Дальнейшее светопреставление нет нужды описывать, его легко себе представить без лишних слов. Приличный господский вид спас деда от побоев, а несколько ассигнаций, врученных пострадавшим, спасли от полиции, уладив неожиданную неприятность без ее вмешательства. В экипаже, который развозил приятелей по домам, дед глубоко вздыхал и утирал кулаками глаза. Изумленный и заинтригованный приятель решил, что случившееся скрывает какую-то семейную тайну и, оказавшись порядочным человеком, на службе не проболтался: дед продолжал добросовестно отправлять свои обязанности в суде. Однако через несколько дней он отправился в театрик при Измайловском саде, там, сговорившись с оркестрантом, купил у него флейту и стал брать уроки игры. Уроки, впрочем, он брал недолго, поскольку выказал редкие способности и спустя некоторое время в учителе нуждаться перестал. С того времени, однако, он все больше манкировал прямыми профессиональными обязанностями, отказавшись от нескольких важных и выгодных судебных тяжб на том основании, что, когда заводишь такого рода процессы, – утверждал он, – приходится сталкиваться с неисправимо порочными натурами, и это его глубоко огорчает.
Более того, его начали ставить в затруднительное положение такие вещи, как необходимость приходить к элементарному логическому заключению и в соответствии с ним делать выбор и принимать решение. Он все больше и глубже сомневался в чьих-либо неотъемлемых и незыблемых правах, включая свои собственные. Обязанность иметь твердое одностороннее суждение и неукоснительно следовать ему повергала деда в оторопь. Требовательный мир юридических правил стал его пугать. Он все больше предавался музыке, наслаждаясь пребыванием в пространстве, не ведающем диктата сухой логики и бесстрастного закона, хотя и там, в музыкальном пространстве, царствуют логика и закон, но иные: божественные, ликующие, совпадающие с дыханием свободы.
Он отказался от должности присяжного поверенного, согласившись занять освободившееся в это время место нотариуса, и некоторое время с относительным успехом делил занятия на реальные, имея в виду занятия музыкой, и сомнамбулические, имея в виду все остальное. Но недолго, потому что постепенно нотариальные дела тоже стали его тяготить. Он мог, например, взять и не явиться в присутствие из-за того, что фиксация смерти была актом, побуждавшим его к бесконечному размышлению, а препирательства родственников из-за наследства производили на него неприятное впечатление. От естественных родительских обязанностей он тоже стал отстраняться, хотя никакого умысла на этот счет не имел: просто он стал забывать, например, в каком классе учится младший сын и что старшая дочка недавно вышла замуж.
Как сейчас помню: «Улетел с птичками», – сказал как-то раз любопытный Степан, застрявший в дверях, чтобы послушать рассказ Петра Петровича. «Степан, будьте любезны, поставьте самовар», – сухо ответствовала тогда Марья Гавриловна.
В итоге дед, обладающий небольшим состоянием, которое он считал достаточным для существования семьи, устроился в маленький любительский оркестр старинной музыки. Вероятно, эту последнюю недолгую часть его жизни можно назвать абсолютно счастливой. На лице у деда постоянно блуждала неопределенная и отчасти загадочная улыбка, которая его не покидала, даже если ему говорили о том, что на улице пасмурно и нужно на прогулку захватить зонтик. Однажды из счастливой улыбки на дедовском лице уличный городовой вывел заключение, что он выпил лишку, и вежливо помог ему добраться до дома. Иногда дед заказывал экипаж и уезжал на побережье залива слушать истошные крики чаек. В одиночестве, с той же блуждающей улыбкой он сидел в плетеном кресле на берегу, оперев голову о руку и озирая серо-сизые плоскости берега и воды и холмистые горизонтали мысов на флангах. Трудно сказать, имелись ли у него в эти минуты какие-нибудь доставлявшие ему удовольствие отчетливые мысли, но то, что в душе звучало тихое блаженство, которое, возможно, как-то соотносилось с исполняемыми им на флейте мелодиями, не вызывало сомнений. Не вызывало сомнений и то, что узел должен был каким-то непредсказуемым образом развязаться, и ждать этого осталось недолго. Так вскоре и случилось: в один прекрасный день, когда по неведомым причинам репетиционная зала оказалась занятой и репетировать не было никакой возможности – дед отправился домой, чтобы позаниматься у себя в кабинете. Там, практикуя безбрежное счастье и усердствуя в стремлении к совершенству, он не соблюл меру – флейтиста нашли на полу в состоянии забытья. Его привели в чувство, но из своих эмпиреев он уже больше не возвращался.
Теперь, я думаю, понятно, почему я не воспользовался наличием инструмента и не стал учиться игре на флейте, а также не рассказал эту историю моей козочке – боюсь, она не поняла бы этой слишком барской эпопеи – хотя всегда боялась показаться глупой и старалась спрятать от меня недоумение, какое неизбежно время от времени у нее возникало. Над нашей дружбой в деревне смеялись, и она старалась проскользнуть ко мне в дом как можно незаметнее. Ей было со мной интересно, и я иногда держал в своей руке ее распухшую от безжалостной работы маленькую руку.
Со временем, особенно после ее смерти я стал замечать изменения в собственном умонастроении: местное население сейчас мне отчего-то все больше представляется живущим на облаке. Призраки соседей иногда спускаются вниз и удостаивают меня беседой. С плотником Иваном Ивановичем мы иногда обсуждаем обваленную дождями с кустов на землю черную смородину, и он подает мне советы, как бороться с низменными серыми существами. Потом плотник как-то незаметно растворяется, не оставляя у меня в памяти никакого зрительного или умственного следа, и мне остается только гадать, действительно ли имела место такая беседа или я что-то напутал, тем более, что рассуждения плотника меня совершенно не интересуют. Смородина, кстати сказать, мне тоже глубоко безразлична. Зато все жители альбома, прописанные в нем благодаря твердой воле Марьи Гавриловны, сейчас представляются мне фигурами весомыми и состоятельными, наша взаимная доброжелательность поистине безгранична. Я знаю, что на руку любого из них, о ком мне довелось рассказать, я всегда могу опереться, и они в любой миг готовы расступиться и принять меня в свои ряды уже навсегда.
Я все еще сижу у себя на террасе в привычном деревянном кресле, хотя дождь уже кончился, и ведро до верха наполнилось водой – мне теперь нелегко поднять его, чтобы, не расплескав воду по полу, осторожно вылить ее под ближайший куст. (Между прочим, за этот куст всегда пряталась моя козочка, когда приносила мне ягод и не хотела, чтобы ее видели.) Я знаю, что сразу за шумным потоком хлынувшей из ведра воды из куста выпрыгнет давно в нем проживающая дружелюбная черная жаба, прекрасно понимающая, что я не причиню ей вреда – и мы с ней улыбнемся друг другу как родственники.
В последнее время мне часто снится, как мы с Петром Петровичем гуляем по осеннему городскому саду, он держит меня за ручку, а я неистово взрываю маленькими калошами горки опавших сухих листьев, изображая корабль в бурном море. Потом я поднимаю голову в вязаной шапке и вижу, как навстречу идет господин в суконном длинном пальто с желто-зеленым лицом. Сначала я пугаюсь его темного больного вида, но потом понимаю, что это всего лишь отблеск густой листвы, вписывающей облик прохожего в осенний пейзаж. Но главное не это – главным оказывается то, что идущий навстречу господин – это тоже я. Ресницы у меня отчего-то увлажняются, я выплываю из полусна, картинка постепенно тает – мне неожиданно приходит на ум, что, быть может, я и есть та самая флейта, на которой все тише и тише играет музыку время.