
Прибежали механизмы, похожие на собак, уволокли останки Фальцетти с широко разинутым ртом и до невозможности опечаленными глазами; исчез вьюнош, заросла дверь, Эми все так же безучастно сидел на своей кровати. Блестела крошка на полу, мешала сосредоточиться. Она бы и не мешала, если б знать только, на чем надо сосредоточиться.
Он уже мог двигаться, он уже мог даже чего-то хотеть, спасибо вьюноше, очбольшое спасибо, но все равно что-то было не то – Эми даже не понимал что.
Все так же, пусть и очень приглушенно, звучала в его голове музыка, музыка убийства и одновременно музыка сотворения, этакое жуткое, желанное трам-пам-пам, оркестр, кажется. Она наполняла его силой, ему хотелось под эту музыку танцевать. Но откуда-то он знал, Эми, что встать сейчас да затанцевать ни в коем случае нельзя, а то придет вьюнош и уничтожит. Он даже знал, как именно танцевать будет, как встанет и вытянется в струну, как руки за голову закинет, как ноги поставит, как закружится, повинуясь страшным, торжествующим ритмам. Ему так хотелось это сделать, да нельзя было. Да и не смог бы он, наверное, сделать это в своем теперешнем состоянии.
В этом-то и заключалась главная ошибка моторолы, в мелком недоразумении, которому он не придал значения – может, по сумасшествию своему, а может, и по какой другой, куда более глобальной причине. Он предпочел не обращать внимания на любовь Грозного Эми к танцу, к этому способу говорить намного больше, лучше, глубже, точнее, чем это позволяет использование слов. Он просто не принял в расчет, что даже отформатированный мозг Грозного Эми, а точней отформатированное почти под ноль само существо под названием Грозный Эми, каким-то чудом сохранит в себе непреоборимую любовь к танцу. И что эта любовь станет главной причиной грядущей неудачи моторолы, связанной с его планами насчет Грозного Эми. Ведь абсолютная любовь так же безумна по определению, как и абсолютная власть.
Глава 23. После смерти Фальцетти
После позора со штурмом магистрата и особенно после того, как стало известно о смерти Фальцетти, в Париже‐100 воцарился мир. Не то чтобы стало меньше разбоев и убийств, иногда абсолютно бессмысленных, но камрады вдруг резко, без объявлений и объяснений, прекратили террор, наводящие ужас вечерние «гусеницы» успокоились в своих пеналах, стали редкими стычки между кузенами и камрадами. Возвращение в себя больше уже не считалось пороком, достойным смерти. Город облегченно, хоть еще и украдкой, вздохнул.
Это даже странно, как стремительно, в один день, если не час, разнеслось по городу известие о том, что Фальцетти умер. Я совершенно не понимаю, откуда это стало людям известно. Грозный Эми не мог сказать об убийстве хотя бы уже потому, что и сам не очень про него помнил – что-то смутное, не очень достоверное, на грани яви и сна, да и не выходил он никуда наружу после того, как его выпустил моторола: сидел, смотрел в точку, иногда ел. Почти наверняка могу сказать, что и моторола не имел выгоды обнародовать такую новость преждевременно (хотя о выгодах моторолы, повторюсь, даже вполне вменяемого, ни один человек точно сказать не может), потому что тогда доны, пусть и с не очень большой вероятностью, захотели бы использовать так неожиданно полученное преимущество и опять развернуть против моторолы свои боевые действия. Тем более что и описания смерти не соответствовали действительности, и никто даже