ами и выравнивателями спектра; на все это наложился адреналиновый ток, идущий от наплечников. На языке появился железистый вкус крови. Музыка! Раздались первые звоны, начало знаменитого преднарко «Запах утренних городов» Хуанпедро Мехора.
Музыка пришпорила Эми, он понял, что танец получится. Столики, колонны, лица и черно-золотой рисунок шерстяной обивки Танцлифтовых стен подернулись легким туманом драгоценнейшего серого оттенка – и это означало, что Эми сразу же, без подготовки, вошел в то особое состояние, при котором танец (какой угодно – нарко, преднарко и даже психо) получается почти сам собой, если, конечно, владеешь техникой.
Следуя ритуалу по вхождению в танец, он крутнулся на пальцах ног и вдруг обнаружил, что уже не один на площадке. Перед ним стояла женщина – сплошные волосы и взбитый бальный наряд. Партнерша, о которой можно только мечтать, – красавица Соня.
Он поискал глазами Дона. Тридэ исчез.
– Соня! – одними губами прошептал он, приблизившись к ней вплотную. – Ты со мной, Соня? Мне надо…
Конечно, они при желании могут повторить и тридэ, могут подсунуть вместо нее что-то совершенно иное, но ничего другого не оставалось, как верить, что это все-таки Соня, самая настоящая красавица Соня.
Она ободряюще кивнула – мол, я все понимаю и я с тобой, – а затем показала взглядом на столики, тем особым взглядом, который на тайном языке психотанцоров означал предложение «сделать» зал.
Эми широко улыбнулся. То, что надо!
– Синхрон, Соня?
– Синхрон.
В Танцлифте поднялся немыслимый гам. Ну как же – Соня, так давно не было Сони. Музыка утонула в криках, все повскакивали с мест, восторженно заорали, захлопали в ладоши. Гульрих, распихивая ногами бокалы, взгромоздился на стол и забуйствовал – наша Соня пришла! Но откуда, откуда им было известно про Соню?!
Ох, ничего не понимал Эми. Он злобно дернул головой, музыка взвыла на болевой громкости, перекрыла все остальные звуки – и все смолкло. Одну за другой он лихорадочно перелистывал мелодии. Эта? Нет. И… нет! Нет! Вот она. Это была мелодия, которую он обычно танцевал только для себя, перед зеркалом. Он не знал, как она подействует на других, но, похоже, должно было получиться ничего, и тут Соня чуть заметно кивнула: эту! Соня тоже была подключена к пульту, и тогда Эми сверкнул улыбкой: хорошо. Эту.
Это была всем знакомая мелодия «Синее и красное», по поводу которой так и не завершили спор музыкальные критики – психо это или мягкое нарко. Несколько месяцев назад, еще в те, тысячелетней давности, времена, Эми попробовал сделать под эту мелодию собственное, никому не подражающее соло. Кажется, что-то вышло, но музыка пока слишком действовала на него, и он боялся осрамиться, показав танец друзьям, – считал, что рано. И, в общем, было неслыханной наглостью и полным безумием предлагать «Синее и красное» Соне – она не знала его сюжета, он плохо помнил ее танец, и совершенно непонятно было, как тогда делать синхрон. Оставалась, впрочем, естественная лазейка – полная импровизация. Опасность, однако, была не в том, что у Эми не получится импровизация, а в том, что он мог не справиться с музыкой, попасть под ее действие и потерять зал. И угодить в наверняка расставленную ловушку.
Но что-то такое произошло с Эми. Он лез напролом, он ни с чем не хотел считаться, он даже от ловушки старался убежать чисто логически, а на самом деле было ему на эту ловушку глубоко наплевать, на самом-то деле все это ему уже до чертиков надоело.
Вспыхнуть и убежать. Или уж сгореть окончательно. При первых же звуках музыки Эми понял, что выбрал ее правильно, что на самом деле она тут и ни при чем. Как и он. Что не получится ни синхрона полноценного, ни даже его собственного сюжета. А будет только Соня. И он при ней. С первых же аккордов она взяла резкий и рваный темп и полностью приковала к себе внимание.
Танец тридэ в общем отличается от танца, исполняемого человеком. Тридэ не знает, что такое физические усилия, он всего лишь компьютерный призрак, и понятие усталости для него принципиально иное. Он может закручивать совершенно бешеные фигуры, может летать, изменять свое тело по ходу танца, превращаться во что угодно – хоть в розовое сияние, хоть полностью исчезать. И если тридэ ничего этого, как правило, себе не позволяют, то только потому… впрочем, никто никогда не скажет наверняка, почему тридэ делает то и не делает этого. Некие суперсложные этические соображения заставляют их пользоваться только теми приемами, которые доступны, хотя бы умозрительно, человеческому существу из костей, мяса, пота, адреналина, несовершенных реакций и т. д. Несовершенство тридэ находится на уровне, для человека недосягаемом. Соня как-то рассказывала – Эми это хорошо понял, – что в одиночестве она танцует совершенно другие танцы.
Вот и сейчас Соня работала на том пограничном уровне, который для обычного человека недостижим, но представляется все же доступным для него – хотя бы в принципе. Эми почувствовал досаду: и без того неспособный вести синхрон в полную силу или хотя бы удовлетворительно из-за постоянной настороженности и жара, идущего от встопорщенных наплечников, он безнадежно от нее отставал и с первых же па вынужден был перейти на слепое отслеживание Сониного сюжета, хоть и не подобает мужчине-партнеру выступать в такой роли. Но досада, конечно, была мимолетной – с такой партнершей, как Соня, да еще танцующей на грани превышения человеческого предела, любому не то что аматеру, а и профессионалу только и оставалось, что орнаментировать ее фигуры. Да и задача на этот раз была вовсе не в том, чтобы исполнить безупречный синхрон. Нужен был синхрон завораживающий, а уж в этом-то Соня работала за двоих.
Бож-ж-ж-же, что она вытворяла! Сложные восьмерки, штопора, лиссажетки чередовались с такой скоростью, что Эми даже и не пытался отслеживать их все – он просто пританцовывал около, то приближаясь к Соне, то отходя от нее и все время поворачиваясь так, чтобы не терять из виду застывших зрителей (после нескольких восторженных ахов они замолчали, они пили Сонин танец, как вкуснейшее и очень хмельное вино – их сразу же забрало), то исполнял простенькие фигуры, которые – он это хорошо чувствовал – исподволь, но безотказно возводили в квадрат завораживающую мощь танца, на первый взгляд бессмысленного и нелепого – но только на первый взгляд. Именно такого, спокойного и безыскусного, исполнения требовал от Эми мощнейший чувственный заряд Сониного сюжета, именно это доламывало последние стенки в сознаниях тех зрителей, которые не желали поддаваться гипнозу. Эми чувствовал это, сам не понимая, каким образом чувствует, но, может быть, впервые возникшее осознание своей собственной силы наполняло его счастьем. Танец все больше захватывал его, и он чуть не упустил миг, когда наплечники стали терять упругость, отмечая спад настороженности.
Он подумал: «Кого мне бояться, все закаменели уже или закаменеют вот-вот». Он подумал так и опомнился. Первый закон – «Никогда не снижай внимания», и он, Эми, чуть его не нарушил тогда, когда ловушка вот-вот грозила захлопнуться. Что-то не то. Что все-таки они готовят?
Возник и тут же сгинул образ Дона, опершегося рукой о пустой столик. Эми спросил себя: «Есть ли на свете такой танец, который может заворожить тридэ?» И в спешке решил, что почему бы и нет.
Но все это: и случайные мысли, и напряженное ожидание ловушки, и мелкие собственные срывы, оцененные Эми как досадные, но для Сониного сюжета несущественные, – все это проходило так, сбоку, между прочим. Соня, неподражаемая Соня завладела его вниманием!
Ах, Соня! Еще никогда Эми не видел, чтобы так грубо, так прямо женщина предлагала ему себя, хотя уж в танцах-то эта тема с древности обмусолена. Да что там предлагала – надевала на себя, погружала в себя, соединяла с собой в безумное сочащееся одно, пропускала через муки и наслаждения тысяч встреч; и в то же время… И в то же время она с мастерством, принадлежащим уже не ей – той, доисторической, когда-то живой красавице Соне, – а необъятной машинной памяти и поддерживающей эту память полиментальной логике, которая человеку недоступна совсем, – она в то же время умудрялась сосредоточенность на телесном слиянии соединить с неким высшим абстрактным, философическим настроением, нирвана от которого никак не связана с цепочками ощущений, получаемых через телесный контакт женщины и мужчины.
Будь на месте Эми человек, знающий предельную математику, он непременно решил бы, что перед ним разыгрывается отличное от классического доказательство существования второго поля теорем Клода-Наварры, одной из основ стандартного эн-тэта-бор-сопряжения; историк точно бы разглядел в танце некое послание, разъясняющее и дополняющее великий труд Никласа Харри «Основы всеобщей псевдоаутентичности» (Эми очень бы удивился, если бы этот историк сказал ему, как помогла в понимании потаенных мыслей великого Харри его мужская, такая здесь второстепенная партия), и тут же помчался бы записывать сообщенные ему столь странным путем новые логические посылки – побежал бы, если бы, разумеется, не был зачарован танцем до состояния полной окаменелости, каковое допущение представляется фантастическим совершенно. Тюремщик познал бы новый краткий и действенный путь к духовному самосовершенствованию; политик понял бы окончательно свое отличие от людей и, вне всяких сомнений, долго бы скорбел об утрате иллюзий; камрад… камрад, думается, воспринял бы танец (напомним, вторую, абстрактную составляющую) как вдохновенную проповедь о пользе бриттовой гимнастики, обеспечивающей полное раскрепощение творческого начала – словом, каждый взял бы от Сониного танца свое.
Эми читал Сонин сюжет как написанную специально для него книгу (вполне возможно, что так оно и было в действительности), причем книгу из тех, что обычно пишутся для богов. Он узнал, что для Сони – больше, чем для всего человечества – танец есть сущность, стоящая особняком, играющая в духовной, религиозной стороне человеческой психологии ту же роль, какую в любви играет соитие.