Густав назвал пленника полным именем, и тут я наконец вспомнила, что видела на титульном листе одной из книг в библиотеке надпись: «Виталиано. О природе языка лурсов».
Глава 4. Сорок восьмой день
Когда-то в «Колодец дьявола» угодил живший на кухне кот по кличке Пират. Разумеется, кот сам никак не мог свалиться в колодец: механизм ловушки не сработал бы под весом кошачьего тела. Падение Пирата устроил Гвидо. Каждый день он поднимался наверх и кидал на плиту колодца небольшой камень. Кот обожал разгуливать по коридору второго этажа. Наконец, в один несчастный для кота день, суммарный вес камней и кота заставил механизм сработать, и Пират ухнул вниз вместе с накиданными на плиту каменьями. Гвидо привел всех обитавших в замке детей в черную комнату посмотреть на попавшего в ловушку Пирата. Кот не разбился: как и положено коту, он приземлился на все четыре лапы и остался цел и невредим. Пленник сидел в колодце и беспомощно оглядывался. Франческо и Гвидо смеялись, растерянность кота им казалась забавной.
Ирма принялась стучать по стеклу. Пират рванул наверх по стене, лихо вскарабкался до самого лаза, но дальше пути не было. Ему пришлось спрыгнуть вниз. Его бессильная попытка была встречена новым взрывом смеха.
Потом пленник еще раза три или четыре пытался взобраться наверх, но всякий раз срывался. Обескураженный, он забился в угол, мы видели, как в полумраке колодца, освещенного лишь тусклым желтым фонариком, вспыхивают зеленым два круглых глаза.
Весь день мы бегали смотреть на пленника, а потом начисто забыли про Пирата. Вспомнили лишь дней через девять, пришли. Он все еще сидел там, в колодце. Страшно похудевший, с ввалившимися глазами, с остро выпирающим посреди спины позвоночником. Он сразу почувствовал наше присутствие, кинулся к стеклу, встал на задние лапы, принялся передними скрести по стеклу. Меня поразили его лапы – тонкие-тонкие, с неестественно большими подушечками и выпущенными когтями. И еще поразила его голова. От прежней огромной пушистой головы Пирата с роскошными щеками остался лишь широкий лоб – всю кошачью красу слизал голод, огромные круглые глаза превратились в узкие щелки. Поняв наконец, что его не собираются выпускать, кот уселся на пол и принялся вяло вылизывать ставшую неимоверно тощей заднюю ногу.
– Надо его освободить, – сказала я, – надо сказать Мастеру ключей!
– Никто живым не выходит из колодца, – веско заявил Гвидо.
– Но это же кот! Он-то в чем виноват!
– Ну и что?
– Помогите! – С визгом я рванулась из черной комнаты и в коридоре столкнулась с Арабеллой.
– Что ты тут орешь как резаная! – Старшая фрейлина ухватила меня за ворот платья.
– Пират! Пират свалился в «Колодец дьявола»! Пусть его выпустят!
Я принялась вырываться из цепких рук Арабеллы, но куда там! Держали меня крепко. Я лишь дергалась как марионетка на ниточке.
– Прекрати! – повысила голос Арабелла. – Веди себя прилично и сейчас же иди к себе в комнату.
– Но Пират там! Он там! Он умрет! Отпустите его!
Но ни Пирата, ни меня никто не собирался отпускать, Арабелла дотащила меня до спальни, втолкнула внутрь и закрыла дверь на ключ.
Я проплакала весь вечер, пока не уснула, а на другой день сразу же после завтрака побежала к Мастеру ключей. Пьер выслушал историю Пирата, потом окинул меня снисходительным (или оценивающим?) взглядом.
– Сто флоринов, и я достану кота.
У меня в копилке тогда было лишь пять флоринов. Я кинулась к Гвидо. Ведь это он сбросил кота в колодец, он во всем виноват и потому по справедливости просто обязан заплатить Пьеру.
– Сто флоринов? За кухонного кошака? Разве я похож на идиота, Ада? – презрительно фыркнул Гвидо. – Брат короля заведует королевской казной, ты что, позабыла? В будущем эта должность моя. Так что я должен уметь считать денежки, а не бросать их на ветер.
На другой день я снова побежала в черную комнату – мне вдруг почудилось, что Гвидо только изображал безразличие, но тайком ночью спасет Пирата. Но нет, несчастный кот был на месте. Я вышла из комнаты и в коридоре столкнулась с отцом.
– Тебе разрешили заходить сюда? – спросил король.
Я вся сжалась от страха и отрицательно мотнула головой.
– Арабелла к тебе слишком милостива. Надо сказать ей, чтобы лучше за тобой смотрела. Кто-то попал в ловушку?
– Н-нет.
– Без нужды незачем сюда ходить. Тебе ясно?
– Да, ваша милость.
Я до сих пор помню, как умирал Пират. Он то садился, поджав лапки и завернув вокруг исхудалого тела ставший похожим на жалкую веревочку некогда пышный хвост, то терял силы и заваливался на бок. При этом один глаз его полностью закрылся, а в другом еще слабо поблескивала зеленым радужка. Пират все еще куда-то полз, надеясь на спасение. Остро выпиравшие лопатки и тоненькие, ставшие какими-то птичьими лапки делали его похожим на выпавшего из гнезда птенца. Он проползал с полфута и замирал, истратив все силы, утыкался носом в каменный пол, и только ушки его подрагивали да вздымались и опадали бока, пока он забывался на время сном. Какие сны снились ему перед смертью в ловушке – я так и не смогла представить. Так в свой последний день Пират прополз из одного угла «Колодца дьявола» в другой, где наконец вытянулся и замер навсегда.
Сорок восьмой день или уже сорок девятый? Я приподняла гобелен, висевший на стене в изголовье моей кровати. Гобелен, конечно, громко сказано – это просто кусок французской саржи, на котором нарисованы сад и птицы. Не слишком красивая вещица, но под ней удобно прятать всякие мелочи. И еще на стене, прямо на штукатурке, можно что-нибудь нацарапать. Арабелла никогда не осматривает стену под гобеленом. Каждый день, с тех пор, как лурс сидит в «Колодце дьявола», я провожу ножиком черту на стене. Лучше бы я чертила ножом на своей коже. Витали в ловушке уже сорок восьмой день без еды. Правда, в колодце есть вода – тоненькая трубочка проложена в стене. Если подставить под нее ладони, можно набрать глоток воды за минуту. Вода постоянно капает на пол, кап-кап-кап слышится с утра до вечера. Да, да, я уверена, что слышу звон падающих капель. Вода медленно стекает ко второму отверстию – туда пленник ходит мочиться. А вот гадить приходится в один из углов: отверстие в полу слишком маленькое, чтобы туда спускать экскременты. О, какая изощренная пыточная! Ее придумал сам великий Андреа Беман вместе с другими ловушками замка.
Зачем?
Все повторяют – от воров и бандитов, от похитителей казны, от незваных гостей, от чужеземных врагов и местных изменников. Витали спросил: чему служат ловушки? Вот именно – чему?
Неужели в самом деле король ходил в тайную комнату и смотрел, как умирает королева Мария? Теперь, когда Витали сказал мне об этом, я допускаю: вполне может быть. Король считал сострадание пороком. Прежде я никогда над этим не задумывалась. Да и теперь не собиралась ломать голову над тайной смерти королевы. Если честно, то покойную королеву Марию я терпеть не могла. Она была еще хуже Арабеллы. Пусть ее судьба волнует Гвидо и Франческо: это их мать, меня же родила смуглая иноземка-невольница, имени которой никто в замке уже не помнит. Никто даже не удосужился мне рассказать, что сталось с моей матерью. Я как будто на глухую стену натыкалась, когда спрашивала о родительнице. Отец, правда, сразу же после рождения признал меня и во всем уравнял с законными детьми, но я знаю (и все живущие в замке об этом помнят), что по рождению я могла с таким же успехом сделаться невольницей и служанкой. А стала принцессой. Принцесса-невольница. Королева-раба. Что может быть хуже такой доли? Я однажды видела маленьких смуглолицых невольниц в деревянной клетке на базарной площади. Их распродали всех за час, да еще глава цеха сукновалов поругался с одним из грандов из-за последней девчонки: каждый утверждал, что заплатил за невольницу первый. Никто не использует рабов в мастерских или на стройке: их – девчонок и мальчишек – покупают богачи для любовных утех. Я могла бы стать точно такой же девочкой в клетке. Меня спасла милость короля.
«Чему служат ловушки?» – спросил Витали.
Именно «чему», а не «кому».
В прошлом году в «Колодец стонов» провалился стражник, когда пытался тайком подняться в комнату к служанке. Как уже говорилось, на третий этаж в любое время можно пройти беспрепятственно по наружной лестнице, но парень перепутал третий этаж со вторым и свалился в «Колодец стонов». Он умер так же, как Пират, только мучился гораздо дольше. Похоже, что в колодец попадают гораздо чаще свои, чем чужие. Бедняга Пират. Будучи еще котенком, он заскочил в мою комнату и, цепляясь за этот самый гобелен, забрался на карниз. А вот спрыгнуть вниз побоялся. Пришлось громоздить на прикроватные сундуки стул и скамеечку и снимать полосатого разбойника. Пират умер, а следы его когтей до сих пор еще видны на сарже.
Я одеваюсь и выглядываю в коридор: нет ли поблизости Ирмы. Нет, Ирмы, по счастью, рядом нет. В коридоре старшая фрейлина Арабелла выговаривает кастелянше за плохо постиранное белье. Арабелла, как всегда, в черном платье с глухим воротом и длинными верхними рукавами. Она пристегивает их крупными жемчужными пуговицами. Гвидо рассказывал, что этими рукавами удобно душить. С тех пор я с опаской поглядываю на руки Арабеллы, большие, с сильными пальцами, крестьянские руки.
Я дожидаюсь, когда кончится учиненный по всем правилам разнос, и подхожу.
– Ада, ты плохо выглядишь. Не хочешь поехать за город? На прогулку. Все едут. – Сегодня у Арабеллы хорошее настроение, что, в принципе, редкость.
– Ты знаешь, что лурс до сих пор сидит в ловушке? – спрашиваю я.
– Знаю. – Лицо Арабеллы как-то подбирается. Как будто сжимается в кулачок. Можно сжать лицо в кулачок? Не знаю. Но что-то очень похожее происходит с ее лицом, особенно губы, на них как будто накинули сеточку из злобных морщин.
– Но он же умирает там с голоду.
– Мы ничего не можем сделать. А раз ничего не можем сделать, незачем об этом и говорить.