власть ее непреложна. Со вторым и последним дарованным ему свыше решением, кажется, все обстоит именно так.
Егор Иваныч происходил из семьи с небольшим достатком, проживавшей, как большинство обрусевших немцев, на Васильевском острове, и рано осиротел. Событие, вследствие которого он четырнадцати лет от роду сделался круглым сиротой и позже избрал профессию душевного врачевателя, с отроческих лет тяготило Егора Иваныча, поскольку, кроме того, что было печально само по себе, как всякая история утраты отроком родителей, напоминало, к тому же, злую шутку. До поры до времени, однако, семья среди прочих ничем не выделялась. Домашний уклад, о чьей незыблемости тиранически пеклась матушка Егора Иваныча, был продуман до мелочей, а поведение членов семейства отличалось безусловной ему покорностью вплоть до того, что сами их мысли перемещались исключительно в кругу предопределенных этим укладом тем. Отец корпел в часовой мастерской с небольшим магазинчиком, меланхолически прислушиваясь к мелодическим фразам курантов, однообразному кукованью кукушки и гортанным крикам петуха, упорядоченно сменявшим друг друга. Размеренность и немецкий педантизм властвовали даже в этом поэтически сказочном мире. Хотя однажды после воскресной рюмочки шнапса отец шепотом поведал сынишке о том, как сильно ему хочется, чтобы когда-нибудь, в день чудесный, его пернатый мир сбился с такта и слился в оглушительном и хаотическом вопле. Это странное пожелание оказалось дурным предзнаменованием, потому что буквально через неделю, направляясь в лавку за молоком и заметив над собой черную тучу, от испуга заболела матушка, у которой вдруг случился приступ грудной жабы и – неожиданно для всех – оказалось слабое сердце. После похорон часовщик два дня тихо плакал, а потом, махнув рукой на соблюдение жизненного распорядка, перестал заводить в магазинчике часы. Более того, вскоре от смятения и нерегулярной трапезы – но больше от того, что он сообразил, какие перед ним открываются возможности, – у него усугубились приступы удушья. Ему начали представляться путешествия, одно невероятнее другого, и по мере того как у часовщика разыгрывалась фантазия, все громче шумело у него в голове и все явственнее набухали височные жилы. Стараясь развеять воодушевляющие грезы и разрядить опасную энергию, а еще – бессознательно тренируясь, часовщик принялся совершать далекие прогулки, всякий раз неумышленно увеличивая пройденное расстояние. Кончилось все тем, что в один прекрасный день Георг и кухарка не дождались его ни к обеду, ни к ужину. И на другой день он тоже не возвратился. Больше о часовщике никто ничего не слышал, занимавшейся бомбистами полиции было недосуг, тем более, никакого подвоха, связанного с нарушением общественного порядка, от часовщика не ждали. Не исключено, что где-то во вполне обозримом географическом пространстве при попытке перескочить через канаву или обогнуть лужу, а то и в придорожном трактире в тот вожделенный миг, когда, закатив глаза, блаженно и восторженно вбирал часовщик в глотку колючую пивную пену, его все-таки хватил удар.
Эти причудливые и скорбные события не могли не повлиять на четырнадцатилетнего Георга. Влияние, однако, оказалось контрапунктического свойства: с одной стороны, подросток, еще не созревший для полноценного осознания несчастья и испытания душевной скорби, на происшедшее в домашнем очаге смотрел, широко раскрыв глаза, зачарованно, как на интересное зрелище. С другой стороны, картина рассыпавшейся жизни, в которую он вглядывался, от такого сосредоточенного всматривания в один непредсказуемый миг неожиданно содрогнулась – так при встряхивании внезапно изменяют расположение стеклышки в калейдоскопе – и составила совсем другой узор. Ошеломленный Георг понял, что все, что он видел, достоверно ровно в той же степени, в какой ложно, и… навсегда перестал доверять изображениям на картинках, на всех картинах, поименованных словом «реальность».
Само собой, добропорядочные немцы не позволили подростку пропасть: помогли ему выучиться на лекаря, а позже пристроили в лечебницу к Петеру Бергу. Впрочем, к тому времени он уже был молодым респектабельным господином, исполненным уверенности в себе и полагавшим, что, разумеется, отечественная рефлексология заслуживает пристального внимания, но последние заграничные исследования, усматривающие корысть в любом отвлеченном утверждении, особенно значительны, поскольку, не довольствуясь видимостями, ведут речь о вещах подспудных. Недоверчивого доктора Фогеля не так интересовали привычные вершки, как причудливые корешки или плодородный субстрат тех невероятных положений, в которых оказывались его подопечные. Это было как раз в духе беспокойного и жаждущего новизны времени, от которого любознательный Егор Иваныч старался не отстать. Спустя недолгое время он сделался в лечебнице едва ли ни самым авторитетным и сведущим (конечно, после Петра Петровича) врачом, а в глазах морально приземленного и погрязшего в обыденности младшего медицинского персонала еще и завидным женихом.
О, сколь ошибочными оказались ожидания этих людей, охочих до таких безыскусных развлечений, как свадьбы! Младший медицинский состав был не способен оценить натуру Егора Иваныча, более того, простодушные нянечки, сестры и фельдшерицы вообще не подозревали, что предупредительный доктор Фогель – человек недоверчивый и со склонностью к духовным авантюрам. Диагнозами в финале красочных casus morbi, каковые обрушивал доктор Фогель на головы нескольких врачей и Петра Петровича, младший медицинский персонал не интересовался, поскольку лечение и уход – при самых несходных трактовках заболевания – сводились к скромному набору имевшихся в распоряжении эскулапов лекарств и трафаретным приемам обращения с пациентами. Кроме того, экстравагантное поведение и фантастичность образа мыслей, свойственные содержавшемуся в лечебнице контингенту, неизбежно приглушали и смягчали отдельные оригинальные особенности его кураторов, скрадывая присущие им легкие странности. Так взору, привыкшему к анилиновым красителям, карандашная растушевка кажется блеклой и невыразительной, а слух, потрясенный медью духового оркестра, плохо улавливает трепет арфы. Именно поэтому Егор Иваныч остался в лечебнице человеком, в сущности, неузнанным, провоцируя обывательское любопытство исключительно в качестве жениха. Позволим, однако, себе повториться, напомнив, что коллеги из числа тех, кого подобные вещи интересуют, обманывались: своим созидательным одиночеством доктор Фогель был совершенно удовлетворен. Более того, когда кто-нибудь из знакомых – любезных, но не очень проницательных немцев – желая сказать Егору Иванычу приятную вещь, отмечал редкую близость его наружности и повадок к манерам покойных родителей, лицо у доктора Фогеля каменело. Доктор Фогель необыкновенно – как это бывает только в молодости – ощущал свою отдельность и не желал иметь ни с кем сходства. Он от всей души презирал родовой уклад с его генеалогической фанаберией, а стремление семейной ячейки к непременному уныло ординарному продлению себя его раздражало. Как-то раз, когда на журфиксе у Петра Петровича зашла речь об одной любовной истории, Егор Иваныч не преминул пренебрежительно намекнуть на животную природу чувства, которое тем сильнее, чем ниже ступень духовной лестницы, на которой располагается его носитель. Между тем о собственных намерениях доктор Фогель предпочитал умалчивать, весьма туманно провозглашая, что единственной и непременной целью одухотворенного существа является собственный расцвет. Однако какие именно компоненты одухотворенного индивида должны цвести пышнее и ярче всего, собиравшийся у Бергов дружеский круг так и не понял. К тому же загадочные обрывки фраз, время от времени исторгаемых доктором Фогелем в приступе красноречия, вроде: «…не влияние среды, а излучение энергии для эксплуатации окружения…» – или: «…о, маски, маски, мне известно, что под вами!» – понуждали озадаченных присутствующих почтительно умолкать. Все знали, что Егор Иваныч в курсе самых последних метафизических изысканий, и гостям очень нравилось, что среди них есть человек, способный ответить на запросы современности. Людей, осведомленных о последних веяниях в философии и психоанализе, кроме самого Егора Иваныча, в лечебнице не было, хотя Петр Петрович, конечно, читал немецкие медицинские журналы… но почему-то, как правило, пренебрегал теми статьями, которые интересовали Егора Иваныча. С другой стороны, по-видимому, именно профессиональная неосведомленность была причиной общего заблуждения – никто из дружеского круга не догадывался о том, что монструозные побеги ЕгорИванычевых тирад произрастают из луковицы детских впечатлений. Отличавшемуся цепкой наблюдательностью и прекрасной памятью доктору Георгу Фогелю никак не удавалось забыть удручающе тусклых перипетий семейного быта. А еще он не забывал нелепой истории с хороводом, из которой вышел победителем – о ней он никому из сотоварищей не рассказывал: коллеги изумились бы такой чепухе.
Сначала все было как обычно: взяв из рук Василия зонт, Егор Иваныч крепко зажмурился, потянул на себя массивную медную ручку парадной двери – этой игре он неизменно предавался с наслаждением – и вышел из каменного ящика лечебницы на ступени подъезда. В сомкнутые веки, лицо и грудь ему ударил сырой тяжелый ветер с залива. Егор Иваныч остановился на ступенях, закинув голову и не отверзая век: ему открылось необыкновенное зрелище неба, занимавшее три четверти квадрата обозримого пространства.
– О, что это было за небо! Оно было высоким, его бороздили набухшие темной водой тучи, чьи очертания напоминали хищных птиц, простерших крылья и разинувших клювы, под тучами метались незримые чайки – ветер доносил их визгливые крики. В нескольких прогалинах выше туч ослепительно по контрасту сияли клубы белых облаков, слабо освещая серую полосу воды у серого песка Адриатического побережья, протянувшегося в нижней части холста… – Вот что значит писать на пленэре – совсем другое дело, – подумал Егор Иваныч, – каковы воздушные эффекты! А ведь нынешние говорят, что живописать небо дурной вкус. Господи, надо же было ему умереть таким молодым! Нет, все-таки я отлично помню… – Порыв ветра еще раз пробежался по сомкнутым векам и вздернутому подбородку Егора Иваныча, добавив достоверности переживаемому воспоминанию. Егор Иваныч был удовлетворен, ему удалось удержать созерцаемый объект в воображении, как то предписывала йога, едва ли не целую минуту, это был еще один маленький шаг по пути к абсолютному владению собой, хотя живопись он, конечно, высоко ценит. Два года тому назад он вот так стоял в лондонской галерее перед этим полотном, дав себе тогда зарок посмотреть чудесный пейзаж в натуре, и все еще не сподобился…