На другой день после нашего возвращения отец попросил меня подробно рассказать, что случилось. Как всегда в такие минуты, Великий Хранитель пришел в кабинет отца, как будто в одиночку отец не мог отличить правду от лжи. Крон был тенью отца, и не самой доброй тенью. Иногда мне казалось, что все решения принимает Крон, а отец их только озвучивает. Иногда ненависть к Крону охватывала меня мгновенно, как пожар сухие заросли, но так же быстро гасла.
Я был так подавлен, что начал жалко оправдываться:
– Я не убивал Лиама. Это Эдуард. Я просто не сумел его спасти. Не успел соткать ловчую сеть. Три моргания до этого – и я бы успел.
– Если бы ты не изувечил Эдуарда, Лиам был бы жив.
О боги Домирья! Я не сразу заметил, что сжимаю и разжимаю кулаки, а вокруг моих пальцев начинают виться темным туманом нити черной магии. Я мог убить сейчас любого, причем очень легко – при моем-то Даре. Но отец обрушил на меня чувство вины, как кузнец – тяжелый молот на наковальню. Черный туман злой силы окутывал меня и жалил в самое сердце.
– Не упрекай его, – сказал внезапно Крон. – Лиам еще жив. А главное, жив Кенрик. Не вини его за прежние ошибки, в этой беде он не виноват.
Я не понял его слов, но злость моя внезапно прошла.
– Вы трое были так дружны, так нерасторжимы. Ваша дружба сулила Ниену светлые дни… – Отец, казалось, не слышал ни меня, ни Крона, погрузившись в омут своего отчаяния. Он сидел сгорбившись за столом и, глядя прямо перед собой, водил ладонями по пустой столешнице, будто искал что-то, но не мог найти.
– Нужен свет… – пробормотал я внезапно любимую фразу Лиама.
Я вскочил, бегом бросился в комнату раненого и принялся зажигать фонари, что висели повсюду. Синие, белые, желтые, зеленые огоньки засветились под потолком, вдоль книжных полок, в изголовье кровати. Как будто мы праздновали день основания Ниена или наступление нового года посреди зимы.
Магический блеск проникнет сквозь закрытые веки – раненый должен увидеть свет.
Несколько дней Лиам находился вне жизни. Эдуард все это время провел взаперти в своей комнате.
А потом Лиам внезапно открыл глаза, облизнул губы, с трудом произнес:
– Кенрик… Ты со мной…
– Я здесь! – Я стиснул его руку изо всей силы.
– Я… я помню твое имя.
– А что ты еще помнишь?
– Виналии… праздник… Лара…
Я выскочил в коридор и с криком «Лиам вернулся!» понесся по коридорам. Отец, матушка, Эд – все примчались на мой зов. Радостные вопли, кутерьма – все кинулись обнимать брата, гладить его руки, целовать обритую голову. Больной вскоре утомился, впал в какой-то полусон, бормоча лишь: «Виналии, праздник, таверна…» – как будто последние события только и сохранились в его памяти. Прибежавший медикус выставил нас всех из комнаты и дал Лиаму сонное питье.
Вечером Эдуард явился в большую столовую на ужин. Все эти дни он почти ничего не ел и теперь напоминал миракля Тощего Эддара, третьего короля Ниена. Этого миракля создал кто-то из магиков еще сотню лет назад, и он до сих пор бродит по коридорам замка, пугая прислугу и выпрашивая у девушек цветы из праздничных венков. Я подарил фантому плащ-призрак, и Тощий Эддар его до сих пор носит, хотя плащ давно превратился в лохмотья.
Мы ужинали молча, слышалось лишь звяканье ножей и вилок да шарканье шагов, когда слуги вносили новые блюда и убирали посуду. За столом Первый наследник в основном налегал на вино, даже от румяных ниенских пирожков с рыбой отказался.
После трапезы мы вышли с Эдом во двор замка. Шел мелкий дождь, по влажным каменным плитам струились синие отражения магических огней, развешанных на галерее второго этажа. Наверху, на стене, стражник королевской охраны постукивал о камень древком алебарды, расхаживая взад и вперед.
– Кенрик, ты можешь вытравить из меня эту мерзость, что все еще бродит в моей душе? – спросил Эдуард.
– О чем ты?
– Нить Грегора. Она во мне. Я, прежний, никогда бы не посмел поднять руку на брата.
Эдуард смотрел на меня умоляюще. Он был выше меня ростом, но сейчас горе его так согнуло, что он сгорбился, как старик, и стал мне по плечо. Внезапно он рухнул на колени и прижал мои руки к губам.
– Нет, Эдуард, не могу, ты сам должен выжечь из себя эти следы. Ты справишься. Для этого не нужно быть магиком.
– Это сильнее меня. Это как… я не могу передать. Как будто кто-то другой приказывает, а я подчиняюсь.
– Нет, Эдуард, это не так. Тебе понравилось быть жестоким. Ты уверил себя, что Грегор внутри тебя позволил тебе творить мерзости. Вспомни, как мы тайком пили в Элизере вино из черного винограда. Утащили бутылку у Чер-Ризора и пили из горла, передавая друг другу. Хмельная волна подхватывала нас и несла в неведомое. Сейчас тебя одолел черный хмель, тебе хочется зла, хочется изведать, что это такое – давать волю своему гневу, своей злобе. Перестань оправдывать себя, перестань придумывать эгиду для своего темного «я», и тогда ты поймешь, что нет никакой нити Грегора, а есть только твое желание походить на него, как того хотят отец и Крон. Ты – не он. Ты – другой, ты – Эдуард Добрый – и в этом твоя сила.
– Ты почти всемогущ, Кенрик, а я…
– Забудь про Грегора, забудь про мечтания короля и Крона сделать из тебя жестокого и хитрого правителя. Это не твои желания – это их планы, ты хочешь угодить отцу, хочешь соответствовать, ты сам ломаешь себя, сам уродуешь свою душу. Повернись лицом к себе, не угождай им – угождай своей сути. В Домирье говорили: «Угождай своему божеству».
Эдуард поднялся. На миг стиснул мое плечо. Потом гримаса исказила его лицо, как будто ему было больно задать последний вопрос:
– Лиам меня простит?
– Он поймет.
Внезапно Эдуард рассмеялся:
– Вот же козья тропа! Там, в камнях, дурацкая яма и собралась настоящая лужа, я все штаны промочил. Что скажут матушка и Марта?..
– Мы тайком проберемся к тебе в комнату, как в тот вечер, когда мы все втроем купались в замковом рву и ты чуть не утонул.
– Это ты чуть не утонул, а я тебя спас!
– Вранье! Я плаваю лучше тебя!
Каждый из нас был уверен, что спасал другого. Прежде мы бы кликнули Лиама, чтобы он нас рассудил. Но вряд ли теперь он мог вспомнить тот вечер и наши проделки.
Со следующего дня я подолгу сидел у постели раненого, зачитывая отрывки из любимых Лиамом книг. Брат легко уставал и после получаса просил меня жалобно: «Хватит»! Как будто память его могла вместить лишь самую малость, как детская чашка из чайного набора малышки Таны.
Медикус, навещавший больного каждый день, говорил: «Надо ждать, время вылечит, память вернется». И время лечило: знакомая мягкая улыбка трогала губы Лиама, когда я рассказывал ему смешные истории, которые он так любил. И Лиам гневно сдвигал брови, когда разговор заходил о несправедливости. Теперь каждый наш разговор начинался со слов: «А помнишь, Лиам…» Он отрицательно мотал головой, и я рассказывал ему о позабытом случае, и тогда он его тут же вспоминал. Он уже мог сидеть в кровати и даже пробовал читать сам, хотя это вызывало у него сильнейшую головную боль, а порой у него начинала идти носом кровь.
Я до сих пор храню эти книги с черными кляксами крови на пожелтевшей бумаге, знаками его сверхусилий.
Однажды я напомнил ему о Ларе.
– Таверна, – пробормотал он. – Она наверху. Сорочка.
– Она твоя жена.
Взгляд Лиама сделался совершенно беспомощным.
«Надо спросить матушку, может быть, стоит съездить за Ларой? Если ее отец уже перестал злиться из-за этой скоропалительной свадьбы, он отпустит ее в Ниен. А если Лара будет рядом – это поможет, брат поправится. Любовь лечит».
Но я не успел ни о чем переговорить с матушкой.
Утром меня разбудил страшный вой. Я не сразу понял, что это человеческий крик. Вскочил и как был в одной рубашке и коротких домашних штанах, кинулся наружу. В дверях Лиамовой спальни столкнулся с матушкой. Она была вся в слезах.
– Он умер, умер…
Она обхватила меня за шею, а потом начала сползать на пол, и у меня не хватило сил ее удержать. Подоспевшая служанка усадила ее в кресло, а я подошел к кровати брата. Тот лежал навзничь, лекарь снял повязку вокруг его головы, и теперь стали видны отросшие после стрижки волосы – серо-коричневый пушок, похожий на короткую шерстку, – свидетельство борьбы ослабевшего тела за жизнь, бесполезной борьбы, порушенной надежды.
– Но ведь он выздоравливал, он уже выздоравливал, ему становилось лучше. Лиам, как же так! – повторял я, глядя на эти начавшие отрастать волосы.
Я наклонился и взял брата за еще теплую руку. Медикус гремел склянками, убирая ненужные уже пузырьки.
– Почему, а?! Почему? – заорал я срывая голос.
Медикус вздрогнул от неожиданности и уронил склянку. По комнате потек запах крепкого алкоголя и настоянных трав. В комнату прибывало все больше народу – слуги, стража – они теснили друг друга, пытаясь оказаться ближе к кровати.
– Рана…
– Но прошло уже две недели!
– Так бывает с ранами на голове.
Я замер. Потому что в тот момент увидел созданного две недели назад миракля: скелет в гнилых лохмотьях корчился в дальнем углу комнаты, исчезая. Странно, но он успел измениться с тех пор – кости обросли каким-то подобием мяса, в пустых прежде глазницах сверкнули предсмертной болью глаза. Да и лохмотья уже не казались, как прежде, гнилыми. Белый отложной воротник, кожаный камзол – на нем было платье Лиама. И, глядя на него, я понял, что случилось: когда Лиам рухнул с галереи и мгновенно умер, миракль проник в его тело и захватил. Именно он поддерживал жизнь в теле Лиама, пока мы везли раненого домой. Оказывается, эти твари наделены чувством самосохранения. И я не ведаю, знали ли мои учителя-магики, что миракли способны на подобное. Но сейчас миракль умирал окончательно, и тело Лиама – вместе с ним.
– Лиам! – Я положил свою ладонь на его сердце. – Не смей уходить! Слышишь!