Тогда Эми назвал Гальена сортиром, помойкой, свиной задницей и прочими малоупотребительными ругательствами, поскольку давно открыл, что малоупотребительное оскорбляет сильней, – словом, обругал его по-всякому, а когда не помогло, сграбастал за шиворот да и выставил вон. Чего, конечно, делать не стоило, потому что, как хорошо было ему известно, Гальен вони своей никому не прощает, даже старому такому камраду, как Грозный Эми – насчет «не прощать» очень он был настойчивый человек, настоящий дон в этом смысле.
Эми остался один и задумался. Ему показалось, что задумался он впервые. Раньше он подобные дурости всегда быстренько в себе пресекал – сильный он был человек, Эми. А теперь вот эта нервная катавасия всю его сопротивляемость каким-то образом сбила. Да еще отовсюду – с экранов, с плакатов небесных, с подставок для рекламных тридэ – рожи грозные на него скалились со словами «убей», «останови», «пресеки» – и так далее в том же духе. Эми даже поморщился на эти слова.
И тут в самый бы ему раз к мотороле обратиться за добрым советом, но забыл он про моторолу, все ему тот гигант мерещился. Родственник, не родственник – не в том дело. А дело в том, что молодой, крепкий, здоровый, такой пре-вос-ход-ней-ший образец дона, такой близкий самому Эми, такой из его породы, которого он из жалости, уважения, преклонения даже сначала измордовал, а потом убил – вот такой вот парень при всем при том на удары Эми не отвечал…
Потом Эми допустил в голову довольно обычную для других камрадов мысль: «С какой стати я служу этому мозгляку Психу? Я же командовать хотел, а не подчиняться! А все эти идеалы, про которые Псих распинается перед нами, – чушь, ничего больше, черт возьми, почему я Психу служу?»
Вспомнился ему тогда – правда, смутно очень – разговор с моторолой, жутким пахнуло, потому забыл, отвернулся. «Правда, – сказал себе, – что надо бы уходить отсюда».
Но в то же самое время понимал Эми, что деваться ему совсем некуда, что идти ему можно только камрадовской дорожкой, хотя уже и камрадовской вскоре будет нельзя… Умозрительный разброс мыслей получился в то время в голове у Эми.
И тут как выход блеснуло – «вернуться»! «Вернуться», уйти, больше доном не быть, а быть тем здоровенным парнем, у которого Дон, то есть ты, то есть нет – все-таки Дон, то есть… ну, в общем, все равно кто, отнял его тело и приспособил к своим мозгам. Вот это тело, с вот этими вот привычками, со шрамом этим под челюстью непонятным, с именем и со всем прочим, с домом, со своим собственным домом, пусть даже и не тем фигурным, с бульвара Дама Виней, что вчера так стоял спокойно, а сегодня уже развалины, и даже развалин-то через час не останется – наплевать.
Так он думал и думал – до тошноты. Подперев щеку блестящей черной ручищей, бычьим взглядом что-то высматривая на пошлой подставочке для тридэ. И чем дольше он думал, тем ближе подходила другая жизнь, он даже и сам не замечал ее приближения, просто изменялся, и все. Он говорил себе: «Хорошо бы „вернуться“», – и не видел, не чувствовал, не догадывался, что вовсю «возвращается».
Хотя, тут надо признать, без сознательного желания такие вещи не получаются. Они вообще не у всех получиться могут, потому что надо сильно хотеть. И чтобы еще человек верил как следует. Но с этими «возвращениями» вообще много странностей.
Значит, он потихонечку себе изменялся, а потом, когда заметил, уже и не удержать ничего: по нарастающей стали наплывать чужие воспоминания, из ничего, из неизвестно откуда, вот именно что «нахлынули». Он и про дом фигурный вспомнил, и про гиганта, и про другие, тоже важные, вещи.
Странное дело с этим его «возвращением» – он все, что было с ним, вспомнил, все, кроме того, что под конец попал под влияние моторолы, что убивал по его приказам, подолгу с ним беседовал о самых странных вещах – точней, не беседовал, а слушал длинные монологи, изредка разбавляя их односложными вопросами, – забыл про операцию с Техниками и «домиком», и про остальные операции, моторолой заказанные, тоже забыл. Про своего дружка Лери вспомнил он только то, что жил такой парень где-то поблизости, никак почти с Эми не соприкасался, но вспоминать о нем почему-то страшно и противно.
Это большое счастье, что ему никто не мешал, когда он «возвращением» занимался, что никто даже случайно не открыл двери в ту комнату для отдыха. Многие попадались по чистой случайности именно в этот самый миг – это их состояние перехода всегда чрезвычайно видно. Потому что они тогда тело свое перемеривают под другие привычки, прежние, те, которые сумел задавить Дон. Это ужас и восторг, когда «возвращение». Это для камрада – необычайно опасная штука.
Опасная вот почему. Потому что, во‐первых, камрады против пучеров и натасканы были. Во всяком случае, предлог такой. Во-вторых, тот дон, который ушел в камрады, он хотя и не дон вовсе, но все-таки и не пучер – пучер уже и думает по-другому, и смотрит совсем не на то, и вообще, никакой на него надежды, никакого доверия. Он уже «ушел», что с него взять? Он уже и убить не может как следует, и вообще его заново обучать – это если он еще согласится, чтоб его обучали.
И про все про это Эми тоже подумал, когда понял, что «возвращается», но он почему-то подумал, что «возвращается»… ну, как бы не полностью… то есть не то чтобы не полностью, но как-то вот так, что «возвращаться»-то он «возвращается», но все равно в камрадах остается, все равно камрадом себя продолжает считать. Главное что – он и так выдавать себя за камрада был вынужден.
Ну как объяснить? Он становился настоящим Эми, молодцом двадцати пяти лет, со своей памятью, со своими стопарижскими приключениями, шрамами и всяким таким, что двадцатипятилетнему бычку полагается. Но ему, этому бычку, ужас как хотелось в то же время считаться доном, хотя бы и вот таким, камрадовским, то есть вроде бы недодоном, но даже и пусть. Ему хотелось свой умишко на ум Уолхова променять, на его идеи, пусть окамраденные, но все же доновы, потому что слава-то по Стопарижу о Доне, о рецидивисте-геростратике, богосвергателе и вообще крутом мужике, давно шла, все кому не лень этим Доном языки себе полоскали – ну как же! соотечественник! падишах! Отец-родитель!
Поглядеть было на что, когда он «возвращался». Он рожи корчил и головою крутил, чуть шею себе не свернул на сторону, он мускулы напрягал и расслаблял – по очереди и вместе, а потом вскочил и ноги задирать стал. И руками зарядку делать. И ломало его, и мяло, и чечетку он выбивал, и только изо всех сил сдерживался, чтоб не завыть.
А потом успокоился, за стол сел и с ужасом вокруг себя огляделся. И за всем этим – напомню – внимательно и равнодушно наблюдал моторола.
Дальше началась для Эми трудная жизнь. Он боялся, что его раскусят, а что делают с теми, кого раскусили, Эми очень даже хорошо себе представлял.
У него и вправду получилось не совсем обычное «возвращение», это он угадал точно. Он многое помнил из того, что Дону принадлежало, а это далеко не всегда. Он, скажем, очень хорошо помнил Джосику, родителей доновых и всякие его детские побрякушки; он Кублаха помнил отлично, и свое с ним товарищество, и то, как потом Кублах его персональным детективом стать согласился. Он очень многое помнил из жизни Дона. Немного сбивало с толку то, что в вернувшуюся память о жизни Эми включены были прописанные до мельчайших деталей события, которых никогда не было, да и в принципе не могло быть, – например, бурный и остро-печальный роман Эми и Джосики.
Он изо всех сил скрывал свое «возвращение». Он прекрасно понимал, что единственный способ надежно скрыть – защита от тех, кто его хорошо знал.
И сначала погиб Гальен, самый старый товарищ Эми. Вместе с ним умерло и то, что Гальен затаил против Эми, и то, что он начал подозревать – в последние два дня своей жизни он стал как-то очень внимательно поглядывать на своего начальника. Так что только два дня после ссоры прожил Гальен.
Он погиб не на захвате, как следовало бы ожидать, а по дороге домой. Он шел по бульвару и кто-то кольнул его, профессионала, тонким стилетом в спину, кольнул и скрылся, а потом прохожие надругались над его трупом – даже рассказывать не хочется, что с ним сделали. Не любили камрадов стопарижане. Боялись и не любили. Ну, это всегда.
Тут, кстати, непонятная странность с этим стилетом. Дон Уолхов в свое время – так, на всякий случай – занимался по программе типовой подготовки «Боец-мужчина». Эта программа очень расхожа во всем Ареале, правда, в основном среди недодвадцатилетнего молодняка. Дон принял программу уже почти в зрелом возрасте, но по выпускным тестам получил исключительно отличные отметки. Поэтому стилетом в спину или там в бок его нельзя было убить никак.
Есть такая старинная методика, позволяющая особым образом сокращать мышцы и сдвигать внутренние органы так, чтобы вонзившийся в тело нож, даже очень длинный (только чтоб не насквозь – тогда прием работает не в полную силу), не только не повредил ничего внутри, но даже и кожу не поцарапал. Кто-то такой очень древний придумал, неизвестно кто – то ли из Демонов Полудня, то ли из Коммунистов, – причудливый такой приемчик, доживший до наших дней, называется эскапа. Так или иначе на прикосновение ножа любой из донов должен был отреагировать рефлекторно. Но Гальен не отреагировал, а самое главное, Эми, который не мог не учитывать, что Гальен должен отреагировать эскапой, даже не подумал это учесть, будто знал, просто полез напролом со своим стилетом – и преуспел.
После того как нашли тело Гальена, Эми провел бессонную ночь, хотя если подумать, то странно, что это он так взволновался из-за убийства, ведь моторола смолчал: он редко вмешивался в уголовщину, какие-то у него свои были соображения. А насчет Эми странно то, что плюс-минус одна жизнь давно для него никакого значения не имела, он такие вещи исполнял без чувств. После этого убийства он всю ночь пытался «вернуться» обратно – болтали, что такое хоть и редко, но получается.
Тут, наверное, так – он, полуэми, полудон, совершил свое первое, никем не разрешенное убийство. Он понял, что и в таком виде может. И еще одно он понял: убийство сидит у него в крови. Он не только может убивать, но и знает, как это делается, будто его нарочно учили этому, будто раньше он только и делал, что убивал. «Может, даже и впрямь учили», – подумал он тогда и почему-то с диким ужасом эту простенькую мысль постарался забыть. И забыл с успехом. Хотя, конечно, кого мог убивать почти мальчишка, психотанцор, про детские банды забывший сразу после двенадцати лет, когда… когда… м-м-м… в общем, когда что-то случилось, он точно не помнит сейчас, что именно. Воспоминания детства так избирательны! Да и после ввязывался только в случайные драки, уж что-что…