После того, как сундуки засияли поперечными железными полосами и старинными поковками на углах, Маняшу попросили удалиться в своё кухонное царство, а Зиночка, окунув ключ в смазочное масло, вставила его в замочную скважину – она ждала чего-то невероятного! – откинула крышку первого сундука. Взглянув широко раскрытыми глазами, Зиночка увидела, что сундук наполнен шпульками с разноцветными шелковыми нитками. Ошеломленная Зиночка отворила второй сундук и увидела ровные стопы с всевозможными тканями, аккуратно завернутые в тряпки большие и малые обрезки бархата, крепдешина, шелка, шерсти, панбархата, плюша, маркизета, кашемира, органди, тонко выделанной кожи. Только тогда она вспомнила, что прабабка, по слухам, держала швейную мастерскую, а её швейки славились на все окрестные городишки.
Придя в себя от удивления, Зиночка вновь затворилась в комнате: она думала о том, как хорошо смотрятся весной дамские шляпки, особенно с богатой декоративной отделкой в виде венков, букетиков или муляжных фруктов, появившиеся в парижской моде совсем недавно. Ей грезились растения необычной расцветки, например, из ткани в горошек или полоску, и фрукты, которые могут быть как естественной, так и пестрой окраски. К тому же, если даяния Флоры украсить перьями…
В эти дни зоркие старухи, вечно толпящиеся возле Гауптвахты и Пожарной каланчи могли заметить Зиночку совещающейся с проворной и ушлой мещанкой перекупщицей, имевшей какие-то дела в шляпной лавке… хотя не вполне понятно, о чём так долго могли беседовать дамы столь неравного социального положения.
Как бы то ни было – точными сведениями автор не располагает – одно невероятное событие, случившееся той весной в Костроме, сомнению не подлежит. Мы имеем в виду внезапное дамское помешательство на шляпках. На шляпках из соломки с шелковыми цветами, шляпках из перьев фазана, украшенных птичкой со стеклянными глазами, с большими полями из ворсистой ткани с веером из шелка, кружевом и искусственными цветами, на шляпках floppers, плотно облегающих голову, на миниатюрных тумбочках с цветами, чепцах из тюля и шляпах а-ля король Франциск. Творец этого изобилия твердо знал, что капотики из крепа цвета трубочиста и василькового считаются теперь вульгарными и тон должен быть бледным, потому что, если женщина – это неоспоримо – цветок, головка у неё должна напоминать бутон.
На появление за обедом мясных блюд и исчезновение кредиторов Иван Иванович внимания не обратил, чем занята жена, имея в голове мысли по преимуществу философского свойства, не интересовался и в отдаленную комнату, – туда перетащили сундуки – в которой предшествующие поколения хранили то, что им не могло понадобиться, не заглядывал. Своей семейной жизнью он был совершенно удовлетворен. Тем более, в это время в суде ему дали ответственное поручение, заключавшееся в передаче некоего секретного пакета директору архива судебного департамента в Петербурге, возвысившемуся костромичу из семьи, знакомой половине жителей Костромы. Секретный пакет с виду был несколько странен: он представлял собой запечатанный сургучными печатями конверт, к которому прилагалась высокая твердая коробка из тех, в каких дамы держат шляпы. Впрочем, что к чему прилагалось, никто не знал.
Когда после посещения придорожных трактиров, не подлежащих никакому сравнению с трактиром против Мучных рядов, и прибытия в немного растрепанном виде в столицу, курьера провели в кабинет директора архива, коробки там уже не было. Статский советник стоял за письменным столом, на котором лежала секретная депеша с сорванными сургучными печатями.
На бумажном, украшенном гербом листе, содержавшем государственную тайну, красовалась странно короткая фраза: «Кланяйся женушке! Надеюсь, придется к личику», издали не поддающаяся прочтению. При приближении Ивана Ивановича к письменному столу советник перевернул лист оборотной стороной.
«Ваше Превосходительство, в моём лице памятливые соотечественники приветствуют Ваше лицо» – сказал Иван Иванович? Как вам здесь? – буркнул вице-директор, не разобравшись с лицами и слегка поморщившись.
– «Не только кто имеет двадцать пять лет от роду, прекрасные усы и удивительно сшитый сюртук, но даже тот, у кого на подбородке выскакивают белые волоса и голова гладка, как серебряное блюдо, и тот в восторге от Невского проспекта», – блаженно улыбаясь сказал судейский. Советник вздрогнул, осторожно посмотрел на чиновника и, потупившись, тихо опустился в кресло. Некоторое время он молчал, уставившись на лежавший перед ним конверт, что-то припоминая, а потом сказал, вторя блаженной улыбке секретаря суда: «Никакой адрес-календарь и справочное место не доставят такого верного известия, как Невский проспект!» и, глубоко вздохнув, протянул руку к колокольчику и приказал вошедшему чиновнику: «Расквартируйте Ивана Ивановича… а потом зайдите ко мне».
Любовь к Гоголю или модная дамская шляпка побудили директора архива первого судебного департамента оставить Ивана Ивановича у себя в департаменте архивариусом нам неведомо, но вскоре семейство перебралось в столицу, и Невский проспект, утратив обворожительную призрачность, обрел грубоватую плотность, а Иван Иванович даже привык к тому, что, когда дворники не поспевали, над эспланадой возносился запах свежего навоза, только что исторгнутого остановившейся у особняка лошадкой.
Впрочем, иногда Иван Иванович прибывал на службу совсем по-особому: он незримо проникал в притормаживавшую у дома карету, задергивал шторку и незаметные полчаса, которые требовались паре резвых жеребцов, чтобы домчать карету до Малой Садовой, из кареты раздавался хохочущий дуэт – директор судебного архива и его архивариус наперебой цитировали эпизоды из ссоры Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем. Или, округляя изумленные глаза, припоминали нелепую историю коллежского асессора по фамилии Ковалев. Не доезжая до подъезда Иван Иванович выскальзывал из кареты, менял веселое выражение на озабоченное и, взойдя по ступеням, шел выяснять, в каком присутственном месте ему в тот день надлежало представительствовать, в судебном заседании Окружного суда или у Мирового судьи участка. Во время скучной тяжбы он дремал, воображая Мучные ряды, очищающего ступени от снега полового и розовых поварят, красовавшихся на подмёрзших оконных стеклах костромского трактира.
Кстати, перед переездом в столицу Зиночка возвратила на чердак родительского дома кованые сундуки, здраво полагая, что изобретательный ум, где бы он ни оказался, всегда найдет, чем ему заняться. Семейство постепенно обустроилось в столице, наняло служанку, после чего Зиночка вынужденно замерла в пространстве налаженной квартиры. Впрочем, длилась эта бездеятельность считанные дни, потому что вслед за тем случилось вот что: пополудни приказав служанке купить к обеду курицу и не зная, чем заняться, Зиночка протянула руку к столику с журналами мод и открыла новый журнал. На первой странице совершенно неожиданно для такого рода издания она увидела воспроизведение картины Караваджо «Лютнист», это знойное видение в облике юноши, помещенное издателем в журнал для возбуждения в женщинах персидской неги и, главное, желания красиво облачаться в одежды и, разумеется, ещё ловчее из них выскальзывать.
На минуту Зиночка замерла, она, зарумянившись, смотрела на Лютниста, её неожиданно окутало блаженное тепло, она ощутила избыточность и ненужность одежды на теле, в ноздри влился запах роз… короче, Зиночка поняла, что ужасно, просто во чтобы то ни стало, хочет в Италию.
Но как известно, вывод, сложившийся не постепенно и последовательно, а нисходящий в облике озарения, замечателен тем, что, будучи безапелляционной силой, никакому обдумыванию не подлежит – он незыблем, даже если у него явно скверные следствия. Именно поэтому Зиночке не пришло в голову обдумывать возникшее у неё желание, зато она поняла, что нужны деньги.
Деньги Зиночка раздобыла, хотя слухи об их источнике весьма рознились: кто-то видел её в парке в обществе пожилой дамы, кто-то играющей в серсо с мальчиком в матроске, но больше всего говорили о доме призрения для детей нижних почтовых служащих, находившемся неподалеку от места проживания супружеской четы, и что видели, как она вела бледных стриженых девочек, шедших чинно парами, держась за руки, в белошвейную мастерскую, в которой они учились коклюшками вязать салфеточки. Салфеточки в ту пору были в большой моде.
В итоге, когда у архивариуса весной настало время вакации и денег оказалось достаточно для свершения недолгого заграничного путешествия, сомнений не было – Иван Иванович хотел взглянуть на город, в котором три года жил Гоголь.
О, Рим! Каждая подробность в нём проникнута естественным аристократизмом древней расы. В достоинстве и благородстве здесь равны карнизы, замыкающие синюю полосу неба, и золотистая полутьма овощной лавки, саркофаг, подставленный к источнику в глубине дворцового портала, и шум колес по крупным камням мостовой, запах вина, рассеиваемый проезжающей повозкой из Фраскати, запах свечей и ладана, веющий из полуоткрытых дверей церкви, походка проходящих мимо священников и большие жёлтые лимоны на тележке продавца прохладительных напитков. Каждое впечатление наших чувств стоит здесь на каком-то более высоком, чем обычный, уровне…
Так писал о Риме Муратов, с таким восхищением писали о нём все, кто в этом городе побывал и не мог об этом не написать. Муратова Иван Иванович не читал, хотя две части его книги об Италии уже были опубликованы. После выхода из гимназии Иван Иванович вообще ничего, кроме архивного уложения, не читал, а Гоголем его увлек ещё в гимназические годы учитель словесности. Тем не менее – это яснее ясного – судейский чиновник был совершенно с Муратовым солидарен.
Итак, поклонник Гоголя и Зиночка отправились в Рим. Они поселились в дешёвом пансионе в округе Трастевера, Зиночка приглядывалась к вещам и людям, раздумывая о том, насколько верно изображена у Караваджо общая атмосфера, и купаясь в тихом блаженстве от того, что находила изображение очень достоверным. Иван Иванович на крыльях воодушевления поспешал на Виа Феличе, на Альбано и Кастель-Гондольеро, в Старинное Кафе Греко, к фонтану Треви… – гоголевских мест в Риме было немало.