Между тем это святая правда – в Париже‐100 в те дни никаких других новостей не наблюдалось вообще, события в те дни словно забыли происходить в Стопариже. Это было бы даже и хорошо после орды трагедий, столько времени терзавших и убивавших прекрасный когда-то город, однако новость об отсутствии новостей горожане восприняли настороженно. Происходящее (точней, не происходящее) воспринималось всеми как состояние, которое человек поэтический, но неспособный придумать собственное сравнение, назвал бы затишьем перед бурей.
Именно затишье! И именно перед бурей! В воздухе Стопарижа не было разлито ничего такого, кроме привычных ароматов, которые местные носы давно уже приучились не замечать, на горизонтах не сгущались, предвещая ураган, угрожающие темно-багровые тучи – разве что хутцунов на мачтах и деревьях стало побольше: видно, и «крылатые свиньи», как их называли в городе, что-то почувствовали, поняли, что на этот раз никто их отлавливать здесь не будет, и стали слетаться в город из ближнего лесного кольца под названием Дриадон. То есть никаких предвестий, никаких признаков чего-то ужасного, что вот-вот нагрянет и накроет всех «покрывалом ужаса черным», ни в природе, ни в городе не было и в помине.
Но бесколесок в воздухе стало поменьше, и летали они теперь не то чтобы медленней, но осторожнее, словно как бы на цыпочках, а люди на улицах стали выглядеть немного испуганно, и разговаривали здесь негромко, чуть ли не шепотом. Затишье так затишье, чего уж там.
С моторолой почти не сообщались – ну, да это и так было обычно для города, где полно донов, где даже в каждом «вернувшемся» оставалась частичка Дона, не признающего моторол. Город отвернулся от моторолы, да и сам моторола тоже временно от города отвернулся.
Он по-прежнему с большей или меньшей четкостью исполнял свои общегородские обязанности, управлял всеми звеньями городской инфраструктуры, но больше всего был занят собственными делами. Он чувствовал, что с ним происходит что-то не то, что слишком много сознаний содержится в ремонтном отстойнике: некоторые попадают туда на секунду, некоторые на день, но многие – навсегда. Громадный запас, мегазапас интеллектуальной мощи выручал его, позволял по-прежнему полностью руководить положением, особенно положением с Доном, Кублахом и всеми этими поползновениями на его власть; все шло по плану, почти без сбоев, если бы не виртуальные тридэ, неконтролируемые, возникающие спонтанно, не по его воле.
Иногда они были простыми, как расческа, а иногда просто роскошными, с интеллектом мощностью в несколько пирамид. Точнее было бы их называть не тридэ, а эндэ из-за их постоянной многомерности, но у моторолы не оставалось сил на желание придумать им название, так что это были хоть и виртуальные, но тридэ. Всех их моторола без труда, чисто машинально тут же прихлопывал, но они возникали снова и снова, из ниоткуда, из пустоты; они говорили ему ужасные вещи и частично оттягивали на себя его хоть и огромную, но не бесконечную интеллектуальную мощь. Они были безвредны, однако досаждали безумно. В последние дни неподотчетные тридэ стали появляться и в городе, но они если и беспокоили моторолу, то только самим фактом своего существования, каждый раз, впрочем, очень недолгого – появится, пройдется где-нибудь и через минуту исчезнет.
«Надо что-то с этим делать», – решал моторола. И забывал.
Еще одно дело было у моторолы – заканчивать подготовку Грозного Эми к предстоящей Инсталляции. Пожалуй, в тот час оно было самым главным для моторолы делом, однако сил не отнимало почти совсем. Здесь, по крайней мере, ничто сюрпризов не предвещало. Грозный Эми стремительно терял остатки самостоятельности, хотя в то же самое время все больше и больше начинал напоминать не зомби, а вполне вменяемого человека. Когда-то очень похожую процедуру моторола над Грозным Эми уже проделывал; тогда он делал из него Воина, теперь – Стандартного Универсального Гражданина, что уже само по себе было намного интереснее и сложней.
Сам же Эми во время этой подготовки чувствовал себя очень комфортно. О себе он уже ничего не помнил, но был уверен, что помнит, просто вот прямо сейчас не очень хочется вспоминать. Длинные, хотя и несколько монотонные монологи того красивого парня, который говорил с ним от имени моторолы, нравились ему, тем более что никаких других дел у Грозного Эми не было совсем. Он безвылазно сидел дома и если совершал какие-нибудь действия, то только по вежливой просьбе моторолы. Иногда парень неприятно тускнел, но это проходило настолько быстро, что настроения Грозному Эми не омрачало.
Единственное, что мешало ему с полной приятностью проводить жизнь, – скрипы. Нет-нет да и раздавался у него в голове короткий, противный и донельзя пронзительный звук. Скрипы длились долю секунды, они были порой одиночные, но чаще шли сериями, друг за другом, по пять-шесть штук. Иногда Эми даже ежился и морщился, до того они были ему неприятны. Однажды он даже заткнул уши, чтобы не слышать их, но они не утратили громкости, потому что рождались не снаружи, а в голове.
Моторола видел, как Эми поморщился и зажал уши, но не придал этому значения, а если даже и придал, то по каким-то своим мультиинтеллекторным соображениям не стал спрашивать о причине.
А, между прочим, зря. Потому что скрипы эти были особенными и, главное, моторолой не предусмотренными. Никто, вдруг услышав такую мерзость, даже в состоянии глубокого умопомрачения не назвал бы эти звуки отрывками человеческой музыки. Тем не менее это были пусть видоизмененные, но именно отрывки и именно музыки, а если точнее, той самой танцевальной музыки нарко, под которую так любил Эми исполнять свои композиции. И то, что он поеживался, было непроизвольным ответом мышц на такты знакомой мелодии.
Дон тоже не доставлял хлопот мотороле. Он теперь не скрывался, он теперь маялся в ожидании, лихорадочное возбуждение не отпускало его. В основном мерил шагами внушительный дом Зиновия Хамма, иногда выходил наружу, высматривал кого-то, а спроси, кого он высматривал, так, наверное, и не ответил бы. Полюбил разговаривать с Зиновием о мелочах разных, о хутцунах, например, или вспоминал вместе с ним свои прошлые подвиги, а то вдруг расспрашивать начинал о Париже‐100, как там жилось до его побега из Четвертого Пэна, и часто посередине беседы от Зиновия убегал спешно.
Зиновий Хамм, человек в летах, относился к тому типу «возвратившихся», которые и сохранили память Дона, и вернули себе собственную, доинсталляционную. Такими, собственно, были все «возвраты», но, как правило, в их новой памяти почти ничего от Дона не оставалось, некоторые даже и то малое пытались забыть, что у них еще сохранилось. Зиновий же помнил все и о себе, и о Доне, с ним интересно было поразговаривать. Тем более что Дон смутно помнил Зиновия – того, прежнего, что приходил к ним в гости, его улыбку во весь рот, его гогот, – а Зиновий Дона очень хорошо помнил («Я тогда тобой восхищался», – сказал он однажды, незадолго до Позорного штурма). Теперь он был уже не таким веселым, прибавилось у него мрачности, но в глазах та же наивность и та же твердость. Сразу было видно, что этот человек очень надежен и если кому-то что-то пообещает, то уж не подведет ни за что. В Братство он не вступал, говорил, что не по возрасту ему подобные игры, однако помогал донам как мог. Когда встретился с Доном вскоре после Инсталляции, они сразу стали друзьями – еще до того, как он стал «возвратом», еще до того, как про Дона вспомнил, – ну, или почти друзьями, здесь Дон никак определиться не мог. Поэтому своей идеей насчет второй Инсталляции он с Зиновием все-таки не делился. Не знаю, может, берёг старика?
Он об этой идее Алегзандеру рассказал, не выдержал, тот к нему как на работу ходил, но ночевал где-то в другом месте. Правда, рассказал ему Дон вкратце, в самых общих чертах. У меня, мол, совершенно роскошный, просто непробиваемый план, моторола абсолютно ничего с этим сделать не сможет, я его обязательно подомну, мне бы только до Инсталлятора добраться. О деталях плана, правда, не говорил: «Узнаешь, когда все случится, в мельчайших подробностях узнаешь».
Как и Кублах, Алегзандер остерег Дона:
– Что ж ты так неосторожно? Наверняка же моторола подслушивает!
Дон только рукой махнул весело:
– Да пусть его, он и так знает. Считаные деньки ему остались, нашему мотороле, пусть послушает напоследок, кабальеро данутсе!
Но, в отличие от Кублаха, донову идею о второй Инсталляции Алегзандер одобрил полностью.
– Здорово, – сказал он. – Так и надо.
Дон тогда закивал, виновато глядя на Алегзандера.
– Но ты же понимаешь, – медленно сказал он, – что вторая Инсталляция всех вас убьет. Это условие неизбежное. Тут или отказываться, или…
– Нечего отказываться! – улыбнулся Алегзандер своей твердой улыбкой. – Это дело святое. Меня, например, ты вообще не убьешь; я как был тобой, так тобой и останусь, только немножко памяти потеряю. И ребята все поддержат, если им рассказать.
– Вот ты и расскажи.
– А что ж. И расскажу.
– Теперь насчет твоей памяти, – сказал Дон.
– А что насчет моей памяти?
– Она мне нужна будет, тебя-то я не убью.
– Это как? Шлем на меня напялишь, который тогда на Фальцетти был?
– Шлем-то я на тебя напялю, конечно.
– Постой! – озабоченно сказал Алегзандер. – А как же Кублах?
– А что Кублах? Кублах… – Тут Дон лукаво подмигнул Алегзандеру. – Это даже интересно – иметь персонального детектива, который сам за собой гоняется.
Алегзандер, человек неглупый, но соображающий медленно, подумал и помрачнел.
– Смешно, – сказал он. – Смешно.
– А я о чем?
– Только, знаешь, Дон… Я, конечно, всегда с тобой буду, если ты не против, всегда буду на твоей стороне, что бы ни случилось, что б ты ни сделал, но эти шутки с Кублахом мне не нравятся. Я, конечно, понимаю, что не за мной он гоняется, а за тобой, поэтому вроде как бы не мне судить, но Кублаха лучше от всего этого оградить, так будет правильнее. Это наше дело, он здесь человек посторонний, шлем или там комната, как ты говоришь, должны быть у него… на нем… ну, в общем, ты понимаешь: не надо сюда вмешивать Кублаха, не надо ему жизнь портить. Нечестно как-то. Пусть он Кублахом останется, не надо это ему.