Пани Ельжбета всегда шла впереди моды и, как острили жены польских магнатов, не поднимающиеся до вершин европейской политики, даже свое белье посылала стирать в Париж. Само собой, пани Ельжбета не доходила до такой крайности: белье ей стирали собственные Гальки и Марыси. Но вот сама пани Сенявская действительно мчалась в Париж каждый год — ей не мешали к том две большие войны, что велись в Европе,— Сене рная война на востоке и война за испанское наследство на западе.
Пани Ельжбету поочередно брали в плен шведские и русские, имперские и французские войска, но всякий раз все кончалось тем, что генералы, по распоряжению своих государей, приносили с должным решпектом извинения перед пани гетманшей и отпускали ее. Дело в том, что за спиной прекрасной пани стоял ее муж, коронный гетман Адам Сенявский, которого старались переманить на свою сторону все воюющие державы. А всей Европе было ведомо, что пан гетман и шагу не может ступить без своей жены, исполняющей при нем роль государственного канцлера и казначея.
После того как шведы вступили в Саксонию и король Август по Альтранштадтскому миру отрекся от польского престола, для пани Сенявской настали горячие деньки. Она встречалась чуть ли не одновременно с тайными агентами самых различных держав. В ее особняке чуть ли не нос к носу сталкивались тайные гонцы от французского посла при шведской квартире маркиза Безанваля и английского дипломатического агента при Карле XII Джефриса, которые переманивали гетмана на шведскую сторону, с посланцами Петра I, стремящегося удержать Сандомирскую конфедерацию в русском лагере.
Все спешили к пани гетманше, так что здесь можно было узнать самые последние новости о положении в Речи Посполитой.
А положение в шляхетской республике весной 1707 года было сложным и запутанным. Вслед за Августом, который отрекся от престола и удалился в Саксонию, туда же, поближе к своему покровителю Карлу XII, бежал, после разгрома Меншиковым польско-шведских войск под Калишем, и новый король Польши Станислав Лещинский.
Формальную власть в республике держала теперь Сандомирская конфедерация, вступившая в союз с Петром I. Фактическая же власть к востоку от Вислы была в руках русских войск, стоявших под Львовом, у Варшавы и на Волыни, а к западу от Вислы, в Великой и Малой Польше, шла настоящая партизанская война между отрядами «станиславчиков» и их противников — сандомирян. Но и среди самих сандомирян не было единства.
В Польше наступило бескоролевье, трон пустовал, и на него открыто метили и великий гетман литовский Михаил Вишневецкий, и муж пани Ельжбеты коронный гетман Адам Сенявский. Впрочем, шляхта отказывалась признать и Сенявского и Вишневецкого и требовала возвести на престол сына покойного короля Яна Собес-кого — королевича Якуба. Но последнего не желала отпустить из своих владений Австрия. Были среди шляхты и сторонники венгерского князя Ракоци, и даже австрийского полководца принца Евгения Савойского. Было от чего кружиться головке пани Ельжбеты в то мартовское воскресенье 1707 года.
Пани Ельжбета, хотя и была набожной католичкой, даже к утренней службе не пошла, поджидая посланца русского вице-канцлера Головкина, заменившего скончавшегося Головина (ох уж эти русские фамилии!). Для русского агента приуготовлен был важный и тайный план. Пани машинально повертела в руках распечатанный конверт, в котором лежала собственноручная политическая записка маркиза де Торси, министра иностранных дел Франции. С присущей ему элегантностью маркиз излагал смелый план, по которому обе европейские войны могли закончиться в 24 часа.
«Я предлагаю,— писал министр, — посредничество Франции в войне между Швецией и Россией, ежели шведский король возьмет на себя вооруженное посредничество между Францией и державами Великого союза: Англией, Австрией и Голландией». То был гениальный ход великого дипломата! Пани Сенявская с особым вниманием отчеркнула заключительную часть письма: «Его величество рассмотрел и изволил одобрить мой проект»,—«Великий король!» Пани гетманша не могла произносить имя Людовика XIV без обязательной версальской приставки.
Выросший на пороге дворецкий доложил о прибытии русского посланца.
— Проси!— Пани Ельжбета повернулась спиной к дверям.
«Этого посланца надобно проучить. И вообще они распустились, ведут себя на Волыни как хозяева. Адам говорил на днях, что ежели они и дальше будут так грабить шляхту, он со всем коронным войском перейдет на сторону Станислава. А этот наглец столь запоздал...» Краешком глаза она увидела в зеркале, как русский вошел в гостиную, согнулся в изысканном версальском поклоне, солнечной тенью скользнул по паркету, стал за ее спиной... Но что это! Руки наглеца крепко обняли ее!.. И еще не веря, но уже узнавая, что это Сонцев, ее давешняя парижская любовь, прекрасная пани повернула к нему побледневшее лицо, вскрикнула и обвила руками его шею. Ее пышное платье словно само легко и воздушно соскользнуло с прославленных лебединых плеч. «Мой Геркулес, ты с ума сошел! Не здесь, только не здесь!»
И уже позже, когда было договорено о вечернем свидании, пани Ельжбета, поправляя помятую прическу и платье и вслушиваясь, как легко сбегает по лестнице Сонцев, подумала, что этот новый русский канцлер знал, кого прислать к ней посланцем. Впрочем, что тут удивительного, если весь Париж говорил о ее романе с этим русским красавцем. А как же разум?! Пани Сенявская показала сама себе язык и покачала головой, словно девчонка-сорванец, полакомившаяся запретными плодами. Не все же жить разумом! Надобно иногда дать волю и чувству!
Тем же вечером пани гетманша долго, очень долго покупала в аптеке у итальянца Руччелаи бальзам жизни, а ночью в течение часа убедила своего супруга гетмана остаться верным партизаном русской партии. Она привела ему такие доводы из военной и дипломатической стратегии, что пан гетман только развел руками и заключил свою капитуляцию перед женой следующей сентенцией: «А все же, Еленка, ты самая разумная женщина в Речи Посполитой». Пани Елена-Ельжбета молча улыбнулась в темноте и подумала, как хорошо иметь сразу два имени.
В тесноте и духоте костела Никита так и не отыскал свою Гальку, но он был упрям и, вместо того чтобы отправиться восвояси, к синьору Руччелаи, остался дожидаться на противоположной стороне узкой улочки, забравшись на ступеньки, идущие к фигуре деревянного
Христа, распятой на каменной глухой стене высокого дома. Отсюда он хорошо видел всех входящих и выходящих из костела. Недаром говорят, что случай благоприятствует влюбленным упрямцам. К немалой радости Никиты, из коллегиума вскоре вышла, охраняемая двумя дюжими гайдуками, толстая знатная пани, в которой он сразу опознал княгиню Дольскую. Она важно села в карету, а за ней как тень проскользнула и Галька. Девушка только на минутку замедлила шаг на ступеньках, огляделась и, увидев Никиту, быстро приложила палец к губам. Дверца кареты захлопнулась, княжеские гайдуки вскочили на запятки, карета тронулась. Из-за многолюдья она сначала с трудом продвигалась вперед, так что Никита мог идти шагом рядом с ней и даже заглянуть в стеклянное окошечко. Хорошенькое личико Гальки тоже прильнуло к окошку.
Увидев Никиту, Галька снова сделала быстрый и многозначительный знак, приложив палец к губам. Никита едва успел украдкой показать ей, что намерен следовать за каретой и дальше, как, выехав на более свободную от народа улицу, карета понеслась вскачь.
Никита, расталкивая прохожих, бросился следом, но карета скрылась уже за углом. И все же драгуну сопутствовала сегодня удача. Обогнув угол, Никита, к немалой своей радости, увидел, что карета княгини остановилась у монастыря доминиканцев. Княгиня прошла в монастырь так же свободно, как если бы она была мужчиной и членом ордена доминиканцев, чей знак — песья голова и метла — красовался у входа. Минуту спустя из кареты выпорхнула и Галька. Она сказала что-то гайдукам и быстро прошла за угол, словно и не замечая Никиту. Тот повернул следом.
За поворотом Галька схватила его за руку и шепнула: «Бежим, мое серденько, бежим!»
Добрые полчаса они петляли по узким закоулкам и темным переходам старого Львова. Галька, должно быть, превосходно знала хитросплетения городских улиц и переулков и уверенно шла вперед. Наконец она остановилась перед узкой дверью, над которой висел колокольчик, и решительно дернула за свисавший шнур. Открывший двери высокий старик с улыбкой поклонился Гальке и Никите и провел их через внутренний двор с небольшим садом в двухэтажный флигель, украшенный старинной эмблемой — книгой и печатным станком.
Здесь их встретила пожилая женщина в черной православной монашеской скуфейке. Галька показала ей какой-то тайный знак и шепнула несколько слов на ухо. Монашка молча склонила голову и сделала знак следовать за ней. По узкой винтовой лестнице, жалобно скрипевшей под ботфортами драгуна, они поднялись наверх. Здесь, пройдя по узкому коридору, свет в который проникал только через зарешеченное окно, монашка с прежней молчаливостью открыла какую-то дверь и передала Гальке длинный тяжелый ключ, после чего сразу же удалилась.
— Входи смело, мой рыцарь, и не бойся никаких козней, здесь мы дома!— Галька распахнула двери, и Никита, нагнувшись, чтобы не задеть головой притолоку, вошел в комнату со сводчатым потолком. В углу комнаты висели православные иконы, перед которыми теплилась зажженная свеча, в другом углу стояли на полке старинные книги. Сумеречный золотистый свет падал через арку окна и придавал какую-то особую мягкую таинственность этой странной комнате со строгим полумонашеским убранством.
Пока Никита осматривался, Галька сбросила с себя лисий салоп, судя по всему, подарок княгини, сорвала дамский пудерман и стала той Галькой, которую никогда, оказывается, не забывал Никита.
— Иди ко мне, мой коханый!— прошептала Галька.
Горячие руки охватили его шею, дыхание перехватило от поцелуя.
— ...Так где же я?— спросил Никита, когда прокричали первые петухи и робкий рассвет забрезжил в окне.