одходящего имения в деревенской местности. Вскоре он его нашел…
Дальше ничего нельзя было понять, потому что на тетрадь, вероятно, положили кусок сала, и пропитавшийся им поздний отрезок жизненного пути мужа Анны Александровны – это было очевидно – съели мыши: центральная часть строк, как раз приходившаяся на жирный отпечаток, была неровно выгрызена от второй до последней страницы. Зубчатые бумажные края крошились, судьба хозяина Полян обретала зловещий оттенок. Оставив доктора на свой счет в сугубом недоумении и не пролив света на историю Анны Александровны, автор съеденного дневника все же приятно удивил Петра Петровича родственной склонностью к безответственным поступкам.
Спустя два дня за обедом управляющий неожиданно сказал, что Анна Александровна желает обсудить с Петром Петровичем впечатления от дневника ее мужа, а затем откланялся, добавив, что его, к сожалению, призывают хозяйственные дела. Привыкший к чудачествам пациентов Петр Петрович невозмутимо выслушал слова управляющего и, полагая неурочный сеанс немотствования после сытного обеда делом, которое надолго не затянется, приветливо с ним распрощался. Профессионально удерживая улыбку на лице, он не торопился обращаться взором к фруктам и перу на дурацкой шляпке и сначала бросил взгляд в окно на низкое, не уместившееся в оконном проеме облако, потом скользнул глазами по висевшему напротив обеденного стола и отражавшему участников трапезы большому старинному зеркалу с темной ряской мелких трещинок по краю и ослепительными сполохами в середине стекла, чей безмятежный овал после созерцания сурового прямоугольного окна необыкновенно умиротворял…
В это не верилось: в зеркале Анна Александровна плавными уверенными движениями отставила в сторону блюдце с чайной чашкой и сняла шляпку, которую сразу скрыла темная ряска по зеркальному краю; на плечи мягко упали ухоженные обильные светлые волосы; Анна Александровна подняла руку и немного откинула назад голову, чтобы вновь подхватить волосы гребнем, при этом ее движении, таинственно вторя контуру уплывающего из оконной рамы облака, обрисовались мочка маленького уха с ниспадающей каплей серьги, высокая линия шеи, изгиб плеча, на которое откинулся расширяющийся книзу рукав домашнего капота; другая рука лениво взмыла на помощь, и узкая ладонь прижала распавшиеся пряди к затылку, шелковистая ткань, выше тонкого локтя собравшись складками, обнажила в пройме подмышку, и немного выпятилась грудь. Петр Петрович замер: это было телодвижение совершенно здорового человека, потому что больным – он это прекрасно знал – невозможно делать жесты, исполненные такой осознающей себя свободы. Петр Петрович смотрел, не отрываясь: в зеркале царила другая Анна Александровна.
Здесь автор, не в силах удержаться, снова развязно вмешивается в повествование, на этот раз с рассуждением о свойствах зеркал, с которыми – как считают многие, не только рассказчик, – дело обстоит непросто и некоторым образом даже загадочно. Чего им издавна только не приписывали! Вот, например, известно, что глядеть в зеркало, а значит, быть в нем, – то же самое, что быть в ином мире. При этом мир, являющийся в «прозрительном зерцале», не обязательно мнимый, он может предстать как единственно достоверный, и тогда отразившееся в зеркальной поверхности показывает искомое. А поскольку чаще всего мы ищем свой удел и самих себя, оно показывает, кто мы на самом деле, выявляя судьбу и душу, т. е. истинную суть того, кто в него смотрит, тем самым обретающего дотоле скрытую или утраченную подлинность. Иногда это случается в смутном зеркале сна – сны и зеркала различаются по степени туманности – и, бывает, что обретаешь себя, входя во сне или сливаясь в зеркале со своим отражением, которое уже не ущербная копия, а – иногда страшный – оригинал. А поскольку зеркало – мерило подлинности, именно поэтому время от времени оно подспудно намекает на мнимость сходства. Еще ужаснее, однако, случай, когда зеркало под давлением зеркальных атмосфер и по наущению зазеркалья искажает изображение, как это делает так называемое кривое зеркало, которое, меняя кривизну зеркальной поверхности, подвергает отражение жутким трансформациям. Такое зеркало сразу бы треснуло, отразись в нем истинное лицо! Хуже только, когда глядишь в зеркало, а в нем ничего нет. Нынче в ходу, однако, другая, очень характерная для нашего отрицающего времени, мысль: зеркало не заботится о поиске истины, оно задается коварной целью опровергнуть уникальность лиц и вещей. Так как отразившееся в зеркале не менее реально, чем оригинал, зеркало проделывает отталкивающую операцию удвоения, утроения… умножения реальности. Мир – не бесконечная ли цепочка грезящих друг о друге предметов и персонажей, но тогда, как подозрительно заметил современный поэт, может оказаться правдой, что только зеркало зеркалу снится, и головокружение единственно вполне адекватное жизни состояние?
Вот так-то, читатель! А все-таки, что же наш Петр Петрович?
Но мысли и чувства, переживаемые Петром Петровичем, который все еще смотрел в уголок сероватого стекла, – теперь уже на свое собственное, искаженное рефракцией и испещренное краевой ряской потемневшее отражение, – не поддаются описанию не потому, что они были слишком сильны или в них трудно было разобраться, а потому что доктор пребывал вне зоны разумных соображений и ощутимых чувств. Только когда Анна Александровна бесповоротно ушла из сферы влияния зеркала, – ее силуэт в середине зеркальной поверхности растворился в белых сполохах, припозднившемся отблеске уплывшего облака, – в Петре Петровиче ожили рецепторы, воспринимающие время и пространство, благодаря которым к нему медленно возвращалась способность различать. После минут, когда он о себе не помнил, у доктора немного теснило грудь. Он повернулся лицом к столу, из назойливого кружения догадок одна обрела твердость и весомость камня: пребывание в Полянах – не остановка по дороге к опьяняющему величию, а конечный пункт следования. Доктор понял, что уже во второй раз с ним случилось небывалое событие: сокрытое предъявило себя неумолимо и пугающе. Он с усилием заставил себя взглянуть на Анну Александровну – поистине ему было бы легче ее не видеть, чем смотреть снова на этот утомительный пример нелепости. Перед ним, как и раньше, и едва ли не в той же позе, по другую сторону стола сидела Анна Александровна, но именно потому, что теперь Петр Петрович знал, как все обстоит на самом деле, перед ним был совсем не тот человек, какого он видел перед собой прежде. Поэтому неправильно было бы сказать, что это та самая Анна Александровна, какую он видел всегда, потому что сейчас это была Анна Александровна из зеркала, и с этим уже ничего было нельзя поделать.
Оба молчали. Потом Анна Александровна спокойно сказала: «Да, я здорова. Но так удобнее».
«Не сочтете ли за труд объясниться?» – пробормотал Петр Петрович.
«Ну, полно», – сказала Анна Александровна.
И хотя эту ничего не говорящую реплику можно было истолковать как угодно, отныне все, связанное с Анной Александровной, обрело для Петра Петровича необыкновенную важность, и он почтительно внял не до конца очевидному смыслу ее слов.
Они снова замолчали. Спустя мгновение в воздухе что-то изменилось, Анна Александровна быстро надела фруктовую шляпку и выскользнула из столовой.
Вечер до позднего часа, погасившего сумеречное сияние за окном, промелькнул незаметно. Петр Петрович провел его в кресле напротив окна, не пересаживаясь за письменный стол, – к разумной работе он был не способен. Мысли доктора ни за что не хотели соблюдать должную последовательность, достойную человеческой особи, они взметались, как мусор, поднятый внезапным ветром, суетливо дробились и наплывали все вместе – их затопляли ручьи набегавших друг на друга, разрастающихся, разноликих: тревожных, радостных, грозных, поющих ощущений – всепоглощающий бессмысленный поток, подвластный неровно бьющемуся сердцу. В какой-то миг хаос стал медленно упорядочиваться, и тогда все бывшее тусклым, незначительным и плоским вдруг изнутри осветилось – мир обрел глубину. Петр Петрович открыл глаза и перевел дыхание, в руках он держал ущербный дневник мужа Анны Александровны: ему вдруг показалось, что он мог упустить какое-нибудь весомое замечание, проливающее свет на многое, о чем бы ему теперь хотелось знать, к тому же было захватывающе интересно держать в руках вещь, соединявшую его с Анной Александровной. Ему даже пришло вдруг в голову неожиданное соображение, что зря он не слушал управляющего во время прогулок по Полянам, потому что в глупом самодовольстве этого человека тоже могло обнаружиться что-нибудь важное. Впрочем, с необыкновенным вниманием перечитав дневниковые записи, Петр Петрович ничего нового и примечательного не нашел и так и не понял, с какой целью ему вручили несуществующие записки витающего в отдалении призрачного персонажа.
Это оставалось загадкой в течение нескольких дней, на протяжении которых Петр Петрович, углубившийся в раздумья о той Анне Александровне, которая была в нем, едва замечал Анну Александровну, бывшую снаружи. И при том, что одна Анна Александровна мало противоречила другой, та, что была снаружи, иногда, например, во время ежедневной совместной трапезы, мешала своим назойливым присутствием той, которая внутри. Петр Петрович приходил в замешательство. К тому же, пожалуй, у внутренней Анны Александровны – Петру Петровичу хотелось ей столько про себя рассказать! – он рассчитывал найти больше понимания, чем у Анны Александровны внешней, все же способной – Петр Петрович так этого боялся! – неожиданно пошатнуть сложившийся образ неуместным движением. Доктор был заинтригован и смущен, потому что сейчас он знал – ах, при этой упоительной мысли у Петра Петровича начинало слегка теснить грудь – вот она, непредсказуемость, можно ждать чего угодно, и вообще, какой это мятежный восторг чувствовать себя инструментом, на котором играют ангелы!
Совсем вскоре репертуар обликов, явленных Анной Александровной Петру Петровичу, пополнился еще одним, уже не нелепым и также не лениво высокомерным и прельстительным, но, страшно сказать, едва ли не тираническим. Потому что Анна Александровна не забыла намерения обсудить с доктором дневник фантомного мужа и выказала спокойную настойчивость в достижении этой цели, непринужденно навестив в один из вечеров Петра Петровича в его флигельке, и беседа вышла неожиданно долгой. Оказалось, правда, что доверительные рассказы Петра Петровича о себе Анну Александровну не очень занимали. И все же разрушения образа, которого так опасался Петр Петрович, не случилось, даже напротив, он укрепился кое-какими оригинальными оттенками, нимало не менявшими общей фактуры. Кстати, в тот вечер, покидая доктора, Анна Александровна упомянула о желательности подтверждения диагноза, поставленного в Тверской лечебнице столичным доктором – она хотела сообщить его мужу. Злополучный дневник, поначалу подвергшийся бурному обсуждению, в ходе беседы незаметно соскользнул за кожаную подушку дивана и пребывал в этом темном месте вплоть до того относительно отдаленного времени, когда исходившими от него катастрофическими запахами увлеклась кошка. Зато ритуал ежевечернего созерцания гаснущего за окном света, неуклонно соб