– Вон тот, с зеленой крышей. Такая горбатая, видишь?
– Понятно. Давай!
– Приказывает! – сказал Гауф с ожесточением. – Ты вот что, на всякий случай. Ты запомни на потом, что меня послали тебя в засаду заманить.
– Ну, это я уже понял. А кто послал?
– Камрады.
– Кто такие?
Горбатая зеленая крыша приближалась, но берсеркеры приближались тоже – причем с пугающей быстротой.
– Это долго. Просто я хотел сказать, что для меня есть предел, дальше которого я… Ага, вот!
И райма, к которой берсеркеры приблизились почти что вплотную, снова ринулась вниз, прямо на зеленую крышу дома Фальцетти.
– И-и-и-иэ-э-э-э-э-э-эа-а-а-а-а-а! – лихо заорал Гауф.
Вот тут Кублах понял, что настала пора прощаться с жизнью.
Смерть, которая ждала его на стремительно приближающейся зеленой изгорбине крыши дома Фальцетти, была ему незнакома, это была чужая смерть, которая притворилась его собственной. Сквозь знакомые черты, формы и краски детства злобно проглядывали никогда не виденные дома, деревья, проспекты и памятники, а в знакомых местах, запрокинув крошечные головы вверх, находились не его друзья, а совсем другие, кем-то чужим забытые здесь люди.
Конечно, совсем не так мудрёно он думал тогда, он и вовсе никак не думал, когда падал на злодея в лицедейской маске, закосившего под родной город, на зеленую горбинку носа чужого города, – у него бы просто времени не хватило даже начало такой извилистой мысли подумать…
Вся эта сложная словесная конструкция есть не более чем отчаянная попытка передать словами хотя бы тень чувства, промелькнувшего у Кублаха (точнее, наверное, «в Кублахе») сквозь страх смерти.
Райма тем временем на удивление удачно приземлилась почти напротив ворот. Гауф, не теряя ни секунды, сказал: «Бежим!» – и выскочил из машины.
Опрометчивость – вот от чего долго отучали Кублаха в розенкрейцеровских засекреченных курсах «Персодет». Он не выскочил вслед за Гауфом, он задержался в райме всего на секунду, самое большее полторы (уже внутренний отсчет был включен и адреналиновые программы задействованы). За это время он успел оценить обстановку, те двадцать метров, которые предстояло пробежать до ворот – кстати, закрытых, – успел увидеть падающие на райму берсеркеры, успел понять, что Гауф никуда не успеет, и потому, выскочив из машины, он сделал всего два быстрых широких шага, ракетой взлетел в воздух и перепрыгнул через высоченный забор. Падая, он услышал два дробных стука, с какими приземлились машины преследователей.
И сразу же – взвыл прожженный скварками воздух, дико вскрикнул Гауф. Дико и коротко.
И деловитый приказ снаружи:
– Он там! Быстрее! Ничего-ничего, простят.
И Кублах, еще оглушенный падением, вскочил на ноги, и опять взвыли скварки, и забор за его спиной вспыхнул, и Кублах помчался к дому по разрытой земле, мимо саженцев, безо всякой, впрочем, надежды на спасение – никуда он не успевал.
Вот тогда Дом оглушительно заорал (Кублах не понял сначала, откуда голос):
– Укрепленная зона! Бросить оружие! Немедленно бросить оружие! Всем в зоне дома стоять!
Кублах словно споткнулся. Он уже имел однажды дело с укрепленными зонами. Но, судя по всему, люди с берсеркеров такого опыта не имели.
Потому что сверкнуло сразу в трех круглых окнах под крышей, сзади, сзади кто-то жутко вскрикнул от боли, потом еще раз – и стало тихо.
Кублах медленно обернулся.
В только что выжженном проеме (края слабо светились от жара) стояли двое в уже знакомых Кублаху громоздких комбинезонах. Еще двое корчились у их ног. Один молча прижимал руки к лицу, другой пытался запахнуть разъятую грудь.
– Кублах! – сказал Дом уже другим голосом, женским. – Идите к двери. Остальным покинуть зону до счета «три».
И тогда Кублах, поправив воротничок официальной рубахи (ра-а-аз!), пригладив пятерней волосы (два-а-а!) и солидно откашлявшись (три!), выпятил грудь, по привычке отставил зад и направился ко входной двери.
«Бедный Гауф, – думал он, размеренно шагая по лиане-дорожке. – Получается, что он спас меня ценой собственной жизни. От чего спас? И во имя чего?»
Впрочем, это он немножко играл. По-настоящему ни благодарности, ни даже простой жалости к Гауфу Кублах почему-то не испытывал. Его больше тогда беспокоила забытая в райме дорожная сумка. Всегда в транспорте держите свой багаж на коленях – мало ли что!
Глава 4. Фальцетти и моторола
Моторола – и об этом не знал никто – жил на Париже‐100 много дольше положенного. И чем дольше жил моторола, тем меньше ему нравился Фальцетти, хотя, казалось бы, должно быть наоборот. Люди неординарные, говоря en masse, мешали мотороле управлять городом плодотворно и без особых трудностей, поэтому он исподволь воспитывал у себя людей, ответ которых на любое возмущение предельно предсказуем и – более того – предельно благоприятен для задач управления. Не поддающиеся такому воспитанию были наперечет (благо моторола высоких требований к ним вовсе не предъявлял), и моторола позволял им мешать себе – он с ними играл, причем играл, насколько мог позволить себе, на равных. Неординарные нравились мотороле, если только это человеческое слово можно применить к сложной многомерной системе потенциалов, определяющих степень удовлетворенности моторолы, причем не только его главного, вождевого, сознания, но и всех прочих сознаний в пирамидах взаимоотношений моторолы.
Но среди неординарных попадались такие – к их числу как раз Фальцетти и относился, – которые моторолу раздражали. Моторола его просто не переваривал. Хотя, разумеется, никому ничего такого никогда не говорил. Очень моторолы, знаете ли, одинокие существа.
Фальцетти, взвинченный до последнего градуса, гонял камрадов по всему городу. Он злился на приезд Кублаха, злился на преждевременный, запоздалый, разумеется, но все-таки преждевременный и только потому удавшийся побег Дона, его страшили последствия поднятого им путча, вынужденного, тоже преждевременного и имеющего поэтому самые разные, совсем не предусмотренные сценарии развития. Созданное Доном Братство, как и следовало ожидать, боя не приняло, оно спешно втягивало щупальца, камрадам удалось схватить только мелочь – в штабных домах, куда они врывались, их встречала одна пустота.
Нет, не такой победы хотел Фальцетти. Ему нужен был поверженный враг, а когда враг просто спрятался, это получалось всего лишь временное преимущество, которым еще надо суметь воспользоваться.
В какой-то миг он не выдержал напряжения, завизжал, затопал ногами на окружавших его камрадов, и те быстренько ретировались, и он остался один в своем «кибинете» с громадным опаловым креслом, мраморным полом и резными стенами работы мастера Фаберне. Или Каберже. Настроение Фальцетти, естественно, передалось интерьеру: «кибинет» покраснел, сменил стенные сюжеты на более истеричные, и даже на кресле во множестве выступили кровавые прожилки. Робко притопал ублюдок и застыл, опасаясь, очевидно, очередного ремонта.
Оставшись один, Фальцетти завертел головой, как бы призывая моторолу в собеседники (так у них повелось), и сказал быстро и неразборчиво:
– Что будем делать?
Моторола тут же откликнулся – по обыкновению из ниоткуда, безадресным колебанием воздуха:
– Пусть твои люди продолжают искать тех, кого они ищут, хотя вряд ли найдут многих. Но пусть – для горожан это будет хорошей демонстрацией твоей силы. А главное – официально оформить твою власть. Но только после разговора с Кублахом.
– Кублах! – вскричал, словно выругался, Фальцетти. – Что он тебе, тот Кублах? Зачем еще с ним разговоры какие-то? Арестую – и все, и никаких разговоров!
На самом-то деле, как мы знаем, Фальцетти собирался Кублаха уничтожить – вот еще арестовывать! Уничтожить! Однако в разговорах с моторолой он давно уже ни о каких уничтожениях даже не заикался. В кодексе чести, сложном многомегафайловом установлении, которым пользовался моторола при своих контактах с людьми, подталкивание к физическому устранению или даже само обсуждение возможности кого-нибудь физически устранить считалось поступком в высшей степени безнравственным, т. е. запрещенным безусловно. И Фальцетти знал это, имел уже такой опыт. Собственно говоря, моторола был немножко ханжа. И это интересно свидетельствует о существах более сложных, чем человек.
– Арест Кублаха, – нравоучительно сказал моторола, – как вам прекрасно известно, вызовет массу нежелательных осложнений и аберраций. Главное из осложнений – его связь с Космополом, который при надобности способен проигнорировать любые карантины и, уж конечно, сделает это, узнав о пропаже персонального детектива.
«Кублах, даже если с ним и поговорить? Да еще Кублах на свободе. Он такое устроит…»
– А чем, собственно, он может нам помешать?
– Ох, ну чем! Ну, хотя бы разберется в ситуации и с Космополом своим свяжется. Что тогда?
– Это действительно может внести некоторые осложнения, – задумчиво согласился моторола. – И, разумеется, контакты Кублаха с Космополом придется предотвратить. И в случае необходимости имитировать. Ни в том ни в другом особых проблем не вижу.
– А это не осложнения, да? – саркастически осведомился Фальцетти. – Если его нельзя отпускать отсюда, нельзя давать ему связываться с Космополом или с кем там еще, так почему его здесь-то на свободе держать?
– Свобода есть личное и неотъемлемое право каждого гражданина, – назидательно произнес моторола.
Схватившись за голову, Фальцетти взвыл.
– Ты смеешься надо мной, что ли?! – закричал он с прибавлением грубых слов. – Ты хочешь или не хочешь управлять нормальным городом, а не толпой этих сумасшедших, которые только и ждут возможности свернуть тебе голову?
– Вы несколько сгущаете краски, – мягко возразил моторола. – Кстати, толпой этих, как вы выразились, «сумасшедших» Париж‐100 обзавелся не без вашей инициативы. Но вы по-своему правы, когда мимикой и несмысловыми возгласами выражаете нежелание начинать наш старый спор о том, чего я хочу. – Фальцетти сморщился, как от зубной боли. – У меня тоже нет такого желания. Однако по поводу Кублаха я имею некоторые сложные для вашего понимания планы. Дл