Однажды он сказал Джосике:
– Ты сейчас превращаешься в главный фетиш Стопарижа. Все больше и больше донов начинают бредить тобой. Вокруг ограды все время толкутся какие-то ошалевшие личности. Тебя зовут. Стихи даже сочиняют.
– Да ну? – удивился Джосика, никогда ни за собой, ни за Джосикой не замечавший страсти к стихосложению. – Прямо даже стихи?
– Прямо даже! – подтвердил Дом. – Это еще что! Тут один дон надумал Дона Уолхова убить. В отместку за то, что он тебя тогда бросил.
– Ну, положим, это я Джосику бросил, то есть… Словом, меня-то никто не обижал, так что зря он такое задумал. А что Дон на это?
– Он не знает. Этот парень из дому не выходит. И вообще безобиден. Очень маловероятно, что он на убийство решится. Это он так.
– А ты-то откуда все это знаешь?
Дом замялся.
– Ну, видишь ли…
Любая обслуживающая машина, даже самая сложная, уже по самой своей природе не любит врать, однако Дом такую попытку сделал. Он явно не хотел говорить, откуда это узнал, но Джосика от природы был любопытен, да и присутствовало в нем кое-что от женщины, не только тело, поэтому предпринятое им нападение оказалось успешным, и Дом, воспользовавшись тем, что Фальцетти и в голову не пришло прямо запрещать ему разглашать одну из своих самых великих тайн, все рассказал.
Так Джосика узнал, что уже давно Фальцетти был в курсе всего происходящего в городе. Несколько лет назад он изобрел устройство, любопытное во всех смыслах этого слова, – информатизатор, а проще говоря, подглядыватель для собственных нужд. Подглядыватель этот представлял собой некую схему, встроенную в мозг Дома, которая позволяла видеть все, что происходило за стенами П‐100 и могло представлять интерес для Фальцетти. Ведь на самом деле подглядывание – очень утомительное занятие. Оно требует от человека особых качеств, особого терпения и к тому же особого склада логического мышления, способного выстраивать подсмотренные факты в нужной последовательности, отбирать из них самые важные – словом, делать все то, чего Фальцетти сущностно не переносил. Он был очень умен, его навык логически мыслить был действительно выдающимся, но его нельзя было назвать терпеливым – о нет, ну совсем нельзя было такое про Фальцетти сказать! Его увлекал бурлеск идей, которые сцеплялись во что-то цельное крайне редко, но если уж сцеплялись, то выходило черт знает что такое, что все ахали. Точней, ахали бы, если б захотели узнать и вникнуть. И, естественно, ахнуть. Таких, правда, находилось не очень много – Фальцетти был нелюдим, да и те, кто знал его, не слишком-то стремились узнать о нем и его творениях еще больше – уж очень он странен и в общении неприятен.
Подглядыватель этот, естественно, настроили на увлечения Фальцетти, но главные события в городе он освещал всегда и намного полнее любых, даже самых известных, информационных стекол. Собственно, продай Фальцетти свой подглядыватель фиксерам, он бы обогатился вдесятеро, но деньги для Фальцетти – человека уже и без того небедного, способного удовлетворить все свои, даже самые причудливые, запросы – значили очень мало. Он даже и не думал о такой возможности обогащения – подглядыватель нужен был ему для себя лично.
Тут небольшая нестыковка. Говорилось уже, а для непонятливых повторяется еще раз, что изобретатели-люди по сравнению с изобретателями-машинами, по существу, не стоили и ломаного гроша. К тому времени машины умели творить на много порядков лучше, чем те, кого мы сегодня по застарелой привычке зовем венцами природы. Людям, напомню, осталось изобретать лишь то, что никогда и никому в принципе пригодиться не сможет, – остальное создавали машины. И вот в кои-то веки изобретатель-человек замахнулся на придумывание чего-то такого, что может очень пригодиться людям, и в том преуспел. Обогнав таким образом изобретателей-машин. Что, естественно, противоестественно и попросту невозможно.
Автор не бог и всего не знает. Например, он совершенно не в курсе, почему в данном конкретном случае человек оказался сильнее механизма. Он может предложить читателю лишь одно из напрашивающихся толкований. Дело в том, что машинам – компьютерам, интеллекторам, моторолам – не было, скорее всего, выгодно давать людям такое оружие, как подглядыватель. Неясно, почему они сами этот подглядыватель не изобрели. Но, думается, у них в таком изобретении просто не было нужды – в подавляющем большинстве случаев они обходились средствами добывания информации, уже изобретенными прежде. Просто-напросто у них имелось слишком много датчиков, чтобы изобретать себе на голову еще один. При всем своем многомыслии они о подглядывателе даже и не задумывались. Наверняка что-то в этом роде и произошло.
Так или иначе сведения о подглядывателе Дом Джосике предоставил. А когда Джосика попросил у него разрешения этим подглядывателем пользоваться, он такое разрешение получил. Нельзя сказать, чтобы Джосика слишком неуемно пользовался новой возможностью узнавать о происходящих в Стопариже событиях – это как для человека, не привыкшего газеты читать, – но время от времени особый информтаксис включал и с большим интересом наблюдал за событиями, выбранными из множества – весьма, кстати, своеобразным образом.
Именно за этим занятием застало Джосику сообщение Дома, что сам Уолхов просится внутрь для делового визита.
– Здравствуй, – сказал Дон, входя. – Не так уж плохо ты и живешь.
– Нужно что? – спросил Джосика.
– Я же вроде предупреждал, что приду. Правда, сразу не получилось. Ты извини.
– Тогда проходи.
Джосика встретил Дона у входа, в холле, где много лестниц и лифтов и где обычные люди не останавливаются.
– Ты поговорить?
– Конечно, – удивленно ответил Дон.
– Что ж… Пошли.
Разница между ними была в том, что Дон уже привык общаться со своими копиями, уже не воспринимал их как что-то предельно родственное себе, тем более что и поводов к такому восприятию они давали чем дальше, тем меньше, а Джосика все это время провел в полном одиночестве и в смысле общения с копиями был невинен. Он не знал, кем себя чувствовать перед другими, тем более перед Доном, – мужчиной, женщиной, кем-то третьим…
Балконами и коридорами, которые в принципе, казалось бы, невозможно уместить в весьма ограниченном пространстве дома Фальцетти, они прошли к комнатам, где Джосика жил и где чувствовал себя по-домашнему. Которые успел полюбить. Была еще одна, спальня, на первом этаже, рядом со входом, но туда он Дона не пригласил.
– Говори!
– Что-нибудь поедим? – вмешался предупредительный Дом.
– Отстань, – сказал Джосика. – И, пожалуйста, выйди. Здесь конфиденциальное, если я правильно понимаю. Я правильно понимаю?
– У меня мало времени, извини, – ответил Дон.
– Садись и говори. Можешь стоя.
Дон сел.
– У меня два дела к тебе. Первое – о котором ты можешь догадываться. Второе – не совсем обычное, и ты здесь можешь послать меня к черту, я не обижусь.
– Не тяни.
Дон развел руками и виновато вздохнул.
– Так и знал, что странно будет объясняться с тобой… Ты так мало изменилась…
– Меня зовут Джосика. Я мужчина мужского рода.
Дон на секунду приподнял бровь и отпустил губу вниз. Удивление. Фирменное выражение лица Дона Уолхова, о котором он знал и с которым не мог справиться. Но тут же рот захлопнул и приступил:
– Главное, что от тебя требуется – и я тебя об этом прошу… ну, я не знаю… самым настоятельным образом, – ни в коем случае никого, кроме меня, в этот дом не пускать. Это очень важно. Не только для твоей безопасности – ты уж извини, не о ней сейчас думаю, – а, главное, для того, чтобы никого к этому самому гомогому не подпускать. Его сейчас еще Инсталлятором называют.
– Да я даже и не знаю, где он находится.
– Кресло помнишь?
– Кресло, конечно, помню. Но где гомогом – не знаю. Ты уж извини, не интересовался.
– Понятно. – Почему-то Дон делал слишком длинные паузы между предложениями и не отрывал глаз от Джосики. Суровый такой, деловой взгляд, малость прищуренный. – Это действительно очень важно. У меня сейчас, как мы с тобой и собирались, серьезная схватка с моторолой. И гомогом этот может очень сильно мне помешать. Ты, пожалуйста, делай что хочешь. Но никого, кроме меня, сюда не пускай.
– А тебя почему пускать?
Дон опять оттопырил губу, но уже не на секунду, а на сотую долю.
– Меня тоже нипочему. Но у меня с тобою еще дела будут, я, по крайней мере, надеюсь.
– Ну да. Ты же мой муж.
Дон усмехнулся.
– Ты становишься женщиной. Все время язвишь.
– Я не становлюсь женщиной. Я ей был. И есть. И буду.
Дон пожал плечами.
– Так что мы договорились. Гомогом на тебе. Инсталлятор на тебе – теперь он его так называет. Совершенно не… Теперь второе. Ты особая.
Соглашаясь, Джосика усмехнулся.
– Ты, во‐первых, хорошо отдохнула и, в общем, избавлена от всяких неприятных влияний, а во‐вторых, находишься в полностью защищенном доме…
– Знаешь, – перебил его Джосика. – Кажется, мы зря с тобой на нее сердились. У меня такое впечатление – она тебя любила.
– Чушь. Ты просто забыла. Не отвлекайся. У меня к тебе особое дело. Видеоряд.
– Что-о?
– Видеоряд.
Джосика недоверчиво помотал головой. У него было очень красивое лицо. Что-то такое глубокое и загадочное с глазами. Хотя с прической явно перемудрил.
– Что такое видеоряд, я знаю, а вот ты, похоже, забыл. Ты отдаешь себе отчет, что это тебе не какой-нибудь одиночный интеллектор, а сам моторола? Ты что, собственных расчетов не помнишь?
– Да помню я, – недовольно сморщившись, ответил Дон, щуря глаза в сторону. – Все я помню. Но вот только другого ничего мне не остается. Моторола-то наш стопарижский с душком оказался. С форменной манией величия.
– Тоже мне открытие. Это у них у всех, кого ни возьми.
– Перестань смотреться в зеркало! – взъелся вдруг Дон. – Еще побудешь бабой в свое удовольствие!
– Это не зеркало, – с намеренной томностью проворковал Джосика и блядским жестом поправил прическу. – Это интеллектуальный автопортрет. Часа два корпел, пока получилось. Хочешь, тебе такой сварганю?