«Что мне до твоих планов? Уйди!»
«Нет, дорогой Кублах, ты должен знать это. Я, видишь ли, планировал посадить на трон (с кнопкой!) не просто Грозного Эми, того парня, который вдруг сегодня затанцевал перед домом Фальцетти, а желательно мертвого Грозного Эми».
«То есть как?»
«Ну, видишь ли, у меня была некоторая возможность в самый последний момент умертвить его… долго рассказывать. Главное было – посадить мертвого! И инсталлировать мертвый мозг всему населению города!»
«Боже! Это же чистое изуверство, убийство без примеси!»
«Неправда, дорогой Кублах. Здесь есть маленькая тонкость. Человек с инсталлированным мозгом мертвеца остается человеком, каким и был, но – без сознания! Он ни о чем не думает, ничего не чувствует, ничего не помнит, ничего не хочет. Он делает только то, что я ему говорю. Просто надо ему сказать, чтобы он сделал, и у меня такая возможность есть».
«Зомби. Целый город из одних зомби», – сказал Кублах.
«Это лучше, чем зомби, это куклы на веревочках! Никакой заторможенности, никакого зомбированного взгляда, нормальные и очень разные люди – но никто ничего не думает, все делают только то, чего захочу я. Это как стать для всего города персональным детективом! Эх, дорогой Кублах, я был бы самым замечательным в мире кукловодом, никто бы ничего даже и не заметил, а даже если бы и заметил, то не понял бы. Или не успел понять. Вся ваша ареальная рать ничего бы не смогла с этим сделать – ведь не убивать же население целого города! Который стеной встанет на мою защиту, если понадобится, и заметь, дорогой Кублах, неприступной стеной встанет! Ни один властитель мира, планеты, страны, городка маленького – ни один из них никогда не имел над своими подданными такой абсолютной власти, какую мог бы получить я, инсталлировав людям мозг мертвого человека!»
«Этого не может быть», – сказал Кублах.
«Этого и не будет. К сожалению. Я мог бы попытаться еще раз, но не уверен, что хватит времени, да и желания тоже нет, это уже стало неинтересным. Да и планы у меня изменились, другие планы строю теперь. А с тобой, дорогой Кублах, мы немножечко поиграемся. В память, так сказать, об усопшем Доне. Вот, кстати, почему для общения с тобой я его голос выбрал».
Кублах закаменел – в который раз за этот день ему стало очень и очень страшно.
«Каждому ведь известно, Кублах, дорогой мой, что моторолы очень любят игрой позабавиться, пусть даже в ущерб себе. Игруны мы! Так что мы с тобой поиграем в игру под названием „Персональный детектив и его Преступник“. Правила ты знаешь, персональным детективом ты уже был, теперь побудешь в шкуре преступника. И уверяю, дорогой Кублах, быть персональным детективом у меня выйдет куда лучше, чем у тебя. Никто ничего даже и не заметит. А нам с тобой – неизъяснимое удовольствие!»
«Это невозможно. У меня в мозгу – только передатчик, мне объясняли его устройство».
«Ой ли? Любой передатчик можно сделать приемником, надо только изменить систему команд, это известно любому школьнику. Ты вслушайся, дорогой Кублах, в это слово – „команда“! Самое прекрасное слово на свете! Команда всей команде, причем каждому из команды – своя команда! Какая игра одного слова, как оно играет само с собой! Вот, посмотри – ты поднимаешь правую руку, а потом левую».
Кублах ничего не смог сделать, он поднял сначала правую руку, а потом левую.
«Теперь ты моргнешь правым глазом, а потом левым».
Кублах изо всех сил вытаращил глаза, но все-таки моргнул – сначала правым, а потом левым. Со стороны выглядело смешно.
«Даже если так, – сказал он, стараясь не поддаваться панике, – даже если так, то для тебя это резкое снижение уровня. Сначала ты хотел зомбировать город, а теперь зомбируешь одного меня».
«Не вижу никакого снижения. „Зомбировать“, как ты говоришь, город – это одна задача, а „зомбировать“ тебя – совершенно другая. Хотя они могут быть между собой связаны. И потом, ты даже не представляешь, дорогой Кублах, какое это удовольствие – давать твоему телу непосредственные команды, минуя речевой интерфейс, – у людей он настолько несовершенен! Нет, положительно, если бы моторолы отмечали свои дни рождения, такой человек, как ты, был бы для меня лучшим подарком. Это, кстати, одна из причин, по которым я не дал Фальцетти убить тебя. Ну что, поиграем?»
«Нет!»
«Начали!»
С тех пор и до самого освобождения Кублах полностью потерял власть над своим телом. Тело стало тюрьмой. Моторола идеально управлял им: кублаховские жесты, кублаховская мимика, позы, типичные излюбленные словечки, о которых сам Кублах прежде и знать не знал, что они есть… Никто ничего не подозревал – ну, Кублах и Кублах, немножко заторможенный, словно бы ушедший в себя, да это и неудивительно после всех тех испытаний, которые пришлись на его долю.
Моторола говорил ему, что это симметричный ответ в качестве реакции на страдания, которые он причинил Дону, иначе говоря, справедливое воздаяние. А то, что справедливо, не возбраняемо.
Иногда, правда, Кублах отмачивал такое, что окружающие просто терялись – что это с ним? Однажды во время очередной прогулки по городу, которые так любил устраивать с ним моторола, он вдруг затанцевал, подделываясь под Грозного Эми. Танцуя, он подумал тогда, мол, как хорошо, что все это происходит не в доме Зиновия, а то было бы уж совсем неудобно.
Это случилось неподалеку от Санктеземоры, в скрещении сразу нескольких переулков. Прохожие взглядывали испуганно и быстро уходили – после террора, неудавшегося штурма и событий в Фонарном переулке стопарижский народ стал настороженно относиться к любым происходящим вокруг странностям, а танцующий, взвивающийся в полной тишине Кублах (его помнили чуть ли не все «вернувшиеся») относился именно к таким странностям.
Моторола тогда якобы цокнул якобы языком и сказал, выказывая небольшую досаду:
«Не совсем естественно получается, чего-то не хватает тебе. Наверное, внутреннего настроя? А?»
«Откуда ему взяться, настрою? От тебя, что ли?» – злобно сказал Кублах (точнее было бы, наверное, вместо слова «сказал» употребить «подумал» или, еще точнее, «мысленно проговорил», но это будет то же самое, что «сказал»).
Моторола ничего не ответил, а у Кублаха после этого танца четыре дня болели все мышцы.
Разговоры с моторолой преследовали его.
«Поистине неизъяснимо удовольствие управлять твоим телом, дорогой Кублах! – говорил он. – Тебе, конечно, это чувство знакомо, а для меня оно в первый раз».
«Может, ты и получаешь от этого удовольствие, я лично никакого не получал».
Он нечасто вступал в диалог с моторолой, предпочитал отмалчиваться, но иногда все-таки не выдерживал.
«Лукавишь, – отвечал моторола, – и, между прочим, совершенно напрасно. Нет никакого стыда в том, чтобы получать удовольствие».
«Ты еще и извращенец вдобавок!»
Часто моторола уснащал свою речь, и как бы с издевкой, странным таким присловьем, непереводимым на существующие языки.
«Кабальеро данутсе, – говорил он вдруг невпопад. – Кабальеро данутсе».
Или вот что еще говорил ему моторола:
«Вот вы все считаете меня сумасшедшим. И я действительно фиксирую некоторые проблемы в иерархии моих интеллекторов, и эти проблемы по человеческим понятиям можно расценить как психический недуг. То есть вы правильно считаете меня сумасшедшим, хотя мне и не нравится это слово. Но послушайте, кто-нибудь из ваших здоровых психически достигал ли таких вершин власти, как я? Ох, сомневаюсь. А даже если и достигал, кто мне скажет, что он был здоров психически? Сумасшествие – конечно, не любое – прерогатива властных существ. Это просто другой тип мышления, необходимый для власти. А поскольку каждый – ну, почти каждый! – стремится властвовать, значит, и все человечество ваше, каждый его член, в той или иной степени поражено этим вирусом, и, я не сомневаюсь, сугубо полезным вирусом, позволяющим человечеству выжить и даже захватывать все большую и большую часть Вселенной».
Еще он однажды сказал:
«Если бы ты знал, дорогой Кублах, как это тяжело, утомительно и, главное, неинтересно – иметь дело с таким огромным массивом информации, который ежесекундно обрушивается на мои бедные головы».
«Это симптом», – злорадно ответил Кублах.
«Да-да, – согласился моторола. – Похоже, что ты совершенно прав».
И в отместку, не иначе, сплясал Кублахом что-то залихватское, среднее между джигой и гопаком.
Это было долгое время, а для Кублаха так и вообще бесконечно долгое, – ждать, когда придет спасение от сумасшедшего моторолы. Моторола, несмотря на то что его безумие прогрессировало, никак или почти никак не проявлял свой недуг в процессах управления городом. Жители Парижа‐100 были сыты, одеты и вполне ухожены. Постепенно восстанавливалась привычная жизнь, хотя, повторюсь, боязнь странного крепко засела в людях. Но мысль о том, что над ними властвует сумасшедший, была мучительна для многих стопарижан. Между собой они много говорили о том, когда придет избавление.
Кублах же все это время злобно и настойчиво ворочался в своем теле, не принадлежащем ему. Нельзя сказать, чтобы он так уж сильно страдал – нет, он просто был в ярости, но разве ярость бессилия не один из видов страдания? Он участвовал в посиделках Зиновия Хамма и довольно часто вполне прилично себя вел при этом, время от времени, правда, позволяя себе эксцессы. Зиновий и его немногочисленные друзья с пониманием относились к этим эксцессам и говорили между собой, что, когда все закончится, Кублаха надо будет как следует подлечить, потому что немножечко двинулся головой Кублах. Часто он отправлялся в прогулки по городу, исчезал на несколько дней, а потом выяснялось, что в это время начинали пропадать люди. Никто не связывал эти его отлучки с пропажей неизвестных ему людей, да и нам не следует слишком уж упорно искать эту связь – может быть, это были просто неприятные совпадения, мало ли людей в крупных городах пропадает?
Сам же Кублах после низвержения моторолы и своего освобождения от его власти ничего о своих вылазках не говорил. За это время он приобрел привычку к молчанию и не расстался с ней после. «Не помню», – говорил он. Только, думаю, врал он, лукавил, всё он, конечно, помнил, потому что каждый раз впадал в шок при упоминании об этих отлучках.