– Что?
– Сколопомар, Пункт Два.
– Вечно ты… Впрочем, продолжу. Да, так вот… Мне, знаешь ли, нравится, что я совершенно не понимаю твоих действий. Для меня загадка, почему ты позволил мне образцом планетной личности выбрать твоего врага – Дона. Мне сразу почему-то не пришло в голову, что ты не мог не знать о моих планах в его отношении. Для меня загадка то, что ты выбрал меня в качестве своего помощника, ты ведь прекрасно знаешь, я никогда этого не скрывал, что мое отношение к моторолам – ты пойми, тут ничего личного – далеко от преклонения. И так далее. Я этого и многого другого просто не понимаю. И знаешь что?
– Что? – это было спрошено почти трагическим басом.
А юноша за его спиной изобразил отеческую усмешку.
– Я думаю, что ты и сам этого не понимаешь – вот что меня в тебе восхищает.
– Зря восхищаешься, мой удивительный Джакомо, я хорошо понимаю, что делаю. Даже то, чего не понимаю.
– Нет! – с жаром воскликнул Фальцетти, подняв оба указательных пальца и встряхнув ими. – Нет, моторола! Ты ошибаешься! Я слишком тебя уважаю, чтобы поверить! Ведь мотороле – существу, которое на эскалаторе эволюции стоит неизмеримо выше какого-то там человечества с его скорбной, смертной судьбой, – мотороле свойственно ошибаться в степени куда большей, чем человеку, ведь именно поэтому он признан непогрешимым! Точней, конечно, здесь не ошибка, просто у нас с тобой разное понимание слова «понимать».
Моторола снова улыбнулся, на этот раз снисходительно соглашаясь. Опять что-то заподозрив, Фальцетти резко обернулся, злобно-подозрительным взглядом осмотрел пространство и, естественно, ничего не увидел – моторола в этот миг переместился в кресло, с которым Фальцетти вел свой исключительно философический разговор и откуда доносился до него проникновенный, чуть хрипловатый дикторский баритон. Оттуда моторола благосклонно кивал, пока не пришлось снова возвращаться за спину удивительному Джакомо, когда тот, как следует все осмотрев, взглядом вернулся к креслу. Захватывал Фальцетти диалог этот исключительно в силу своей якобы бесполезной философичности. Все философическое Фальцетти обожал больше всего другого на свете.
– Ведь я к чему веду, моторола. Я веду к тому (о, как ему в ту секунду не хватало ублюдка – нет, не потому, что вновь загрозили судороги, просто ублюдок стал для него привычным, любимым спутником возбуждения), я, вашвсемогущество! Кхм… веду к тому, что чем большей существо обладает властью, тем больше ему к лицу истинное, чистое, святое безумие. Власть и безумие – вообще синонимы. Безумие – вот высшая мудрость. Я так рад, что ты никогда не пытался меня лечить.
– По крайней мере, причины тому тебе понятны?
– О, моторола, как я могу это знать?
– Действительно. Однако к делу, несравненный Джакомо. Удалось ли вам узнать, что именно замышляет наш с вами преступный друг?
– Ха! Ты меня обижаешь! Я всегда добываю информацию, которая мне нужна. Вот, пожалуйста!
Он порылся в карманах чип-адмиральского сюртука, извлек оттуда затейливую коробочку, выложенную золотом и редким темно-синим апаком, нажатием большого пальца открыл ее и протянул вперед, к пустоте кресла. На бархатной подложке хрустально блестела типовая треугольная пластинка «стекла».
– Что это?
– Информация обо всех разговорах в личном кабинете Дона за последние полторы недели. Есть кое-что любопытное, – с невыносимо наигранной скромностью ответил Фальцетти.
– Однако, – сказал моторола, и юноша позади Фальцетти приподнял левую бровь. – В знак восхищения перед вашей изобретательностью, превосходнейший Джакомо, приподнимаю перед вами правую бровь!
«Стекло» засверкало сиреневыми искорками – моторола снимал с него сведения.
– Оч… Оч… Оч-ч-чень интересно, мой невероятный Джакомо.
На какую-то долю секунды моторола даже забыл о своем тридэ, тот бросил игривый взгляд куда-то вбок, что-то явно собрался сделать, но доля секунды кончилась, и управление восстановилось.
– И как тебе эта информация?
Фальцетти пожал плечами.
– В своем роде очень интересный ход. Но он не Бог.
– М-да! – почти воскликнул моторола. – Во всяком случае, эта версия мной прорабатывалась в первом десятке наиболее возможных вариантов.
Фальцетти состроил недоверчиво-хитрый взгляд – мол, ну как же, конечно, так я тебе и… Ход Дона, по его мнению, был неожиданным и почти беспроигрышным. Да что там «почти»?! Просто беспроигрышным!
– Мы с тобой сделаем так, мой бесконечно полезный Джакомо…
На следующий же день между кузенами и камрадами произошел случай. Все происходило в полном соответствии с инкунабулой Дюмы Гомера «Три москвита» – по всей видимости, инкунабула эта запала в душу Фальцетти еще с тех времен, когда он жил в воспитательном мансионе (во время рождения Фальцетти, как и многие, воспользовался своим правом и отказался от родителей – о чем впоследствии ни разу не пожалел вслух).
Кузенов застали за работой – они сидели в небольшой, на четыре стола, моторольной траттории «Экскузова» и тихо несли какую-то околесицу, сопровождая беседу ужасающими гримасами. Кузены были угрюмы – работа не клеилась, гримасы, еще до конца не отрепетированные, шли не в той последовательности, которую предписал Дон, слаженного хора не получалось. Однако они старались вовсю, по сторонам не смотрели и поэтому не обратили внимания на четверку рослых камрадов с наплечными значками Гвардии Фальцетти, в полном молчании усевшихся за соседний стол.
– Может, сначала закажем что-нибудь? Пить очень хочется, – сказал один из них, громадина с лицом подростка.
– Помолчи.
Диалог этот, не слишком громкий, но и не бесшумный, не прошел мимо внимания кузенов. До сих пор камрады особенных хлопот Братству не доставляли – между двумя этими сквадронами с самого первого дня наметилось противостояние, хотя пока оно проявлялось разве что на уровне взаимных словесных подначек. Но вот это вот «сначала закажем» кузенов насторожило. Они незаметно обменялись взглядами и пришли к выводу, что надо побыстрей уходить.
На беду кузенам, надо было предварительно рассчитаться. Один из них щелчком пальцев подозвал подавательный столик – вечного и, похоже, неуничтожимого Динди, – но тот в это время обслуживал Брайхоахина.
Пусть даже в ущерб динамике повествования, но о Брайхоахине все же следует сказать пару слов. Тем более что это единственный повод что-то о нем сказать, ибо в дальнейшем он никакого участия в сюжете принимать не будет.
Итак, Джогун-Димитрие тенеман Брайхоахин был знаменит не только своим причудливым именем, но также и тем, что всю жизнь, по крайней мере, большую ее часть, просидел за угловым столиком траттории «Экскузова». В этом смысле он был настолько постоянен, что стал своеобразной достопримечательностью не только района траттории, но и всего города. Он появлялся за своим столиком где-то к полудню, сидел все одиннадцать часов до среднего сна, уходил, через четыре часа, вторым утром, появлялся вновь и уж теперь досиживал до самой глубокой ночи.
Он был очень общителен и по-своему честен, однако о себе постоянно и даже с каким-то остервенением лгал. Поэтому никто не знал, откуда Брайхоахин приехал на Стопариж, почему ведет такую вежетабельную жизнь, сколько ему лет, что он умеет, кто платит ему за то, чтобы он вел жизнь Бездельника – вообще никто ничего о Брайхоахине толком сказать не мог. Достоверно известно было о нем только то, что он некоренной стопарижанин. Он просто сидел бог знает сколько десятилетий за одним столиком, ел, разговаривал и смотрел. И никогда ни во что не вмешивался.
Он оказался одним из тех, у кого после Инсталляции не возникло проблемы идентификации. Для этого дону, попавшему в его шкуру, не надо было даже подходить к зеркалу (хотя на всякий случай он все-таки подошел) – хватило просто столика и узнаваемого убранства траттории «Экскузова». Магия личности этого человека была настолько велика, что дон ни секунды не раздумывал, что ему делать дальше – отбросив прочь все мысли о борьбе с моторолой, он продолжил жизнь того, чье тело занял. На то, чтобы выхлопотать пенсию Бездельника, не ушло никакого времени. Когда моторола через одного из своих тридэ предложил ему полные данные о Брайхоахине, дон не заинтересовался – он не посягал на личность легендарного постояльца «Экскузовы», ему достаточно было всего лишь продолжать его образ жизни. Он даже имени себе никакого не выбрал, хотя охотно отзывался, когда его окликали Браем.
Сейчас Брай сидел, по обыкновению, сгорбившись (он сам собой перенял у своего предшественника эту повадку – так было удобней телу) перед бокалом с чем-то желто-молочным и сосредоточенно глядел сквозь камрадов. Возбужденно ерзая, они старательно не смотрели на застывших кузенов, ожидающих Динди, который с достоинством уже катил в их сторону.
– По-моему, – громко заявил один из камрадов, толстый и уродливый, как раз того типа, который Дон ненавидел всей душой (такие парни пару раз его предавали), – эти ребята только что издевались над нами.
Динди остановился у столика кузенов и тихим доверительным голосом сообщил сумму. Кузены согласились и начали подниматься.
– Они кривлялись, как монтажные клоуны, и гадость всякую говорили про нас, – голос у толстяка был пронзительный и вызывал просто физическое омерзение. – И это все только потому, что мы, видите ли, зашли в ту же самую тратторию, где они решили немножечко потрепаться. Гляди! А теперь испугались ответс-с-с-сности и решили, а?! Эй вы, кузнечики! Куда ж это вы?
Один из кузенов сообразил, что так просто их отсюда не выпустят, и быстро зашептал что-то в свое мемо. Предводитель камрадов, угрюмый до темности лица парень, тут же выхватил свое мемо.
– Это Эми! Мы на точке. Быстро сюда весь отряд.
Он говорил негромко, но вполне различимо. Кузены озабоченно переглянулись.
Толстяк вскочил, задергал плечами и ощерился так, что показал всем не только зубы, но и верхнее нёбо.
– Ну что, кузнечики! Будем ждать подкреплений или сейчас начнем?