Исполняя поручение, она прошла предписанный маршрут и подходила к порталу Новознаменской лечебницы, когда завидела вдали обеспокоившихся стражей порядка. Покидавший после рабочего дня лечебницу доктор Фогель, услышав свистки, мгновенно втолкнул незнакомую девушку в парадную дверь и велел поместить ее в пустующий изолятор.
В изоляторе Лютеция Ивановна прилегла на застеленную койку. Опасное приключение, хотя бы и с благополучным исходом, не смутило ее покоя и не поколебало в намерениях. Тем не менее, Лютеции Ивановне не спалось. Сначала она невозмутимо и без обиды размышляла о том, что после бабки, которую едва помнила, ее жизнь никого не интересовала, потом возвратилась мыслями к загадочному сну с витязями, наконец, мысленно пробежавшись пальцами по клавиатуре, сыграла в уме для разминки рук седьмой этюд Лешгорна из op. 136… Среди ночи в дверь неслышно проскользнула кошка. Царственно перебирая лапами, приподнимая и мягко опуская их, волнообразно изгибая позвоночник, кошка приблизилась к постели Лютеции Ивановны и, задрав хвост, вскочила на железный край. Они долго смотрели друг на друга округлившимися глазами, и Лютеция Ивановна с удивленьем поняла, что кошка в курсе всего, что с ней, Лютецией Ивановной, происходит, и, более того, если бы кошке с ее прекрасным туше довелось играть этюд Лешгорна, она бы сыграла его не в пример лучше.
Да, она согласилась на свидание с Егором Иванычем в гостинице. Урок покорности был ей полезен – подвергнув себя испытанию, она могла трезво оценить собственные возможности. В сущности, причина была той же самой, по какой она согласилась взять противоправные листки, хотя их содержание оставляло ее безразличной – Лютецию Ивановну, в отличие от бабки, интересовали исключительно собственные проблемы.
Испытание вышло легким. В гостиничном номере догадливый Егор Иваныч вел себя по-дружески: они пили чай с пирожными, и он рассуждал о ее непременном преуспеянии и своей готовности помочь разнообразными знакомствами, а также об опасности это преуспеяние испортить и вообще об опасностях столичной жизни. Лютеция Ивановна слушала Егора Иваныча и молчала. Кроме этого ничего не случилось. Для начала Егор Иваныч положил вывести Лютецию Ивановну в свет. В доме, куда он намеревался ее позвать, обычно собиралась публика с широкими интересами. Доктор Фогель пригласил Лютецию Ивановну на журфикс к Бергам для того, чтобы доставить удовольствие понимающим людям, способным оценить ее дарование. Прощаясь, Егор Иванович поцеловал Лютеции Ивановне руку.
– А не послушать ли нам Лютецию Ивановну? – сказала Мария Гавриловна, и все повернулись в сторону музыкантши.
Музыкантша беззвучно восстала из кресла, не согнув выпрямленной спины и не прибегнув к помощи рук, и безмолвно направилась к роялю. Отлично понимая форму произведения, Лютеция Ивановна играла с отстраненным драматическим совершенством, словно созерцая свою собственную режиссуру. Не стоит описывать игранной ею современной музыкальной пьесы, знакомой только меломану Петру Петровичу, которой она на этот раз ограничилась, потому что какая-нибудь другая пьеса после такой казалась поистине невозможной, ни испытанного всеми гостями во время игры и когда она кончила играть и встала состояния невыносимого напряжения.
Когда гости разъезжались, Егор Иваныч незаметно положил в сумочку Лютеции Ивановны записку с просьбой о повторной встрече.
О, если бы эта встреча состоялась! Какой веер возможностей распахнулся бы перед сочинителем! Волею судеб, однако, взрывоопасная энергия, о которой мы говорили, уже собралась в фокусе, и безжалостная рука опасно приблизилась к цветному камешку с намерением вырвать его из светоносной среды! Короче, Лютеция Ивановна отложила встречу с Егором Иванычем из-за более важного дела.
Лютецию Ивановну ударили пустым молочным бидоном по голове во время акта принудительного отчуждения ею «со товарищи», иными словами, в компании двух молодцев, денежной выручки в молочной лавке. Той самой, от фирмы «Помещик», каковая уже сто лет на углу Могилевской и на чьей вывеске художник нарисовал тяжелую корову с налитым выменем, жующую вместо травы большую охапку роз. Шипы на цветочных стеблях добрый художник рисовать не стал.
Говорили: перед тем как впасть в беспамятство от кровопотери, Лютеция Ивановна бормотала что-то невразумительное, все про какие-то лохани и корыта, и упустившие одного ее напарника городовые решили, что она имела в виду пустой оцинкованный бидон, которым нанес ей удар по голове жадный молочник.
Потом Лютеция Ивановна бормотать перестала, и тогда из моря медленной плавной поступью начали выходить витязи… Они привычно молчали, но она, как бабка, сразу поняла, что это восхищенное, а не угрожающее молчание. Чтобы полнее внять их восхищению, Лютеция Ивановна закрыла глаза.
Небольшое уточнение: экспроприация в молочной лавке на Могилевской случилась спустя две недели после исполнения пьесы Скрябина. Не исключено, что она каким-то потусторонним образом, какими-то невидимыми нитями была связана с «люциферовой» музыкой, которую имел обыкновение сочинять этот композитор. Егор Иваныч был фраппирован. Впрочем, изымать из альбома фотографию Лютеции Ивановны и дагерротип, запечатлевший ее едва различимую в дали времен прародительницу, Марья Гавриловна не стала.
8. Утраченный дар
Наблюдая действия Марфуши, нам уже доводилось с печалью замечать, что ее ум, потрясенный разнообразием человеческих желаний, сокрушился. Отважившись на такой вывод, повествование все же деликатно утаивает имя повинного в этом персонажа – ибо, кто его знает, возможно, у Марфуши ум был некрепок от природы. Тем не менее, три именования у этой фигуры имеются, во временной последовательности фигура появляется в повествовании как Маляр, Бывший муж и Председатель – этими словами мы и собираемся воспользоваться в нашем простодушном рассказе.
Имея к Марфуше при встрече с ней – после краткого брака и многолетней разлуки – только то чувство, что смотрел и не понимал, кто перед ним, Маляр, Бывший муж, а ныне Председатель, увидав сложенные на ломберном столике цапки, с неудовольствием произнес: «И… эх!..» – и махнул рукой в том смысле, что, мол, везде вещи со своими местами разошлись. По складу характера и навыкам деятельности Председателю было привычным смиряться с утратой предшествующих состояний, и все же он долго удивлялся несовпадению тогда и теперь, а если точнее, необъяснимым делам тогда из такого понятного теперь.
Сразу после выхода из служебного кабинета, забывая о том, куда и зачем он идет, глава местной власти предавался нелепым зрительным фантазиям: он срывал в мечтах крыши со встречных домов, продлевал вертикали, распластывал горизонтали строений, передвигал деревья и смещал сумрачные пятна в их тенистых кронах. Проходя мимо небольшого здания, в котором прежде располагалось уездное училище, а нынче поселилось губернское земельное управление, Председатель, если его кто-то сопровождал, с умилением показывал спутнику на здание пальцем. При этом о содержании пребывания как в этой, так и в любой другой географической точке он неизменно умалчивал, ограничиваясь воодушевленным указанием на объект, с которым некогда вступало во взаимоотношения его физическое тело.
А когда случалось на неделе следовать той же улицей в одиночестве, возле управления (в прошлом уездного училища) он громко и задумчиво вздыхал, откашливаясь, сокрушенно надувая щеки, потому что жалел не прозвучавших в сотый раз легко и без натуги повторявшихся слов, чья уместность так радовала. Но на этот раз, шествуя улицей и размышляя о том, куда ему лучше пойти: к Марфуше или мягкотелой поварихе из местной больнички, он не заметил бывшего уездного училища. В пользу поварихи говорило то, что в нынешние несытые времена она всегда наливала ему супку с верхом. К тому же у нее все было привычным, странно вел себя только он сам, потому что всякий раз прежде чем упасть, раскинув руки, на перину и заснуть тяжелым сном, Председатель начинал взахлеб смеяться и произносить какие-то невразумительные речи, что-то наподобие: «Обвел я их, ох, обвел всех, ох, молодец…» Касаемо Марфуши, у нее пустого чаю можно было не дождаться…
Поставленный на должность из-за совпадения случайных обстоятельств и отсутствия кадров, Председатель плохо понимал подоплеку необыкновенных общественных событий, зато вполне представлял себе кое-какие выгоды властвования. С тех пор, однако, как реквизиция в подчиненном ему уезде из-за горя убогой жизни стала делом заведомо бессмысленным, оставалось пустое время. Чтобы убить его, Председатель обзавелся привычкой запираться по вечерам в кабинете и доставать из ящика, отнятого у кого-то письменного стола альбом с фотографиями двух поколений своих удушенных полнокровием предков, которых в минуты озлобления в душе именовал смердами. Не выколачивай тетка ковры у городского фотографа, на чьи хлеба позже был отправлен он сам, крестьянская семья никогда не удостоилась бы такого свидетельства памяти. Председатель переворачивал листы, разглядывая темные, с трудом сползшие со стекла на картон лица, но всякий раз, не досмотрев до конца, откладывал альбом, тяжело вздыхая и переживая непонятное чувство, отдаленно напоминающее тоскливую маяту преступника, увлекаемого злой силой на место преступления. При этом последний лист, запечатлевший его собственную весьма недурную наружность, неизменно оставался недосмотренным. Ему, так хорошо пользовавшемуся властью своих чарующе светлых глаз и застенчивой улыбкой, так хорошо знакомому с удовольствием встреч с самим собой в намеренно реквизированном зеркале, встреч, необыкновенно скрашивавших его жизнь, отчего-то не хотелось себя видеть; возможно, он чувствовал, что с некоторых пор стал темнеть лицом, и это его сердило, или казалось, что ломкая фотография вдруг возьмет да исказит тайную радость, намекнув на ушедшие годы, или сделает явным что-либо доселе никем, слава Богу, не замеченное, напомнив о несуразных временах, когда перебравшийся к тетке на городскую окраину подросток начал бледнеть и отворачиваться при виде женских фигур.