Остановимся здесь для того, чтобы кое-что уточнить: разумеется, назвав поведение Петра Петровича безответственным, автор делает уступку читателю с простодушным образом мыслей. Автор и его персонаж прекрасно знают, что неверных поступков не бывает, поступки отвечают глубинному побуждению личности, и здесь нет места никакому суждению верности. Верным или неверным поступок становится, когда к нему со стороны прикладывают моральную линейку… но какое, спрашивается, отношение имеют посторонние линейки к твоей сокровенной жизни? Особенно если решается вопрос о том, прозябать или жить полноценно! К сведению, Петр Петрович вообще не имел обыкновения действовать вследствие принятия рассудительных решений, а поступки, свершающиеся по наитию, не предполагают колебаний. Ведь – какая удача! – Петру Петровичу удалось расслышать то, что ему не слишком разборчиво сказали. И велика важность, что отдельные скептики полагали это слово павшим на слишком хорошо подготовленную почву!
Доктору отвели флигелек распластанного двухэтажного деревянного дома с синевато-железным отливом, большого и крепкого, словно пустившего из нижнего венца в землю корни. Флигелек располагал нежилыми помещениями первого этажа и двумя светелками во втором. Когда немногие вещи доктора заняли поспешно и наудачу предложенные места, что-то неслышно загудело, хлопнула форточка, вздулась занавеска, под половицей с испугу проскочила мышь – началась другая жизнь. Петр Петрович вздохнул и подошел к окну. Над расстилавшимися за окнами светелок белыми полями тянулись белые облака. В исполненном бессмысленной значительности пространстве нельзя было высмотреть ни единого пятнышка. И доктору по привычке искать всем событиям музыкальную аналогию припомнилось анданте из равнинной симфонии Чайковского, так прекрасно сыгранной Никишем. Петр Петрович немного постоял, глядя на открывшуюся бездыханность. Картина была очевидным следствием его непредсказуемого поступка.
Петр Петрович ошибся в предположениях: Анна Александровна не была женой своего спутника. Мужчина управлял большим имением ее мужа, называвшимся Поляны, и сопровождал хозяйку во время посещения тверской лечебницы – отсутствующий хозяин, возложив хлопоты о больной жене на управляющего, давал о себе знать исключительно регулярными денежными отчислениями от высылаемых ему доходов. Еще управляющий сказал, что Анна Александровна заболела до его появления в имении и, по слухам, ее болезнь связана с неудачными родами и горячкой, во время которой она Бог знает что вообразила. Эти скудные сведения вполне удовлетворили Петра Петровича, в глубине души полагавшего, что сколько не проживи он в Полянах, пребывание в них – транзитная станция на пути к месту, в котором его бытию предстоит пышно расцвести, обогатившись неведомыми переживаниями. Он знал: его душевную жизнь очистит свежая майская гроза, но поименован конечный пункт следования будет в урочные день и час, для этого нужно запастись терпением.
Наступила осень. Упования Петра Петровича не слабели: с конца зимы он жил в Полянах, повинуясь неясной силе, ни с кем из прежнего окружения не сообщаясь, пренебрегая воспоминаниями. Не то чтобы доктор намеренно вычеркнул предшествующую жизнь из памяти, потому что подспудно был уверен, что в ней все идет своим отлаженным чередом к пределу, который уже давно обрисовался на горизонте. Нет, странным образом, даже если бы он полагал, что дела обстоят не столь успокоительно, очевидно, доктор переменять ничего бы не стал, прошлое – бывает такое! – исчерпалось до дна, оставив по себе память такую же весомую, как истаявший воздушный поцелуй. Точнее, вообще ничего. Оно исчезло. Так что теперь, можно сказать, Петр Петрович состоял из ничего. Неощутимую утрату компенсировало напряженное ожидание того, что еще не наступило, того, о чем хотелось догадаться, но не получалось. В окрестных деревнях прослышали о докторе, и к нему потянулись занемогшие, хотя большинству он мог помочь только советом. К тому же, будучи психиатром, Петр Петрович к болезням относился фаталистически, полагая, однако, что иногда кое-кому надолго легчает. Проснувшись спозаранок, он сидел, оперев ладони о край широкой кровати, напрягши шею и склонив голову, изгоняя из ума просительные слова, слова вообще, стараясь удержаться в невесомости интенсивного, не наполненного никаким определенным содержанием чувства. Придя в себя после нескольких минут пространственного забвенья, он беспомощно улыбался, зная, что виновник всего, что случается и есть, – неисповедимая воля, и лучше прислушиваться к ее велениям, уж если она дает о себе знать. Кстати, к широкой своей кровати Петр Петрович не привык, а старался держаться ближе к деревянной раме: в середине его так укачивало, что он хватался рукой за сердце. Зато в полудреме у края постели доктора посещало ощущение синестезии – слияния всех данных человеку чувств воедино, и тогда Петр Петрович переживал многоцветные состояния, в которых наравне с миражами, благоуханьем и нежными осязаниями изредка мелькали случайные слова, ни во что определенное не складывавшиеся и уж подавно нуждавшиеся в обработке для сообщения другому человеку. Однако сообщать их было некому. По вечерам доктор не сразу зажигал лампу: когда воздух темнел, пространство белого поля, охваченное оконной рамой, начинало контрастно сиять, и Петр Петрович долго смотрел на слепящий блеск. Он думал о просвечивающих друг друга вещах и повсеместности совпадений, которые никак, ну просто никак не могут быть неумышленны. Потом, вдоволь насмотревшись на соединение природных света и тьмы, он отворачивал у лампы фитиль и обращался к описанию прихотливых сочетаний потемок и света в людях. Петр Петрович затеял описать многообразные формы человеческого слабоумия, предполагая впоследствии сложить записи в хорошую и полезную книгу, высоко ценимую студентами и специалистами. И все же он то и дело отвлекался от примеров рядовой глупости ради непостижимых загадок человеческой души, в которой свет и мрак, по его мнению, распределялись приблизительно равными частями, и в итоге человек выглядел довольно сумрачно. При этом в большинстве людей сопротивляющиеся друг другу качества пребывали в нерасторжимом объятии и разъединению поддавались только в сугубом теоретическом умозрении. Описав какой-нибудь особенно подлый случай, сотворенный пациентом (иногда с запозданием признанным здоровым), Петр Петрович огорчался: он полагал своих больных стороной исключительно страдательной. Вытащив край листа из-под негодующей кошки, он пришлепывал его пресс-папье, а затем в унынии отправлялся бродить по окрестностям, раздраженно всплескивая правой рукой, не чуя свежих запахов, чуждых его привыкшему к карболке обонянию, и отвлекая себя разнообразными, не имеющими отношения к действительности размышлениями. Весной в ознакомительных прогулках доктора иногда сопровождал управляющий, умиленно гордившийся всеми ручьями, тропинками, деревьями, кустами и кочками, чьим хранителем он чувствовал себя в отсутствие хозяина. Но доктор его рассказов не слушал, во время прогулок он с интересом смотрел не в направлении указующего перста управляющего, а на него самого: он прикидывал, годен ли тот стать персонажем его книги. Да и вообще, мир вегетаций и круговращенье природы (это было капитальное заблуждение Марфуши) оставляли Петра Петровича безразличным: в прошлом он любил цветы, потому что считал, что созерцание безучастно красивых вещей, например, цветочных сердцевин и венчиков, споспешествует верной диагностике, поскольку диагностический дар, вне всякого сомнения, зиждется на тонком эстетическом чувстве. К тому же растения могут быть лекарствами, хотя в любых лекарствах, по правде говоря, мало толку. Именно поэтому свою пациентку он пользовал немудреными средствами вроде боярышника и валерианового корня, имевшимися в изобилии, и немного дигиталисом. А еще молчаливым ежедневным совместным пребыванием в обширной гостиной, во время которого, а равно за любой трапезой, Анна Александровна появлялась в неизменной фруктовой шляпке, так что в ожидании десерта Петру Петровичу доводилось в который раз разглядывать изрядную гроздь винограда, притороченную вкупе с павлиньим пером и вуалеткой к тулье. К слову сказать, из-за вуалетки Петру Петровичу, в итоге понявшему, что перед ним молодая женщина, так и не удалось хорошенько ее рассмотреть. Он и не старался, признаться, она его не занимала. Сеанс призрачной душевной связи, случавшийся во время сидения в гостиных креслах, протекал односторонне и привычно однообразно. Сна-чала Анна Александровна изредка всхлипывала и безгласно, не размыкая губ, плакалась себе и доктору, а устав от бурных беззвучных речей, впадала в бессмысленное раздумье. Когда доктор замечал, что она склоняется к дремоте, он говорил: «А теперь, голубушка, немного забвенья…» и провожал спотыкающуюся и покачивающуюся женщину в ее комнаты. Эти безмолвные психоаналитические собеседования отчего-то действовали на жену хозяина успокоительно, исчерпывая отношения врача и пациентки.
Но как-то раз во время обеда, когда Анна Александровна, как всегда, сохраняла кроткое молчание под вуалеткой, управляющий с преувеличенно-серьезным видом протянул доктору какую-то ободранную тетрадь, присовокупляя, что, по мнению хозяйки, эти записки могут оказаться доктору полезными при написании его книги. Доктор взглянул на Анну Александровну – она в этот миг особенно низко наклонила голову, так что вуалетка коснулась края суповой тарелки – и взял тетрадку. Это был дневник ее супруга, вернее, то, что осталось от многолетних регулярных записей. Вечером, насмотревшись на сияние воздуха за окном, Петр Петрович открыл дневник: чтение длилось не более пяти минут. Из нескольких уцелевших заметок хозяина можно было сделать вывод, что имение было им куплено внезапно, после того как однажды прекрасным солнечным утром автор дневника – так он сам объяснял – обнаружил в себе совершенное отсутствие великодушия и жалости ко всему на свете и какую-то необыкновенную пустоту в душе, требовавшую незамедлительных мер противодействия. Как горожанину ему казалось, что обретения души в городе произойти не может, он вышел от скучной службы в отставку и занялся поисками п