В первые дни пребывания в Вечном городе Зиночка сопровождала Ивана Ивановича, но потом регулярное восхищение ей прискучило и, ссылаясь на недомогание, она оставалась в пансионе или прохаживалась неподалеку в небольшой аллее из итальянских сосен, чьи темно-зеленые крыши погружали дорожку в полумрак, а по вечерам слушала подробные рассказы возвратившегося из скитаний по городу мужа, мечтая о чём-то своём. Заметим, однако, по секрету, что зачастую в тот самый миг, когда Иван Иванович с пылом описывал какую-нибудь очередную достопримечательность, связанную с римской жизнью своего любимца, взору Зиночки, казалось, с восторгом устремленному на супруга, являлся отчего-то не Иван Иванович и не Николай Васильевич, а караваджевский юноша лютнист, и, когда это случалось, Зиночка необъяснимо краснела – ей ну просто никак не удавалось изгнать музыканта из памяти.
Прошла неделя. Над Зиночкой простиралось ослепительное итальянское небо, ей светило жаркое итальянское солнце. Предприимчивый и деятельный Зиночкин ум дремал, потому что Зиночку разнежило тепло, и она не вспоминала о том, что некогда её заботило, а жила совсем другой жизнью, обитая в мире зыбких ощущений, о которых прежде только догадывалась. Она вдруг поняла, что окружающий её человеческий мир не хорош или плох, он вообще не двух цветов, его нельзя описать чёрной и белой красками, но все чувства, возникающие в нём и в населяющих его людях похожи на радугу, чьи колеры плавно перетекают друг в друга. Мысль о радуге Зиночке очень понравилась: она не без лукавства взглянула в круглое большое зеркало, но неожиданно не узнала в нём себя и озадаченно помахала перед личиком веером, чтобы прогнать наваждение. Потому что это было совсем не Зиночкино нежное личико, впрочем, если приглядеться, как бы в то же время и Зиночкино, но с каким-то чужим выражением…! Ну, как говорится, спасибо на том, что вообще что-то появилось! А то ведь смотришь в зеркало… а там ничего нет. Поверьте, хуже этого не бывает!
На другой день случилось то, чему суждено было случиться волею судьбы и сюжета: Зиночка встретилась с Лютнистом. Само собой, никакой лютни у юноши не было, потому что он вёз тележку с лимонной водой, отчего руки у него были заняты, но овал смуглого зарумянившегося лица, кудри, распахнутый воротник просторной белой рубашки на загорелой шее неоспоримо свидетельствовали о том, что по узкой улочке к пансиону, а точнее, к Зиночкину растворенному окну с поднятым жалюзи неуклонно приближается тот, кого с таким упоением некогда писал великий художник.
Зиночка не удивилась. Когда о ком-то настойчиво думаешь, воображаемый образ обязательно является во плоти. Пусть иногда он в каких-то тонких подробностях не вполне совпадает с тем, какой являлся уму и душе, и не абсолютно идентичен живописному оригиналу, – всё это не имеет никакого значения. Тем не менее, складывающаяся ситуация была для Зиночки внове, поэтому Зиночка немного оробела и протёрла глаза. А когда она их вновь открыла, юноши на дороге уже не было… очевидно он свернул в близлежащий переулок.
Постояв немного у окна и обдумав жизнь, Зиночка решила не менять привычек – она была не из тех, кого способно испугать любое случайное привидение – и пойти погулять по аллее итальянских сосен, которые грибовидными очертаниями вершин ей почему-то напоминали большие вербы в Костроме.
Сосны уходили далеко вверх, их темные игольчатые шапки едва пропускали солнечный свет – в беленьком зонтике от солнца не было нужды. Короткая аллея в конце увенчивалась небольшим фонтаном, к нему, перекинув через плечо и кружа за спиной зонтик, приближалась Зиночка.
Сначала она различила за бортиком фонтана какое смутное двигающееся пятно, понудившее Зиночку замедлить шаг и перестать вращать за спиной зонтик. Зиночка сделала еще несколько шагов – очертания смутного пятна сделались более определёнными, а ещё через несколько шагов пятно окончательно преобразилось в фигурку сидящего на бортике фонтана и разбивающего пятками водную поверхность подростка. Зиночка засмеялась и закрылась от водяных брызг зонтиком, но в тот самый миг, когда она им закрылась ей явилось странное предчувствие, понудившее её зонтика от лица не отнимать: она вдруг поняла, что, обернись мальчишка, ей вновь может явиться лютнист во всей своей красе и юности, а что тогда она будет делать, Зиночка совершенно не знала. Поэтому не открывая лица, Зиночка воспроизвела жест предшествующего видения, иными словами, она свернула на боковую дорожку по направлению к пансиону, повернувшись спиной к фонтану и удаляясь от него, и только пройдя несколько шагов, снова перекинула через плечо зонтик.
Ночь выдалась прескверной. Зиночку преследовали недавние видения: блестящая на солнце мускулистая спина болтавшего ногами в фонтане подростка и загорелая в распахнутой рубашке грудь юноши, везущего лимонную воду, – к ней так сладко было прильнуть и горько пожаловаться на незнакомом языке на жизнь… или на что-нибудь другое…
К утру от бессонницы у Зиночки под глазами нарисовались тени – больше терпеть этот морок было невозможно. Сразу после ухода Ивана Ивановича Зиночка небрежно облокотилась на створку распахнутого окна и выглянула на улицу. Прошло совсем немного времени, каких-то несколько минут, и на улице появился разносчик frutti di stagione – он мало походил на Лютниста Караваджо, но Зиночке было уже всё равно… она поманила его к окну.
Когда через час разносчик выпрыгнул из Зиночкина окна и, подхватив короб с frutti di stagione, исчез, Зиночка опустила жалюзи. Пополудни она всё же выглянула наружу: «Какая гадость…» – задумчиво сказала Зиночка в жаркое пространство раскалившейся улицы непонятно кому и с грохотом снова опустила жалюзи.
К ночи в пансион вернулся Иван Иванович. За ужином Зиночка заметила, что климат в Италии всё-таки не всем по натуре. Иван Иванович прислушался к мнению жены, он тоже немного устал от ярких впечатлений.
Спустя полгода Зиночке вздумалось перечитать Гоголя. Это желание пробудили в ней воспоминания Ивана Ивановича, перебиравшего в памяти эпизоды итальянского путешествия и так увлекательно вновь и вновь рассказывавшего о гоголевских местах Рима. Зиночке попалась повесть «Старосветские помещики», которую она в отличие от Ивана Ивановича не очень хорошо помнила. В этот раз повесть Зиночке необыкновенно понравилась – Зиночка тоже сделалась поклонницей Гоголя.
6. Отступление во времени, или Персонажи на журфиксе у Бергов
Петр Петрович был огорчен. С утра шел ватный снег, такой мокрый и грузный, какой выпадает только в этих чухонских краях. Мгла и невылазные сугробы по невыясненным причинам связывались у него в душе с недавно слышанным тоскливым вальсом финна Сибелиуса. В среду Марья Гавриловна, всегда имевшая окончательные суждения и оттого разговаривавшая едва ли не афоризмами, напомнила ему об особенном завтрашнем четверге, присовокупив нечто о дружеских обязательствах – и он, вздохнув, пробормотал: – А я думал, Никиш[2]… – и мечтательно добавил: – Хроматические борения Тристана, увеличенный септ-аккорд… Но Марья Гавриловна сказала: – Вы слушали его, Петр Петрович. – Да, – сказал Петр Петрович. – Но не Вагнера. – Петр Петрович, – сказала Марья Гавриловна. – Хорошо, – печально сказал Петр Петрович и отвернулся к стоявшему на столике у окна вазону с magnolia fuscata. Его тяготило воспоминание об утре, в котором глупый ослабевший старик заснул в отхожем месте и, упав, сломал ключицу, а дежурный фельдшер закричал, что он-де не санитарный ефрейтор при визитациях старшего врача и что всем должна заправлять коллегия. К тому же этот неопределенный и темный разговор с Егором Иванычем давеча у нужных чуланов, когда Петр Петрович, придирчиво принюхиваясь, осведомлялся о запасах карболки, а Егор Иваныч умолял его, Петра Петровича, стать, наконец, современным человеком и, взглянув в лицо жизни общества, оказать посильную помощь тем, кто хочет, чтобы всё стало лучше, дав им разрешение пожить в лечебнице. – Поддельный диагноз!.. – с ужасом сообразил тогда Петр Петрович…
Густо зеленая остролистая магнолия и ее мерцающие против света мокрые и нежные кляксы цветов немного утешили его.
– Хафельберг… Травемюнде… – вдруг неожиданно для самого себя явственно вслух произнес Петр Петрович и оглянулся. Но в кабинете никого не было, и только дремлющая в павшем из окна на паркет белесом пятне света Жаклина приоткрыла глаз и посмотрела на хозяина. – Фантазии, – подумал Петр Петрович. – Какая разница – куда.
Задержавшийся в Петербургском листке Муравьев в очередной раз торопился на журфикс к Бергам: ему нравилось бывать у этих своих дальних родственников. Доктор Петр Петрович Берг, работавший в Новознаменской лечебнице, происходил из принявших в незапамятные времена православие рыжих немецких переселенцев и обеспечил себе известность поддержкой доктора Архангельского, протестовавшего против высылки заболевших из Петербурга по месту жительства. Это был человек, витавший выше всякой повседневности, и Муравьев, еще ребенком частенько бывавший у Бергов, полюбил его преданной любовью за нежную дружбу с дряхлеющей беспородной сукой Жаклиной – не исключено, правда, что тогда у этой вечной собаки Бергов было другое имя. Широко расставляющая от грудной жабы передние лапы Жаклина не могла надышаться на хозяина и обижалась на малейшие раздражительные интонации в голосе утомленного после рабочего дня Петра Петровича. Петруша Муравьев не раз бывал свидетелем того, как, устыдившись невоздержанности, Петр Петрович сразу бежал вослед Жаклине и высокопарно и пространно просил прощения, уснащая извинения комплиментами ее собачьей стати и уму. Иногда эти речи, кроме собачьих ушей, достигали слуха Степана, который прислуживал за столом, потому что рассерженная долгим ожиданием жена доктора Марья Гавриловна, чьей строгой волей и неусыпным попечением держался дом, удалялась, не скрывая недовольства. При этом недовольство и непрестанное несхождение во мнениях не имели для совместной жизни супругов никаких последствий. Петр Петрович, будучи психиатром, очень терпеливо относился к несокрушимым персональным мнениям жены, с которыми она сама едва могла сосуществовать. Например, при упоминании имени графа Толстого Марья Гавриловна произносила загадочную фазу о том, что, де, незамедлительно после упразднения «буквы» исчезает дух и возмутитель