Корке Аденаида Ирос, пятидесятилетний картежник по прозванию Гневный Жук, человек, по мнению всех своих знакомых, отличавшийся патологическим бесстрастием и потому в жизни пока преуспевший мало, в момент «платонова» опыления в одиночестве вел беседу с десятком ближайших друзей-тридэ о последних статистических отчетах Ареального сообщества моторол, согласно которым пиковая десятка почти наверняка заключает в себе по крайней мере двадцать восемь герметических формул успеха игры в приг-праг. Превратившись в Дона с его нечаянным креслом, Корке с крайне изумленной физиономией замер на миг, потом воспринял кси-шок во всей его прелести, но воспринял куда спокойнее, ибо в его случае мегатонны кси-счастья оказались миллиграммами кси-кайфа. Дон в его исполнении перенес метаморфозу с невозмутимостью контрольно-дорожной тумбы и после десятисекундного молчания, во время которого большинство остальных жителей П‐100 буквально взорвались в своих эмоциях, сказал, оглядывая окружавших его инопланетных тридэ:
– Это было приятно, правда. Но продолжим наш разговор. О чем бишь я?
Однако тридэ, вспугнутые его кси-шоком, поспешили ретироваться.
Некоторые – их оказалось относительно немного – шок не перенесли и просто сошли с ума. Например, Первый физический марк-барон Парижа‐100 У Скунциус-Леви-Стормхузе, Неподражаемый Леви, которого так любили все стопарижане, необыкновенно при этом стесняясь своей любви, ибо неприлично любить начальника. Несмотря на солидный пост и еще более солидную репутацию, У был похож на разъяренного поросенка, чем неизменно пользовались карикатуристы и рекламщики; а теперь, всего лишь несколько каких-то дурацких секунд побыв Доном, которого толком-то и не знал, вдруг вообразил себя кабаном-мстителем и успел изрядно-таки покусать жену, брата, идейного помощника, окончательно доломав зубы на хозяйственном интеллекторе. Потом тот долгие недели добавлял свою децибеллу в кошмар происходящего, пока когда-то всеми возлюбленный марк-барон, а теперь изгой – грязный, голый и бородатый – не был насмерть забит стальными прутьями и сброшен в смрадный зев районного мусороуничтожителя.
Единственным, кто воздал должное марк-барону, был лишенный разума, но не памяти, моторола. На девятый день в пустующем зале Пятнадцатого уровня Второй танцакадемии он устроил ему безлюдные поминки, где самые знаменитые стопарижские тридэ, обмениваясь скорбными взглядами, уложили тридэ Скунциуса в роскошную домовину, укрыли желто-черным траурным стягом планеты, после чего вместе с покойным тут же надрались до поросячьего визга.
Естественно, кси-шок разбудил всех горожан, наполнив их последние сны кошмарами и непереносимой эротикой. Полностью здоровый, атлетически скроенный Дон в мгновение ока очутился в миллионах постелей то стариком, то хлюпиком, то увечным (да-да, в Ареале, как мы знаем, встречаются, несмотря на изобилие Врачей, и такие, причем во множестве, да просто полно таких!) – сотни новых, неприятных ощущений обрушились на него.
Однако тем Донам, которые после Инсталляции остались мужчинами, считай, повезло. Тяжелей было тем, кто неожиданно для себя стал обладателем женского тела. Ситуация осложнялась маленькой особенностью Дона, им даже не осознаваемой. Признавая безусловное равенство мужчин и женщин, он то ли по какому-то сбою раннего воспитания, то ли еще почему к женщинам относился как к существам другого порядка, в чем-то высшего, в чем-то низшего, но уж никак не равного ему, Дону. Поэтому, имея совершенно обыкновенную ориентацию, он предпочитал вести дела с людьми своего пола. А тут – такое вдруг превращение.
Я – женщина!
Самое в этом странное, что впоследствии моторола так и не смог заметить статистически значимого превышения женских психопатологий, вызванных Инсталляцией и последующим кси-шоком, над мужскими. Получалось по статистике, что превращение Дона в женщину потрясло его нисколько не больше, чем превращение в другого мужчину. А между тем это было очень и очень не так.
Это было кошмарное и в первые кси-шоковые секунды предельно неприятное потрясение. Неприятное – потому что чувство соединенности со всем остальным городом, такое сильное и такое, несмотря на все боли, а может быть, даже и благодаря им, прекрасное, у Донов-женщин почти сразу же дополнилось чувством отторженности: я не такая, не такой, не такое, я несправедливо разделяю со всеми этот замечательный полет в черт знает какой мир; я, более того, своим присутствием в этом совместном и таком одиноком полете разрушаю даже надежду на то, что этот полет продлится.
Конечно же, ничего такого никто из Донов-женщин в первые секунды не думал, все эти мысли промелькивали у них на уровне подсознательном, оставляя после себя горечь, стыд, отвращение к себе плюс отвращение к себе, Дону, за то, что он испытывает отвращение к себе, женщине. Каждый Дон, занявший место жителя П‐100, в той или иной степени испытал это чувство, но у Донов-женщин оно было несравненно сильнее, и на самом деле именно они стали первой причиной выхода П‐100 из кси-шока. Соединение оказалось нестабильным и тут же начало распадаться. Вслед за женщинами из кси-шока потянулись мужчины – что-то в нем было нечеловечески и в то же время очень по-человечески грязное, даже чересчур грязное.
Клинта Голубева-Хоа-Хоа-Чин, приемная дочь самой Каменной Принцессы с Новой Венеры, шестидесятилетняя красавица с громадным состоянием, громадным бюстом и не менее громадным списком любовников, который в последнее время пополнялся как-то с трудом, во время Инсталляции бросала рюмки в некоего Артура – личность неинтересную не только для настоящего повествования, но и для самой Клинты. Артур перед тем несколько поднапился и стал вдруг пыжиться. Он не любил Клинту. Он с очень малым энтузиазмом относился к ее сексуальным претензиям. Попросту говоря, Клинта смертельно надоела Артуру. Однако он очень надеялся поживиться от этой интрижки, так как знал, что во всяком случае пара десятков ее любовников потерпели ее несколько недель и обеспечили себе безбедное существование по крайней мере на сорок лет каждый. Он терпел сколько мог и вот наконец сорвался. Слишком много выпил рюмочек, не выдержал и сказал Клинте самое малое из того, что о ней думал.
– Ты бешеная сука, – вот все, что сказал Артур. – Тебя запереть куда-нибудь надо, где ни одного мужика.
И все бы обошлось, как всегда, ибо при бешеной половой живости чуткостью Клинта не отличалась, но Артур повторил слова четырежды, и она обиделась. В ответ не сказала ни слова, но лицо ее стало худым и злобным; растрепанная, в криво сидящем балахоне «Бабочка вечности», она посидела напротив него, сосредоточившись на минуту или две, затем цвиркнула губами в сторону домашнего интеллектора.
Тот сразу же и расстарался, подкатился к ней с подносом на вытянутой верхней лапе; на подносе том – типовая граненая рюмочка с прозрачно-желтым напитком. Клинта не глядя взяла ее и с бесовской улыбкой метнула в Артура. Тот нападения не ожидал, не загородился даже руками, и рюмка попала ему точно в лоб. Клинта удовлетворенно вздохнула и снова цвиркнула интеллектору.
– Эй, ты что?!
Захохотала она в ответ и снова метнула рюмку. И еще раз, и еще, теперь уже даже не цвиркала – бедняга Артур, с ног до головы облитый спиртным, едва успевал отбиваться. Где-то на шестой или седьмой рюмке Дон опустил свою задницу в предложенное кресло и вдруг обнаружил, что сидит, скрестив ноги, на низкой постели; что с ненавистью невиданной силы он размахнулся рюмкой, собираясь метнуть ее в какого-то мужичка перед ним – несчастного, мокрого и противного.
Далее счет пошел на миллисекунды. Ярость мгновенно умершей Клинты пережила свою хозяйку и, более того, завладела новым хозяином. Дон, еще даже и не начав соображать, что к чему, подчинился ей и, ни на миг не задерживаясь, метнул рюмку в мужичка с единственной целью его убить. И в тот же миг непонятно как узнал в мужичке себя – ошарашенного, только-только севшего в кресло, о котором мы уже говорили.
Одним из различий между Доном и убитой им Клинтой Хоа-Хоа-Чин было его очень недолгое пребывание в бч-нормальных войсках, где его тело было специальным образом перенастроено для умения убивать всеми известными видами оружия и, главное, всеми неизвестными тоже – естественно, на инстинктивном уровне. Когда началась психологическая обработка и Дон понял, что профессиональные садисты готовят из него такого же, как они, он тут же ушел и постарался забыть выученную науку. Но инстинктивное не забывается, и теперь оно проявилось – рюмка, все еще наполненная жидкостью, превратилась в «неизвестный вид орудия убийства», и Дон это орудие превосходно использовал.
Рюмка, почти не теряя жидкости, описала быструю, еле отличимую от прямой дугу, всем весом, всеми своими эмвэ-квадрат-пополам, самым краешком вмазалась в подбородок Артура, раскололась от удара и длинным осколком вонзилась в подставленное горло – туда, естественно, где туго пульсировала сонная артерия. Фонтаном брызнула кровь – и Артур схватился за шею, пытаясь этот фонтан утишить. Здесь их застал кси-шок.
– Дон! – сладким голоском пропел Дон-Клинта.
– До-о-кх-он! – тем же тоном ответил Дон-Артур и тут же, расставив руки и бессмысленно улыбаясь, стал заваливаться направо.
Кси-шок сняло как рукой.
– О боже! – сказал Дон-Клинта и посмотрел вниз, на себя. И повторил с чувством:
– О боже!
Одна из главных героинь настоящего повествования, Джосика Уолхов-Беутфортруйт – бывшая жена самого Дона Уолхова, – проснулась от кси-шока в постели со своим теперешним мужем Агостарио Беутфортруйтом, членом всяческих академий и вообще человеком чрезвычайно наученным по части изыскания возможности изысканий (СЕРЕС). Потянувшись от нахлынувшего наслаждения, она еще с закрытыми глазами простонала и потянулась рукой к мужу; Агостарио, в свою очередь, бессознательно потянул руку к ней…
И, вскрикнув, они проснулись.
Дон-Агостарио, уже забывший, что он Агостарио, увидел перед собой Джосику, узнал тут же – обрадовался, затем ужаснулся. Ужаснуться было от чего. Перед ним лежала женщина, которую он, в общем-то, предательски бросил (пусть там он ей что-то объяснял о безвыходности своего положения, пусть даже совершенно прав был, но все равно получалось, что предательски, – уж об этом-то Дон всегда помнил). Дон не думал, не понимал, в чье тело он попал, он в эти первые мгновения еще подчинялся импульсам Агостарио, и Агостарио ласкал Дона-Джосику. И, даже поняв, что это уже не Джосика, тянулся – вот еще в чем ужас – ласкать.