В этот миг Егор Иванович услышал приближающееся быстрое дробное цоканье копыт по булыжнику и учащающиеся полицейские свистки и поспешно открыл глаза: в сумерках у ступеней подъезда пробегала темная женская фигурка. Егор Иваныч не успел принять решение – его самостоятельно приняло не нуждавшееся в мыслительном усилии тренированное йогой тело: нагнувшись с верхней ступени, Егор Иваныч схватил девушку за пояс, рывком подтянул к себе, повернулся и, распахнув парадную дверь, втолкнул фигурку внутрь.
Да, у этой неожиданной встречи могло быть будущее… кстати, незаурядное. Он и тогда это понимал, но медлил. Ему хотелось подтверждения, уловить намек, ну, что-то такое в воздухе, чему нельзя сопротивляться, а только с облегчением подхватить… и возглавить, как в истории с хороводом. А оказалось, времени почти не отпущено. Он тогда был ошеломлен: отчего ж молочная лавка? и как это глупо! А потом спохватился: иногда нет ничего пошлее рассудительности, зато движение наугад способно вывести на тропу к чудесному замку. Признаться, его удивила свежесть ее мысли, именно мысли, а не обычная телесная девичья свежесть, на которую, как пчелы на цветочную пыльцу, слетаются мужские особи. Он тоже шел нехоженой тропой наугад – с этой девицей ему вдруг сделалось не скучно. Кстати, меломан Петр Петрович утверждает, что музыкальные интерпретации известных произведений у нее были странными и новая музыка, которую она играла, тоже престранной. Да, эта музыка ему не понравилась, она не умиротворяла соразмерностью, оставляя слушателя в финале на дорожной развилке и к тому же, с позволения сказать, раздетым, разутым и обездоленным. Но, право, что-то в нем напряглось, когда раздались первые звуки – в них слышалось какое-то сверхъестественное усилие, попытка взмыть, преодолев земную тяжесть и отринув жизнь. Ему до сих пор стыдно за банальную ассоциацию – он припомнил устремившегося на колеснице к солнцу Фаэтона. Не исключено, впрочем, что сердце у него так отчаянно сжалось по какой-то другой причине. Он заметил на себе удивленный взгляд Петра Петровича и понял, что, наверное, сильно побледнел. После этого, впрочем, он взял себя в руки и отвлекся. Причудливая вещь память: исполнение музыкальной пьесы – событие, состоящее из движущегося звукоряда и совершающихся параллельно ему поступательных движений рук, происходящее в достаточно долгой временной длительности, но он отчего-то помнит только одну мгновенную картинку: выпрямленная спина, повелительный взмах узкой кистью и метнувшаяся в сторону и громко хлопнувшая накрахмаленная манжета. Зато вообразить во временной и логической последовательности вовсе не виденные нелепые и кровавые события в молочной лавке совсем нетрудно. Нет, конечно, он горько сожалел о случившемся, тем более, как ни странно, оба делали шаги в сходном направлении, и он тогда во время шутливой беседы упрекнул ее в далеко идущих притязаниях, а она уставилась ему в лоб и ничего не ответила. Но, может быть, ей тоже нечто непререкаемое открылось в этой молочной лавке, и она последовала велению, а потом все закончилось адом. Вернее, с него началось: он, Егор Иваныч, давно уже понял, что ад – это сновидение замкнувшегося в себе субъекта. Нет, все же музыка ему не нравится, ему ближе уравновешенные визуальные искусства, особенно та живопись, в которой «нежность письма достойна Бонингтона». Недавно эта неизменная марина снилась ему. Она почти не отличалась от виденной когда-то в Галерее, от того морского пейзажа, какой он воображал во время упражнений йоги, если не считать одной неуместной – о! сновидения – это царство неуместности! – детали на первом плане. Полотно, изображавшее по нижнему краю потемневшее в ненастную погоду узкое побережье, было забрызгано поверх легких мазков случайными ржавыми пятнами. Тем не менее, под этой ржавчиной отлично различалась равномерно и неустанно набегавшая на песок и откатывающаяся прочь прозрачная вода: она то увлекала с собой на гребень ближайшей волны, то со скрежетом выбрасывала на прибрежную полосу неприкаянный жестяной бидон.
Егор Иваныч читал за щербатым письменным столом принесенный ему в очередной раз курьером список. Внимательно проглядев несколько напечатанных имен, он механически исправил ручкой свою фамилию, в которой из-за запавшей в старом ундервуде литеры отсутствовал мягкий знак, отодвинул бумажный лист на середину стола, сцепил кисти рук на потертом сукне и, бледный, замер, откинувшись на спинку кресла. «Я вошел к ним в хоровод. Я знал правила, но вошел в хоровод к дикарям… и не совладал с ними», – звучало и повторялось в голове у Егора Иваныча.
Несколько лет назад жизнь доктора Егора Иваныча Фогеля изменилась: утомленный монотонным и неисчерпаемым океаном человеческого безумия, в основе которого – благодаря многолетнему опыту он был в этом уверен – лежала духовная примитивность, Егор Иваныч вознамерился расширить сферу своих интересов. Он убедил себя в том, что ему – несомненно, в научных целях – следует приглядеться и оценить душевное здоровье тех новых людей, какие с недавних пор управляют жизнью, определяя вектор ее движения и задавая ориентиры. А вдруг именно они оздоровляют гнилые болотные воды, разбавляя их целебным и терпким настоем горечи? Тезис, впрочем, показался ему не вполне достоверным и несколько высокопарным: иные знакомые персонажи, близкие упомянутым, вроде бывшего маляра, не давали никаких оснований думать о них в возвышенных категориях. И тогда охваченный какой-то невнятной потребностью деятельности Егор Иваныч вдруг понял, что просто жалеет эту ничего толком не умеющую делать, совершенно не справляющуюся с обязанностями власть, и что долг образованного и опытного человека прийти неумелым людям на помощь. Конечно, найдутся бывшие знакомцы, кто упрекнет его в вожделении господства и осудит, но они будут глубоко заблуждаться, ибо прав философ, – о, Егор Иваныч в свое время внимательно следил за передовой философской мыслью – утверждающий, что истину нужно сотворить.
Влекомый пагубным любопытством и неопределенными подспудными желаниями, не совсем внятными даже такому проницательному психологу, каким он был, доктор Фогель в свободное время, а иногда и в служебные часы начал появляться в учреждении с названием, состоявшим из взрывного скопления глухих согласных звуков, которым заведовал бывший маляр, а ныне председатель. В отличие от склонного к духовным авантюрам доктора опасливое местное население обходило двухэтажное здание бывшей школы стороной. Всем было хорошо известно, что в нем под странными предлогами удерживают людей от возвращения в места их естественного обитания, а также решают для всех и купно те вопросы, какие каждый должен решать по отдельности и для себя. При этом упомянутое учреждение вынуждено работать непрерывно, как всякий механизм, которому, чтобы не развалиться, нужно функционировать.
Внутри облупившееся здание выглядело уныло, как выглядит школа без детей. Устройство второго этажа воспроизводило первый, поскольку местный зодчий проложил по центру коридор, в который выходили двери комнат-классов, а единственной достопримечательностью сделал большой подвал с закоулками, прежде хранивший школьное имущество, давно уже разворованное. Служащих было немного, они прятались в классах, в которых исполняли свои загадочные обязанности. Посетив учреждение впервые, Егор Иваныч обследовал страдавшего полнокровием председателя, а за ним и прочих работников, осторожно к ним приглядываясь и найдя их в итоге существами определенно земного происхождения с небольшим репертуаром заурядных физических недомоганий, свойственных жителям данной климатической местности. В содержательном смысле персонал напоминал ему пациентов его лечебницы, людей с виду обыкновенных: если заглянуть в щелку классной двери, можно было увидеть, как они делали зарядку, чинили карандаши, смотрели в окно. Все это до прихода какой-нибудь депеши из райцентра, потому что после ее получения служащие впадали в особое истерическое состояние, в котором оказывались пациенты лечебницы, когда лечащему врачу после долгих трудов удавалось распознать хранимую больным за семью печатями тайну.
До поры до времени лечебные консультации Егора Иваныча были рутинной работой, однако одна малозаметная подробность сыграла большую роль в деле укрепления его авторитета: обнаружив среди подлежащих особой проверке задержанных людей чахоточного больного, доктор Фогель порекомендовал бывшему маляру, а ныне председателю конторы, незамедлительно перевести его в больницу. Председатель, страшно боявшийся всякой заразы, сразу согласился: больше чахоточного никто не видел, а возчика в больницу, кажется, не посылали. Тем не менее, с этого времени Егор Иваныч почувствовал, что к его словам прислушиваются даже в тех случаях, когда они не касаются оздоровительных мер. Власть в лице бывшего маляра и его непосредственных помощников умолкала, если о возможностях решения какого-нибудь казуистического вопроса вознамеривался высказаться Егор Иваныч – его точным суждениям о людях послушно внимали. Вскоре доктору Фогелю предложили невысокую штатную должность, с лечебной деятельностью непосредственно не связанную. Когда председатель сообщал о вышестоящем решении Егору Иванычу, тому на ум, очевидно, пришло какое-то стародавнее воспоминание, и он, не разжимая губ и не отвечая, слегка улыбнулся, а затем с озорством закрыв глаза, вызвал в памяти высокое небо, изборожденное набухшими темной водой тучами, чьи очертания напоминали хищных птиц, простерших крылья и разинувших клювы, в то время как под тучами метались незримые чайки и ветер доносил их визгливые крики… Мнемоническим усилием Егор Иваныч удерживал перед внутренним взором пейзаж, его веки были плотно сомкнуты – он прекрасно владел своей волей.
Когда доктор Фогель минуту спустя с удовлетворением открыл глаза, испуганного таким странным его поведением бывшего маляра, а ныне председателя, рядом не было. Егор Иваныч подумал о том, что побывать на венецианском побережье ему не случилось, но… с другой стороны, созерцать живописный прототип – не значит ли рассеивать сотворенное художником очарование? К тому же неосуществленное желание весомее достигнутого: именно сгустившаяся энергия какого-либо желания обеспечивает становление духовной личности, пусть даже впоследствии это желание вытесняют другие, совсем непохожие, и… Егор Иваныч снова улыбнулся.