Дон почувствовал себя выпотрошенным, переоделся в костюм «Тебя никто не знает», оглядел себя в зеркале, неопределенно хмыкнул и вышел на улицу. Иногда он так делал.
Вообще, сама идея бродить по улицам была далеко не безопасной – как ни крути, на улицах террор, да и на самого Дона очень много охотников, поэтому он и надевал «тебяникто». Это помогало, хотя и не обеспечивало полного неузнавания. Дон старался избежать не столько покушений, сколько приставаний.
Судя по всему, мысль надевать «тебяникто» при выходе на улицу пришла очень ко многим. Естественно, Дон никого не узнавал, но ощущение, что ты забыл самое важное и вот сейчас, сию же минуту, за это поплатишься (из особых стекол он знал, что такое ощущение вызывается большим скоплением в одном месте переодетых для неузнаваемости людей) не оставляло его все время прогулки, и это мешало расслабиться, то есть сделать то, чего и добивался Дон, так опрометчиво покидая магистрат. Дон понимал, зачем он надевает «тебяникто», но совершенно не понимал, зачем его надевают другие.
Шло к вечеру. Жара перестала давить. На быстро темнеющем небе начали появляться первые рекламы, шифрованные записочки; обезличенный предсказатель, который по непонятной причине всегда безумно раздражал Дона, сегодня размашисто написал золотыми буквами: «Бойся мордовских ид!» Дон не знал, что такое иды. Насчет «мордовских» у него было сомнение – вроде бы где-то слышал такое слово. Он подозревал – да что там! – просто уверен был, что в роли анонима выступал моторола – щеголеватый, заносчивый, невероятно артистичный подонок.
Он не мог не думать о Джосике. Он просто заставлял себя не думать о ней, но ничего из этого не получалось. Он даже сам удивлялся, почему это он… Глупость какая-то! Тем более в такой момент.
Под вопль Фальцетти он шел по улице Кантаверда, давно по ней не гулял. По Кантаверде они, бывало, прохаживались с Джосикой под руку, мололи разную чепуху, но почему-то эта улица – совершенно непонятно почему – связывалась у Дона с беспросветным одиночеством. «Может быть, – подумал Дон, – я просто забыл о какой-нибудь детской обиде, связанной с Кантавердой?»
Те же дома, те же крытые коричневой травой тротуары. Та же старая, если не старинная, рекламная пушка, к которой они в детстве подобрали ключик и развлекались, отправляя на небо скабрезные стишки и картинки. Между прочим, Дон подобрал ключ, именно Дон – возможно, это был его первый интеллекторный взлом. Хотя, конечно, никакого интеллектора в пушке не было. Простейшее логическое устройство с паролем.
Мимо пушки, смеясь, прогрохотали ботинищами четыре камрада, они синхронно покосились на Дона, видимо, уловив доносящийся из его ладони вопль Психа, их непосредственного начальника.
Сейчас Дон, зараженный одиночеством Кантаверды, ответил бы даже приставуну – он совсем не прочь был бы поболтать с кем угодно, пусть хоть с этими самыми камрадами, чей смех сразу стал неестественным, но говорить с Фальцетти ему совсем не хотелось.
Сейчас разговор с Фальцетти никак в планы Дона не входил. Щеголяя знанием древностей, Теодор Глясс называл его подобные эскапады корундальрашидовством, а Дон никак не мог перебороть себя и спросить, что значит это странное слово. Сейчас, когда он занимался именно вот этим самым «корундальрашидовством», ему даже приятно было, что раскрасневшееся лицо бывшего учителя умещается на ладони, так что на него можно смотреть сверху и с чувством превосходства. Точнее, это был экран размером с ладонь, а само лицо было совсем уже крохотным – сантиметр на сантиметр, едва ли больше. Мелкое и злорадное удовольствие, усугубленное тем, что осознаешь, что оно мелкое и злорадное, однако идешь на это и оттого счастлив.
Сейчас крохотное лицо Фальцетти, обычно желтоватое, пылало огнем. Он только что не визжал:
– Ты совсем с ума сошел! Зачем тебе этот идиотский запрос? Ты что, не понимаешь, что теперь сделает с тобой моторола? Это самая невероятная глупость, на которую только могли сподобиться ты и твое чертово Братство! Разве твои недоумки и эти наспех приготовленные кус-с-с-с-стар-р-р-рные интеллекторы смогут заменить моторолу, да еще в такой критико-трагический момент для планеты?! Отзови немедленно, ты что, слушай!
Дон грустно усмехнулся. Ну, конечно, он уже знал – не то что догадывался, именно знал, – что Фальцетти со своими камрадами давно его предал. Ну, конечно. И никаких заблуждений в отношении учителя он не питал – уверен был, что тот сдаст его при первом удобном случае. И все-таки как-то не по себе было. Мрачно, тошнотно и ужасно противно.
Можно ли простить предательство? Все говорят, что нельзя. Это самый простой из вопросов, на него есть только один ответ. Правда, все это справедливо только в том случае, если за первым, очевидным по ответу вопросом не следует второй: «А что делать, если никого, кроме предателей, в наличии не обнаруживается?» Или так: «Что делать, если тебе не хочется не прощать предателя?» – правда, этот вопрос попроще.
– Быстро ты узнал, – сказал Дон самым подозрительным тоном, на какой только был способен.
Фальцетти не смешался ни на секунду.
– Твоя подозрительность, – особенно упирая на злобность тона, завизжал Фальцетти, – в высшей степени подозрительна!
Дон огляделся по сторонам и хихикнул. Проходящая мимо девушка в коричневом мужском блузоне и с голыми ногами озорно стрельнула глазами в его сторону. «О боже», – подумал Дон. Фальцетти меж тем визжал:
– Ты знаешь, черт побери, как я тебя люблю, как я на самом деле желаю тебе добра, ты, проклятый ублюдок, не можешь этого не знать, кол тебе в задницу! Ты не можешь просто так взять и подвергнуть город еще одному ужасу! Ты не понимаешь, что делаешь! Отзови поручение!
«Он единственный в этом мире, кто ничего не унаследовал от меня», – вдруг подумалось Дону.
– Ничего не выйдет, Джакомо!
– Я тебя умоляю, сволочь ты последняя, на колени перед тобой падаю, дай мне хотя бы шанс уговорить тебя, я все улажу! Через мемо я черта с два смогу показать тебе пропасть, в которую ты…
– Я не отзову поручение, даже и не…
– Ты слушать умеешь кого-нибудь, кроме себя? Я уже понял, что ты идиот, причем идиот упрямый, я уже не о том прошу, чтобы ты поручение отозвал, я просто о разговоре прошу, лицом к лицу! Все-таки я тебя когда-то учил, и, помню, разумным доводам ты не сильно сопротивлялся.
Дон прекрасно знал, как моторола ответит на послание магистрата (у него просто не было вариантов), знал и то, как реагировать на ответ. Дон не знал только одного – что о его планах моторола и Фальцетти досконально осведомлены. Дон не обращал никакого внимания на то, что в визгах бывшего учителя ему чудилась фальшивая нотка – в конце концов, Фальцетти был фальшив всегда, даже в часы высшей искренности.
– Выбери место для встречи!
Крохотность физиономии Фальцетти на мемо Дона скрыла страстное выжидающее выражение – поймаешься или нет? Фальцетти знал наверняка, что Дон не откажется, – уж настолько-то он его понимал, – но даже доскональное знание не избавляет от неуверенности.
– Хорошо, – сказал Дон. – Я встречусь с тобой, но только после того, как моторола ответит на поручение.
Фальцетти крякнул досадливо и с экрана мемо исчез.
– Ф-ф-фу-у-у!
Дон облегченно потряс головой, спрятал мемо в карман и почти бегом направился к своей излюбленной траттории «Аполион». Как до Инсталляции, так и после владел ею Симош Вадимес, худющий серимониец с необычайно выразительным лицом – говорили, что, очухавшись после Инсталляции и, естественно, ощутив себя Доном в чужой, но, впрочем, очень знакомой шкуре, он ни секунды не сомневался в том, что ему делать дальше, и продолжил управление «Аполионом». Людей с судьбой Симоша было в Стопариже очень немного, мы уже рассказывали об одном таком – Брайхоахине из моторольной траттории «Экскузова»; они считались счастливцами. Их знали наперечет и не трогали – ни те ни другие. На Симоша «тебяникто» Дона не действовал – в любом наряде Дон был здесь любимым гостем.
С той самой минуты, как Дон появился на Париже‐100, он чувствовал себя преотвратительно. Сначала он воспринимал это как должное – еще бы ему чувствовать себя хорошо, – но с недавних пор, особенно в последние дни, внезапно понял, что никогда не привыкнет к укорам совести, иногда просто ошеломляющему стыду за то, что он сделал с людьми родного города, к ощущению, что все идет не так, как задумывалось вначале, что даже победа над моторолой, это единственное и крайне слабое оправдание «предложенному креслу», ничего не изменит, что смутная тоска, смутный неуют со временем будет только нарастать.
Едва Дон уселся в свое любимое кресло у изгороди, Симош подошел к нему и пожал руку.
– Опять прячешься? – сказал он, жестом подзывая поднос с напитками.
– А, – Дон махнул рукой. – Тут спрячешься. И зачем я только надеваю эту хламиду?
– Хламида хорошая. – Симош одобрительно похлопал Дона по плечу. – Такой ни у кого здесь нет.
И состроил потешную ухмылку.
– Шучу. Никто тебя в этой штуке не узнает, не беспокойся. Я просто уже привык: ты садишься всегда на одно и то же место, но перед этим оглядываешься. Как вор. И потом, я умею присматриваться. Меня твоя хламида не проведет.
Всем известно, насколько это хлопотное для человека занятие – обслуживание, хотя бы и в траттории, где самому хозяину, казалось бы, и делать-то нечего. Особенно если ты вообще к такому занятию не приспособлен. Когда-то в детстве Дон мечтал о собственной харчевне, без всяких автоматов, ну разве что с подносами и настраиваемой кухней, но чтобы обязательно с огромным количеством всяких сладостей. Дон-Симош обожал поболтать на эту тему. «Не знаю уж там, – говорил он, – как настоящий Симош, а я, например, к этой профессии уж точно не подхожу. Мне поэтому трудно, иногда плюнуть на все хочется, но вообще-то, знаешь ли, нравится!» Дон подозревал, что Симош медленно и незаметно для себя «возвращается», и в каждое посещение говорил себе, что надо бы упросить Алегзандера поставить сюда охрану, мало ли что, но каждый раз забывал.