Дон тут же собрал Совет Братства: Алегзандера, Козлова-Буби, Глясса, Витанову, – и они, друг на друга поорав часа полтора, решили, пусть даже в ущерб подготовке ко Дню Д, оказать Фальцетти противодействие и при первой возможности его самого уничтожить.
Но было поздно. По возможности стараясь не связываться с кузенами, Фальцетти теперь уже просто стал игнорировать запреты Дона и повел настоящую войну против пучеров. Противодействовать этому Дон просто не имел сил – его армия оказалась слишком малочисленной для серьезных боевых действий. Армия же Фальцетти день ото дня прирастала.
Самые разные приходили к Фальцетти люди, и всех он брал. И тут же «выпускал в дело». Приходили озлобленные, приходили разгневанные, просто испуганные приходили – тут не так испугаешься, когда выясняется, что тело у кого-то ты украл не навечно.
Быдлы какие-то вообще приходили, которых ни сумасшедшими, ни нормальными назвать было нельзя; поначалу принимал их Фальцетти за пучеров – даже ему, более других привыкшему к несходству его камрадов с породившим их Доном, казалось невозможным, чтобы из Дона могло развиться такое. Он сначала наладился отдавать быдл Врачам на проверку, но каждый раз оказывалось, что никакие это не пучеры, а вот просто такие люди.
Как скоро выяснилось, среди первых пучеров быдл не было вообще. Забегая чуть вперед, ко Второй волне «возвращения», можно сказать почти то же самое – несмотря на размах процесса, соотношение «вернувшихся» быдл и тогда оказалось пренебрежимо низким. На этом эффекте впоследствии было сделано две диссертации и четырнадцать моностекол. Но на самом деле так и осталось до конца не выясненным, почему доны не стремились «возвращаться», если имелся шанс превратиться в быдла.
Так или иначе быдлы вскоре перестали пугать Фальцетти. А после того как и среди камрадов появились первые пучеры и выяснилось, что доны-быдлы «возвращаются» крайне редко, они вообще стали его первыми друзьями, его опорой и надеждой. «По-настоящему я могу рассчитывать только на них!» – повторял он потом не раз.
«Гусеницы» теперь стали небесным ландшафтом Стопарижа. Они теперь уже редко исчезали из поля зрения стопарижан, но, правду сказать, не так уж часто и спускались – их использовали для слежения, для психологического воздействия и относительно редко – для решительных мер. Командиром одной из них Фальцетти поставил Грозного Эми.
Основное действо происходило на улицах.
Вот вы идете по Стопарижу, никого не трогаете, и вдруг из-за угла навстречу вам – два-три парня пугающей внешности. Вы умный, вы дон, вы уже маленько обустроились в этом жутком городишке и даже имеете какие-то планы выжить. Вы, естественно, знаете о камрадах, потому что у вас непременно есть мемо, да к тому же и разговоры вокруг…
Но вы ничего не можете сделать – вас останавливают и начинают изучать по их несовершенной методике. Держа за руки и за шиворот, вас начинают скрупулезно исследовать – и не дай вам бог не понравиться этим парням, они только ищут повода, и вам это известно. Если что-то им не понравится, вы – уже не вы, а ничто. Причем совершенно не важно, пучер вы или нет.
А уж если вы действительно пучер, вас не спасет ни самый дальний закоулок самой темной квартиры, ни подземелье, ни какое угодно другое место – все они известны мотороле, и, значит, камрады обязательно за вами рано или поздно придут.
Вам остается только одно – объединяться с себе подобными, противодействовать враждебности камрадов и убивать их. Убивать, как только увидишь что-то похожее. Или в благородном порыве умирать смертью.
Но их больше. И они, как правило, находят вас раньше, чем вы успеете им как следует навредить.
Так оно и шло. Довольно скоро самые буйные пучеры пошли на убыль, однако охоты за ними Фальцетти не прекратил, справедливо полагая, что буйными пучерами дело не обойдется. Террор перестал быть чересчур явным, и доны быстро к нему привыкли. Собственно, им особенно и привыкать-то не приходилось, ибо большую часть жизни они, то есть Дон Уолхов, провели в защитном положении, ожидая удара с любой стороны и в любое время.
Теперь они, те, которые не пришли ни к Дону, ни к Фальцетти – то есть, как ни странно, подавляющее большинство, – расселились по брошенным домам, иногда чужим, иногда своим собственным, зажили в одиночку или создали подобие то ли семей, то ли содружеств, то ли колоний – тут и не разберешь – и стали мучительно пытаться восстановить жизнь. Причем жизнь совсем не такую, которую вел до них Дон. Они уже не думали о человечестве, они не то чтобы примирились с моторолой, но вынужденно согласились с его присутствием – «в стране дьявола нельзя не отдавать решпект дьяволу». Они, словно древние христиане, направили свою любовь к ближнему, в смысле, к тому, кто сейчас был им наиболее близок.
Сложные это были семьи, вздорные, да и как могло быть иначе – ведь человеку даже для того, чтобы ужиться с самим собой, требуются очень долгие годы. Но они заботились друг о друге, они старались как-то что-то сделать для того, чтобы не только выжить, но и начать жить. И в этом моторола им помогал. И его помощь они воспринимали беспрекословно. Не смотрите, что доны.
Они быстро привыкли к тому, что камрады – или на бесколесках, или на ужасных своих «гусеницах» – работали в основном точно по расписанию и, как правило, появлялись с проверкой в одно и то же время. Доны тогда прятались по домам и – то вооруженные, то бессильные – стояли молча у окон.
Особую форму для камрадов придумал тогда Фальцетти – что-то черно-блестящее, обтягивающее и с редкими белыми волнистыми полосами. И обязательно чтобы шлем – вроде как бы и простенький, «эргономичный», но в то же время с каким-то даже и выпендрёжем, чем-то напоминающий нацеленную акулью морду. Вызывающий страх.
Стоя у окон, молча наблюдали они, как на их улицу падает «гусеница» или на невозможной скорости залетает пара бесколесок, как оттуда с нехорошей поспешностью вываливаются вооруженные до зубов камрады и – словно точно уже знают, где пучер, – устремляются к какой-нибудь двери. Потом все кончалось, камрады либо выводили наружу вырывающихся людей, либо выносили трупы, либо, но это случалось нечасто, выбегали одни, так же целенаправленно загружались в свой транспорт – словом, в любом случае исчезали. И тогда доны облегченно вздыхали и возвращались к своим делам – «моих на этот раз не задели».
Потом на смену первой, «буйной», волне пучеров пришла вторая.
В отличие от своих предшественников, они «возвращались», не лелея никаких особенно воинственных планов. Как и большинство донов-стопарижан, они хотели просто жить, никого не тревожить и ни от кого по возможности не зависеть. Это была детская мечта Дона Уолхова – никого не тревожить, – мечта, которая жила в нем до тех пор, пока он не возненавидел моторолу и не познакомился с Джакомо Фальцетти. Это были люди, которым просто надоело спасать мир и которые поэтому обратились к более ранней, детской мечте, другой у них и не было. И еще они очень не хотели иметь хоть что-нибудь общее с Доном Уолховым.
Они не были ни буйными, ни воинственными. Они просто хотели жить хотя бы чуть-чуть пристойно. Они готовы были смириться со многим. Но не со всем.
И, по сути, террор Фальцетти был направлен именно против них.
Глава 22. «Возвращение» Грозного Эми
Через три месяца после Инсталляции Эмерик Олга-Марина Блаумсгартен неожиданно для себя «вернулся». Что многим могло бы показаться невероятным. В самом деле хотя к тому времени «возвращения» в среде камрадов были не такой уж и редкостью, но Грозного Эми в подобной слабости следовало бы заподозрить последним.
Вот вам портрет Грозного Эми в бытность его камрадом. Роскошные усы, громадный с тонкими крыльями нос, пристальный, всегда недоверчивый, мрачный и угрожающий взгляд и, конечно, атлетическая фигура. Его взгляд приобретает некоторую чисто кобелиную томность, когда Эми, обнажась, смотрит на себя в зеркало – есть такой грешок у Эми, доволен Эми собой, любит он свое тело. И старательно за ним ухаживает, каждое утро начинает с полной диагностики и редкие мелкие недомогания неукоснительно лечит. Реакция у Эми выше всяких похвал, он любит подраться, имеет множество еще до Инсталляции приобретенных навыков – никогда не связывайтесь с Эми, не вступайте с ним ни в рукопашную, ни в вооруженную схватку тоже.
Эми уже вспомнил многое из того, что помнил Дон до того, как… ну, в общем, тут насчет кресла, и, что важно, подзабыл свое зомбическое состояние, в котором он разговаривал с моторолой, а потом собачился с Фальцетти. Он понимал, что чем-то отличается от других камрадов, но не понимал чем. Он думал, он круче.
Эми очень огорчался своей непервостью. Ему казалось ужасно несправедливым, что Дон, породив множество донов, остался все же первым и главным – здесь заключалась вопиющая несправедливость и даже незакономерность. Все должно было идти по-другому, а пошло не так. Эми, более сильный, более… понимающий… подходящий… с самого начала он был задвинут на последние роли, на общие основания – и такое положение следовало, конечно, немедленно исправлять.
Другие камрады пусть временами, но все же задавали себе вопрос, почему же они так сильно отличаются от того, чьей копией являются. Задавали – и из чувства самосохранения оставляли вопрос без ответа. Эми был не таков – его ни в малейшей степени не интересовали ни сам Дон, ни их с Доном несходство. Дон был в глазах Эми одаренным слабаком, который одаренность свою передал целому городу и тем самым лишил себя главного своего козыря. Никогда, ни при каких обстоятельствах не должен был такой человек возвышаться над всеми – в этом заключалась высшая несправедливость мира, и за это Грозный Эми ненавидел мир. Сам-то он, конечно, не знал, за что его ненавидит, просто ненавидел – и все.
В день своего «возвращения» он в качестве командира дюжины отправлен был выжигать гнездо террористов в желтом фигурном доме на бульваре Дама Виней.
Террор уже входил тогда в жизнь стопарижан, становился если не обыденностью, то уже чем-то не вызывающим удивления. Люди очень быстро привыкают и к хорошему, и к ужасному. А ужасное – это просто ужасное, какой там террор. Это просто немножко страха, который к тому же и взбадривает.