– Ну? – восхищенно сказал Фальцетти. – Разве ты ожидал чего-нибудь подобного этому?
– Да, – его же голосом ответил опечаленный моторола, – чего-то в этом роде я ожидал.
– Вот! Смотри! Сейчас!
Внезапно Кублах оказывается среди людей, глядящих на него злобно. Они окружают его, они уже не расступаются перед ним, а наоборот, хватают со всех сторон за руки, за одежду, за волосы. Кублах, еще не осознав перемены декораций, отчаянно отбивается. Кто-то обхватывает его поперек туловища, кто-то падает позади и вцепляется в ноги. Кублах пытается вырваться, но слишком мало места для обороны, слишком много людей вокруг него – он полностью обездвижен. Он только-только успевает вспомнить о своих сверхспособностях, но укол в спину делает его до тошноты слабым. Его спеленывают и несут.
Позади слышатся крики. Это тех, кто пытается отбить Кублаха, уничтожают те, кто его схватил. В воздухе совершенно исчезают восточные ароматы.
Глава 11. Джосика идет выручать Кублаха
– Он ушел.
Так сказала Джосика, проснувшись в одиночестве и взглянув кверху. Сказала тупо, констатируя. С трудом поднялась на ноги, недовольно, с досадой прошла на кухню, которую с кухней в нашем с вами понимании роднили только аптечный генератор да полочка для приготовления завтраков.
Там в такой же, если не в большей, степени царил вонючий бардак. Под окном стояло потерявшее цвет и форму кресло, рядом с ним – обшарпанный коммутатор без дверцы. Всю противоположную стену занимала ретроплита для ручного приготовления пищи, из тех ретроплит, что в Метрополии вышли из моды еще лет тридцать назад, а в Стопариже еще держались, – на ней две покореженных жаром тарелки для яблочных суфле. Обертки на полу, яичные желтки, высохшие вчернь куски мяса.
Не видя, да почти и не глядя, Джосика пошарила в глубине полки, достала облатку соубера, потом, в первый раз промахнувшись, широким жестом отправила ее в рот, застыла, подняв к потолку бессмысленное лицо, и стала ждать отрезвления. По опыту она знала, что лучше не двигаться, и тогда через минуту все будет в порядке.
– Ох, ушел он, ох, ушел, – раздельно сказала она чуть погодя. – Ох, не попал он в мою сеточку.
Раскрыла яснеющие глаза. Попыталась улыбнуться, но губы искривились как-то не так.
– Горе мне! Нет, не так. О! Горе мне! Горе!
И она представила себе, как этот Кублах, единственный в Париже мужик без малейшей примеси Дона (потому что не считать же мужиком выродка этого Фальцетти), смотрит на нее, отвращенье превозмогая, смотрит, как она шатается и лепечет что-то ужасное, потому что она смутно помнит, как что-то говорила ему из этих своих признаний, заранее заготовленных. Речь какую-то толкала ему, сука пьяная. А и ладно. Дрянь. Паскуда. Бздр-р-р-р! И как он уходит, не оборачиваясь, куда угодно, лишь бы с ней в одном доме не оставаться, куда угодно. И как он лежит – наверняка – в нескольких шагах от ограды… а эти проходят и смотрят на дело рук своих, изувеченные доны проходят.
Сквозь сжатые губы коротко простонав, она ринулась в гардеробную и там, одевшись в мужское, вооружившись, выскочила из дому, заметив краем глаза, что моторола, не имеющий права подавать голос у нее в доме, свой полуразрушенный экран засветил красным. Экстренный вызов. «Черт с ним. Не желаю иметь с ним дела». Она очень хотела выпить еще, она еле сдерживалась, чтоб не выпить. Ясная голова для нее – страшное дело.
Вот выскочила она. В мужском костюме, потому что таковые (рубашки с воротниками до поясницы и черные, золотом расцвеченные короткие брюки) ей страшно шли, с мгновенной башенной прической (машинально, на ходу нацепила колпак, машинально скинула его перед самой калиткой) с изящными будуарными скварками из коллекции Фальцетти в каждой руке… ну что ты скажешь!.. развевающийся плащ, сверкающие глаза – дама буфф из хоррор-пиесы.
И ей показалось – дома поклонились ей, и редкие деревья на цыпочки поднялись, выказывая почтительное приветствие. И сама земля, скованная пенной травою, мягко ей под ноги легла: «Здравствуй, Джосика! Здравствуй, Джосика, дорогая!»
Здесь, в городе, где не было охраняющих ее стен, где на каждом шагу поджидали ее лихие людишки, в которых иногда так быстро и омерзительно вырождался Дон (не доны – подонки! Запомнить каламбурчик. Ничего каламбурчик), где камрады, эти ядовитые жабы в образе человеческом, с наслаждением разряжали свои стволы в каждый человеческий силуэт; в городе, пораженном дикой паникой, распластанном в страхе смертельнейшем, потерявшем все, что есть человеческого в человеческом городе, – здесь она не боялась смерти или насилия. Возлюбленная Дона, бывшая жена, им брошенная ради такой ерунды, как «всеобщее счастье», «выживание человечества», или как там еще он в те времена любил изъясняться, она считалась персоной неприкасаемой. Каждый, как бы глубоко он ни «возвратился», при виде ее обязательно вспоминал, что все-таки он пока еще дон, что все-таки есть женщина, которую он, как ни странно, любит, и, что совсем уже странно, что эта женщина не любит его.
Эта женщина, которая тоже немного Дон.
И увидевшие, что Джосика покинула дом Фальцетти, замерли, на нее глядя, и во многих глазах обозначилась тоска и неизбывная сердечная изжога. Здравствуй, Джосика, здравствуй, Джосика, дорогая!
Шли мимо два человечка – чернявый и лысый, каждый с виду под пятьдесят. За ноги и под мышки они тащили чей-то с обезображенным лицом труп. Еще один дон получил сполна. Боже.
– Эй ты! – позвала она чернявого. Тот остановился, с готовностью на нее глядя.
– Здесь Кублах должен был проходить. Ты хоть знаешь, что Стопариж посетил твой собственный детектив?
Голос ее был одновременно звонок и груб, и она ногой притопнула в нетерпении.
– Я знаю, – кивнул чернявый. – Его недавно камрады уволокли. Он был в охоте на Дона. Это было зрелище, как он рвался к нему.
– Убили его?
– Кого? Дона?
– Кублаха! Кублаха, спрашиваю, убили?
– А, Кублаха… – Чернявый обернулся на лысого, который ел Джосику глазами (о, будь моей навсегда!). – Нет, Кублаха не убили. Руки назад завернули, спеленали, уволокли. Это зрелище было. Вот наших много положили. Двадцать один человек.
– Очко, – глупо улыбнулся лысый дон. – Игра такая. Нужно набрать двадцать одно очко. Тогда выиграешь.
Но Джосика шутку не оценила – она уже мчалась к Дворцу Зеленых наслаждений. Сама не зная зачем.
Вот именно. Сама не зная зачем.
Глава 12. О встрече Кублаха и Фальцетти
– Знаете, еще полчаса назад я очень хотел вас уничтожить. Убить, если уж вам так хочется более точных определений, – сказал Фальцетти, изо всех сил стараясь обаятельно улыбаться, чего даже почти и достиг, если бы вот не оскал и ошеломляющая ненависть во взгляде. – Возможно, вас заинтересуют причины такого желания, но теперь это не так важно. Важно то, что теперь я хочу обратного. Хочу, чтоб вы жили и знали всю подоплеку этого гнусного происшедшего. Вы спросите меня, почему я так резко свои намеренья поменял?
Кублах не спросил. Он лежал на каком-то очень красивом полу, небрежно и больно брошенный сюда этими странными людьми (вспомнился Дон во время первого захвата, и его ничего не выражающий взгляд, и немного ощущения боли), его захватившими, и очень медленно, с большим трудом, приходил в себя. Но Фальцетти, естественно, и не ждал ответа. Некоторое время он молча и ярко смотрел на Кублаха, скосив голову, словно птица, потом снова заговорил, мягко так:
– Я не жду вопроса, я толерантен и в известном смысле не волосат. – При этом он встряхнул редеющую шевелюру свою, как бы подчеркивая некий тайный смысл своего заявления о неволосатости. – Поэтому позвольте ответить без никому.
Кублах попытался хихикнуть, но хихикнул Фальцетти, словно предупреждая его хихиканье.
– Я, повторяю, не жду вопроса, и, напротив того, вы мне даже симпатичны безумно…
Чьи-то руки подняли Кублаха, бросили в какое-то кресло.
Опа! В голове Кублаха что-то начало перемещаться и восстанавливаться, уже не с таким трудом он вдруг осознал унизительность своего положения, он стал что-то соображать… ах да, тот самый городской сумасшедший, как его, да, Фальсиндер, кажется, а, нет, Фальцетти, Джосика говорила о нем, Гауф, опять же, да и самому помнится, и вот теперь, этот самый Фальцетти, понял Кублах, захватил его (персонального детектива!) в плен и теперь, кажется, хочет его убить. Хотя при чем тут «кажется»? Точно хочет, все это время только и делает, что пытается.
У Кублаха в запасе был Импульс, не было только на него силы – вроде и не очень избит, может, даже и не избит совсем, Кублах точно не помнил, а вот сил нет, просто ну совершенно никаких сил! Расползаясь руками и ногами на очень красивом полу, просто искусства произведенье: узоры пронизывающие, лица между ними угадываются (он наконец узнал помещение – это был памятный с детства сала Ареального представителя, оставшийся еще с домоторольных времен) – так дружески улыбаются, а приглядишься, ничего нет, – он попытался встать. Ему помогли – крепкие руки, думается, те же, что и бросили его жестоко на этот красивый пол, резво, но теперь вежливо, подцепили, усадили в какое-то невыносимо мягкое кресло.
Кублах охнул и увидел перед собой Фальцетти. И еще раз охнул, потому что это было еще то зрелище. Кублах просто глаза вытаращил на Фальцетти. Нет, ну вы сами подумайте – высоченная коническая шапка, какую в древние эпохи надевали на приговоренных к расстрелу (смертью реяло от Фальцетти!), но не со всякими там эйнштейнами с издевательски высунутыми языками, а с узорами, похожими на крепостную стену или корону; плащ, даже не плащ, а самая настоящая мантия, белое с черными пятнами, был похож на колокол и ниспадал с него до самого пола, да что там ниспадал – струился, причем очень приятно глазу. А вокруг звезды по стенам зала метались как сумасшедшие.
Единственное что – лицо, вставленное между шапкой и мантией, этому костюму, звездному окружению стен совершенно отказывалось соответствовать. Напряженное, злобное, несчастное и совсем не царское. Такое создавалось впечатление, будто некий мелкий тип прибрал костюм, который ему велик, да который и просто сам по себе великий. Причем вот странность – костюм казался великим, но глупым, а лицо – мелким, но с очень даже проблесками ума.