я вас понять их – все равно что, извините, представить себе десятимерного человека с тринадцатимерным зобом, – здесь моторола многоцветно хихикнул, представив себе такое, – просто примите к сведению, что соответствующие планы у меня есть. Я понимаю ваше нежелание держать Кублаха на свободе, но прошу учесть, что я буду препятствовать…
– А тогда придут космополовцы…
– И для них мы приготовим другого Кублаха.
– То есть?
– Вот именно.
В этом пункте моторола лукавил – приготовление «другого Кублаха» потребовало бы слишком много времени и почти ни в один план моторолы не входило. Но Фальцетти не догадывался о лукавствах своего собеседника – никогда. Необычайная, патологическая его подозрительность в таких случаях не срабатывала, ибо находилась под строгим электронным контролем.
Так они разговаривали довольно долго – невидимый, вездесущий моторола и когда-то считавшийся его врагом Джакомо Фальцетти.
Сейчас он не был врагом. Сейчас он отчаянно нуждался в помощи моторолы, и тот, помнящий все, эту помощь ему оказывал, хотя, повторимся, и не любил Фальцетти.
То есть не любил за характер, а не за вид. Насчет вида сложнее. Многочисленные микродетекторы, вращенные в стены и потолки, рассеянные везде где только можно, регистрировали Фальцетти в самых разных диапазонах: звуковом, оптическом, хиггсовом, гравитационном, тепловом, ультрафиолетовом и даже в мягком рентгене, где люди почти не отличались от фона. Довольствоваться человеческим видением моторола не любил: однажды любопытства ради он попытался было приучить себя к такому восприятию, но не смог – слишком многое упускалось.
Фальцетти в полном диапазоне был для моторолы красив. Прекрасны были его большие с переливом глаза, его многослойный, богатый выщерблинами рот, громадный подбородок, такой постоянно каменный, почти мертвый. Прекрасен был его нос с пятном сияния на горбинке, изумительны почти квадратные брови, состоящие из толстых разноцветных волос, неожиданных, как детский калейдоскоп…
Этот Фальцетти… Излишне нервный и непоследовательный, с вечной эманацией страха и враждебности, с такими странными мыслями, которые порой удавалось расшифровать, но которые чаще никакой расшифровке не поддавались, – эмоциональный фон совершенно неповторимый. Такой непредсказуемый человек. И, несмотря на все это, моторола не испытывал к Фальцетти теплоты.
Сейчас, занятый разговором с Фальцетти, а также еще несколькими десятками миллионов дел, он вдруг ощутил то, что в переводе на язык человеческий с грубой натяжкой можно назвать элегическим настроением. Ему захотелось отвлечься и немного посозерцать. С моторолами такое случается. Когда моторола позволял себе созерцание, он объединял большинство своих сознаний, вплоть до низших, оставляя работать в полную силу лишь тех, кто в данную секунду от своих дел не мог оторваться. Он объединял их многочисленными каналами связи, запускал все, даже резервные, микродетекторы и начинал без единого намека на анализ впитывать – просто впитывать – информацию, погружаясь в мириады ощущений, любовно перебирая их и окутывая себя самыми из них драгоценными. И нежился в них, и бездействовал, и погружался в чудо умирания, наблюдая, как постепенно бледнеет его мир, как одно за другим отключаются от общих связей подчиненные сознания, возвращаясь к необходимым делам…
Он отодвинул сознание, ведущее разговор с Фальцетти. Вот, сейчас…
Собственно, в этот раз картина не то чтобы удалась, не получилось в этот раз полного созерцания – что-то мешало, ему не хотелось понимать что.
Он развернул картину в пространстве сознаний, соединил оттенки и линии в сложнейшей формы многомерную кляксу, вплел в нее завитушки звуков, подсветил гравитацией… Не понравилось, распустил.
Он вновь, оставляя в поле зрения все, что фиксировали детекторы, сосредоточился на Фальцетти, вчитался в его смутные, всегда с привкусом паники мысли и с удовольствием констатировал их цвет – спелой тритрагской вишни, что росла в Специальном дендрарии, который сегодня с утра пуст, да и почти всегда пуст, вот уже четвертый месяц пошел, потому что ни Дон, ни Фальцетти, ни те, кто потихонечку «возвращается», любоваться флорой, а тем более ухаживать за ней, вовсе не мастера. Правда, вот заходил один два дня назад и долго стоял, глядя на чахнущие кусты вандеверских сортов, но тот, что раньше был Вандевером, еще ни разу с тех пор не пришел, хотя догада-а-а-ался уже, чем он раньше-то занимался. И тихую при этой мысли моторола испытал грусть, а Сергей Вандевер в это время ему молился, хотя молиться-то Вандевер совсем не умел, он просто смотрел жадно перед собой и с силой сцеплял на коленях пальцы – о, как не хотелось умирать тому, кто раньше был Вандевером! Вокруг лица его кольями понатыканы были одни и те же слова:
– Стариком! Стариком! Меня просто убили!
Все три с лишним месяца Вандевер упрямо отказывался понять очевидную истину, что каждый возраст свою прелесть имеет.
А сидел он в кресле в запертой, отрезанной ото всех комнате. За выключенным окном по узкой зеленой улочке изредка проходили люди, они старательно огибали лежащего прямо на декстролите рыжего мальчишку, невероятно грязного, липкого и паршивого.
– Не понимаю, что там себе думают эти бабы из комитета! – сказал прохожий дон сопровождающей его донне, и та философски приподняла бровь.
Мальчишка вегетативно смотрел в небо, тихонько гекал и представлял себе в картинках недавно совершённое им убийство – убийства возбуждали его.
В бальном зале Второй танцакадемии с отвращением занимались любовью сразу четырнадцать человек, среди них два пучера. Женщины громко и хрипло кричали, их раненый хохот желтыми клубами вываливался из лунных окон, сработанных полумоторольной фабрикой Перрона-Альто… ох, эти дамы! Они с еще не удовлетворенным до конца любопытством разглядывали в зеркалах себя и свои действия в сложном процессе того, что лишь иронически можно назвать любовью, они разглядывали товарок, сравнивали их стати со своими и радовались, когда сравнение оказывалось в их пользу.
Наслаждение и отвращение. Точнее, наслаждение через отвращение. Великое, всеми порицаемое пути-пучи.
Вот что испытывали они все – исключая, разумеется, пучеров, которые пока не решили, что им испытывать.
«Нет, – подумал моторола, осознав, что с полным созерцанием сегодня не вытанцовывается, – нет, мне мешает не страх, свойственный всем стопарижанам сегодня, – да, собственно, у большинства и нет никакого страха, он где-то рядом, наготове… мне мешает, наверное, прибытие Кублаха, или, может быть, побег Дона, или наполовину только удавшийся Фальцеттиев мятеж, потому что в остальном картина обычная. И, может быть, мне мешает не побег, а отсутствие Дона. Я знаю, где он прячется от меня, кто с ним сейчас и о чем примерно они говорят, но сегодня он умудрился экранировать мои детекторы, а часть попросту уничтожил – он не любит машины, этот хронический геростратик…»
И тогда моторола вызвал Дона из памяти и поместил его в интерьер первого попавшегося слова «лови», написанного с виньетками и произнесенного Фальцеттиевским человеком – камрадом, – то есть не Доном, не пучером, а каким-то патологическим гибридом, который неожиданно для себя упустил жертву. В этом «лови» Дон выглядел очень даже неплохо: мужественные излучения, героическая поза и все такое, – но полное созерцание все равно ускользало. И тогда он ради пробы поместил в фокусе персонального детектива Доницетти Уолхова – Иоахима Кублаха, занятого в то время беседой с Джосикой Уолхов.
Глава 5. Кублах знакомится с Джосикой
Дом был старый, и терминал, бесстыдно вмонтированный прямо в стену прихожей, оборудованной под комнату, заставил Кублаха внутренне поморщиться: он давно уже привык общаться с моторолой через мемо, на худой конец, в приватных кабинках. С детства он всей душой признал глубочайшую интимность акта консультации – в нем он нуждался сейчас больше всего. Консультация была нужна ему как наркотик. Погоня, все странности, с ней связанные, ошеломили и смутили его: он понимал, что в городе произошли события, трагичность и глобальность которых трудно преувеличить, однако мемо осталось в сумке, забытой в райме, а терминалом воспользоваться он не мог, потому что прямо перед ним, картинно опершись на заваленное книгами, объедками и какой-то ветошью кресло явно неизменяемой формы, стояла спасшая его женщина – хозяйка дома.
Ни доместик, ни климат не работали – в комнате стояла трудно переносимая вонь и царил ужасающе художественный беспорядок. Везде разбросали женские тряпки, картонные какие-то маски, инструменты, детали кухонной утвари, книги, кристаллы – словом, мусор. Окно было заляпано чем-то тусклым и намертво присохшим, а в единственном свободном от мебели углу валялись части некоего агрегата непонятного назначения. Трудно было смириться с мыслью, что здесь живет женщина.
Стараясь ни на что не смотреть, Кублах церемонно поклонился хозяйке, которая даже и нарядом своим глубоко его поражала: на ней был изготовленный по меньшей мере две недели назад вечерний «коктейль» с черным мужским жабо и драные шаривари неопределенного цвета. Он сказал:
– Спасибо вам большое, дама. Если бы не вы…
– Если бы не я, – медленно отчеканила женщина, – ты бы умер. А если бы ты не умер, была бы обязательно я мертва.
По-питекантропьи ссутулившись, она смотрела на Кублаха исподлобья и безо всякой симпатии.
«Пьяна, – подумал Кублах. – Боже мой, да она в стельку наклюкалась!»
Кублах еще раз поклонился. Не было смысла задавать ей вопросы, да и охоты он не имел – уроженец Метрополии, Кублах не выносил пьяных, и особенно пьяных женщин. Консультация с моторолой – вот единственное, в чем он сейчас отчаянно нуждался. Но женщина, судя по всему, жаждала неприятного разговора.
Женщина! И это женщина! Соблазнительные картинки вспомнились Кублаху. Кублаху было что вспомнить и с чем сравнить стоящую перед ним пьянчужку – и он сравнил.
Он хорошо сравнил, со знанием дела, он попытался угадать фигуру под неуклюжим, неженским нарядом и неожиданно для себя остался доволен итогом осмотра. «Очень даже ничего могла бы быть дамочка, – подумал он, – интересно посмотреть, что за ноги». Но вместо этого поднял глаза выше, чтобы посмотреть, как это, видимо, красивое тело увенчивается бессмысленной, почти слабоумной рожей отвратительного бесполого существа. И натолкнулся на взгляд оскорбленный и ненавидящий.