егда ведь знать будете, что это не ваше, а мое, и, стало быть, над этим смеяться можно! Что же вы не смеетесь? Вспомните, как я плыл в той теплоте по волнам, по темному морю в лунных барашках, как мой металлический нос поднимался и опускался, и как постепенно уходил из меня сон, и как я таял в восторженной благодарности к той, которой, тут вы правы, нигде больше нет… Но это вам слабо над таким хихикать.
Дон горько покачал головой.
Витанова вдруг заморгал. Скептик крякнул растерянно. Козлов-Буби пролепетал:
– Надо же…
Алегзандер промолчал. Он думал.
И на короткий миг, очень короткий, пришел к ним тогда «миг». Пришел – и сразу сгинул испуганно.
Наступила тишина. Забыв о Джосике и о Доне, расслабившись, горько тоскуя, что «миг» кончился, поздравляя себя с «мигом», они смотрели в какое-то никуда, баюкая несбывшуюся мелодию, а потом Витанова, очнувшись первым, сказал:
– Вообще-то, время теряем. Столько дел еще обсуждать.
Они встряхнулись, пристыженно взглянули на закаменевшего Дона и принялись обсуждать подробности предстоящего мятежа.
Глава 10. Арест Кублаха
Почему-то Кублах никак не мог справиться с запертой изнутри дверью дома Фальцетти. Замок был, в общем-то, прост, и Дом никаких серьезных причин не имел против того, чтобы выпустить Кублаха наружу, да вот поди ж ты – никак не ладилось у человека с замком, даром что персональный детектив.
Джосика тоже заспалась что-то в своем живописном кресле, уснув тут же после блестящей, пылко произнесенной речи, которую я уже имел честь читателю привести, но которую, напомню непонятливым, Кублаху так и не довелось услышать. Джосика спала и похрапывала во сне, и лицо ее неприятно перекосилось, и не было никакой радости смотреть на нее, скорее наоборот. В чем и смог убедиться воочию Иоахим Кублах (которого она по-простецки так называла его детским прозвищем Йохо), когда бросил взгляд через плечо; он тогда не зря его бросил (имеется в виду взгляд) – очень не хотелось ему покидать защищенный дом, ломиться черт знает куда и черт знает сквозь что к этому самому своему Доницетти Уолхову, будь проклято его нескладное имя.
Кублах еще и потому не совсем вошел в раж охотника, в шкуру персонального детектива, о каковой, кстати, он давно и думать забыл, точнее, не о самой шкуре, то есть не о звании и особенностях, с этим званием связанных (там чего забывать? Там много есть и приятного всякого), а об обязанностях, которые персональному детективу при срочной надобности следует исполнять. О самом звании он как раз отличнейшим образом помнил. Он себе – как однажды сказано уже было – наслаждался жизнью с премилой дамой на хорошенькой курортной планете, попивал с ней соки разные и прочие удовлетворяющие напитки, пробовал местные экзотические удовольствия, но также и в удовольствиях, которые более или менее стандартны независимо от планеты пребывания, тоже не старался себе отказывать; он даже вину за потерю Таины не совсем логично возлагал не на кого-нибудь, а именно что на Дона.
Словом, он поэтому очень был возмущен побегом Дона Уолхова, то есть до крайности возмущен, потому что совсем уже некстати оказался этот побег. Он к тому же досаду испытывал и тоску, потому что Дон давно успел ему надоесть, очень давно. И теперь, возясь с непослушным замком, не слишком-то мечтал Кублах подвергать себя риску, причем риску для персональных детективов весьма необычному – он вообще не любил риск, он другого склада был человек, чтобы приветствовать радостно любую опасность, он совсем не для того согласился стать персональным детективом Дона Уолхова, чтобы кто-то покушался на его жизнь, чтобы его вдобавок отрывали от премилых дам и говорили грубо в самое ухо: «Давай, иди, хватай, опять в бегах твой Уолхов!» Ну, в бегах, ну и что, а ему-то какое дело, Кублаху то есть, что его Дон куда-то там сбежал, и если до конца разбираться, он, что ли, ему решетку перепиливал или часовых песочной куклой глушил, он ведь еще и человек, Иоахим Кублах, даром что персональный детектив, он все права имеет, такие же, как и… черт дернул этого Дона убежать из Пэна!
Но второй Иоахим Кублах, тот, что законопослушен и к нарушителям закона суров, тот, что спит и видит, как бы побыстрее в лапы справедливого правосудия вернуть обнаглевшего уже до бесстыдства Доницетти Уолхова, геростратика-рецидивиста, который для общества чрезвычайно опасен и которого общество вверило на его, Кублаха, бдительное попечение, с каковой целью оснастило его, Кублаха, самым что ни на есть соответствующим образом, – этот второй Кублах был непреклонен и полон решимости провокационную, антиобщественную, противоправную деятельность Доницетти Уолхова как можно скорее и как можно решительнее пресечь. Он даже мысли такой не допускал, что кто-то сможет остановить его, прервать течение его миссии; и даже смерть его не пугала – теоретически говоря, смерть есть не более чем фактор возможного профессионального риска, за что Кублаху было уже уплачено приятным времяпрепровождением на курортах с приятными дамами, приятным ощущением собственной значимости в глазах окружающих, которые до того никогда не видели живьем настоящего персонального детектива, да и после вряд ли еще увидят, а главное, приятным ощущением полной и вечной власти над самим Доном, чудесным образом исполнившейся детской мечтой…
Так что ковырялся наш Йохо в замке с самым решительным и одновременно с самым нерешительным настроением. Но притих в ожидании камрад-убийца, или, как его еще почему-то называют в нецивилизованных окончательно мирах, снипер. Чушь собачья – ничего сниперского в этом мужичке не было. Кроме разве что обязанности сжечь Кублаха из «СХ» – такое есть сжигающее ручное орудие, не настолько убийственное, как скварк, но на коротких расстояниях сжигающее сразу и без остатка – да и то лишь в том почти невероятном случае, если Кублах умудрится обойти все ловушки, уже расставленные вокруг дома Фальцетти.
Снипер этот по имени Миоах спокойненько сидел себе перед однопрозрачным окном в довольно уютной квартире дома напротив и с видимым безразличием поджидал Кублаха. Он был из тех камрадов, которые, не сумев, не захотев или не добившись «возвращения», донами все же быть перестали, затолкали своего Дона туда, откуда ему уже не выбраться. За короткий срок убийства, совершённые Миоахом, выжали из него все, что хоть сколько-нибудь напоминало Дона. Собственно, и Дона, и донов он ненавидел, это было его единственной страстью – уничтожать донов. Вот Кублах доном никак быть не мог, а больше о Кублахе Миоах ничего не помнил – ну гонялся когда-то за ним какой-то, ну трепались с ним на всякие задушевные, совершенно идиотские темы. Миоаху совсем неинтересно было убивать Кублаха, равно как и не убивать Кублаха не имел снипер никаких особых причин. Он даже удивлялся несколько, с чего бы это Псих так нервничает по поводу какого-то там Кублаха…
Рядом со снипером на небольшом, похожем на детский, стульчике лежала короткая трубка с прямоугольным рылом да еще кнопкой сбоку; то был «СХ» – хорошая штука, хоть кому уверенности прибавит. Был «СХ» полностью лишен того хищного изящества, каким люди издавна наделяют предметы, служащие им для убийства. Собственно, для убийства «СХ» поначалу и не предназначался: то была деталь аппарата, который – смутно помнилось Миоаху – служил исключительно для мирных целей. Просто уродливая трубка неприятного грязно-черного цвета, совсем без никакого дизайна.
Рядом с «СХ» лежали аккуратные желтые четки – к ним Миоах привык еще в первые дни Инсталляции, в дни жажды надо быть не таким, как другие. Миоах не расставался с ними ни на секунду. Снипер ждал Кублаха, жуя какую-то пахучую дрянь, и время от времени брал в руки четки.
Дон в это время занимался своими делами и о Кублахе мысли от себя старательно гнал. Фальцетти – вот единственный, кто маялся в ожидании. Он сидел в своем ЦТД (расшифровки этой аббревиатуры не знал, простите, никто, но означала она излюбленный Фальцеттиев кабинет), потому что магистрата он не любил и даже несколько опасался, и неотрывно глядел в лупу, где маячило незнакомое, но почему-то страшное такое лицо – лицо персонального детектива Иоахима Кублаха. Розетка с гербом Фальцетти, тем самым гербом, который Фальцетти вырезал собственными руками и с такой любовью пристроил в прихожей своего дома, а потом скопировал и поместил в ЦТД, напоминала лицо женщины, обрамленное неестественно крупными каплями не то дождя, не то слез (что вообще-то довольно странно). Она пришлась как раз позади головы Кублаха и выглядела нимбом.
– Святой! – неестественно хихикнул Фальцетти. – Ты посмотри, святой, а?
– Я еще раз настоятельно рекомендую, – мрачным басом заявил в ответ моторола, – всеми силами воздерживаться от уничтожения Кублаха.
– Ага, как же! – то ли нехотя согласился, то ли небрежно отказал Фальцетти, бросив недовольный взгляд на собственный портрет, висящий напротив (вздыбленный конь, шляпа, кривая палка, усы и куча поверженных пигмеев внизу) – единственное украшение ЦТД, всю обстановку которого составляли неудобное кресло, рабочий стол с двумя дополнительными стеклами и универсальным пультом, а также наспех сляпанное многоствольное сооружение, стерегущее низенькую дверь (бледная, немощная тень той защиты, которую Фальцетти с такими трудами оборудовал когда-то у себя в доме), – в ЦТД никто никогда, кроме Фальцетти, не допускался.
Джакомо потому посмотрел на свой портрет, отвечая мотороле, что никакого видимого представителя моторолы в ЦТД допущено не было – лишь голосом, точнее, разными голосами сообщалась с Фальцетти эта машина, а звук, особым образом в ЦТД подаваемый, шел отовсюду и определенного источника не имел, что при общении с ним создавало неудобства и вызывало чувство подчиненности, а вот этого вот Фальцетти патологически не терпел и потому всегда маялся. Отвечая, он никак не мог решить окончательно, куда отвечать, и отвечал обычно куда попало либо вообще не глядя. Что обычно нервного Фальцетти еще больше взнервировывало. Очень может быть, что моторола сделал это нарочно – у него было своеобразное чувство юмора.