– А после?
– После чего?
– После того, как меня повесят?
– Ну-ну, это называется забегать вперед! – вскричал я с беззаботностью, которой не чувствовал. – На шею тебе петлю еще не накинули!
Я не стал говорить ей, что виселица еще не самое страшное, чего ей следует бояться.
– Все уже решено, – сказала она тихо, – так мне сказал судья, когда призвал меня покаяться. Присяжные не могут не признать меня виновной, а судья не может не повесить меня. Кто поверит такой, как я, если у меня нет способа доказать мою невиновность? И что тогда станет с моей матерью? Как она будет жить? Кто будет за ней ухаживать? У нас нет родных, нет никаких средств к существованию.
– Когда здоровье вернется к ней, – сказал я упрямо, – она, конечно, подыщет что-нибудь.
– Жена фанатика и мать убийцы? Кто даст ей работу? И вы не хуже меня знаете, что работать она не сможет еще много недель.
Сказать, что это лжезабота, ибо неизвестно, проживет ли она еще хоть неделю, я не мог. И да простит меня Бог, другого утешения я найти не сумел.
– Мистер Кола, мне надо задать вам вопрос. Сударь, сколько платит доктор Лоуэр?
Я не сразу понял, о чем она говорит.
– Ты о…
– Я слышала, он покупает трупы, – сказала она, став теперь пугающе спокойной. – Так сколько он платит? Я ведь готова отдать ему мой, если он обещает позаботиться о моей матери. Прошу вас, не смущайтесь так. Ведь ничего другого, чтобы продать, у меня не осталось, а мне он не понадобится, – закончила она просто.
– Я… я… я не знаю. Это зависит от состояния… э… ну…
– Вы не спросите его для меня? Ведь считают, что я продавала мое тело, пока жила, так что такого, если я продам его, когда буду мертва.
Думаю, даже Лоуэра такой разговор поставил бы в тупик. Мне же он был не по силам. Не мог же я сказать, что оставшееся после костра даже Лоуэру не потребуется. Я пробормотал, что поговорю с ним, и отчаянно попытался сменить тему.
– Тебе не следует оставлять надежду, – сказал я. – Ты обдумываешь, что будешь говорить?
– Что пользы? – спросила она. – Я ведь даже толком не знаю, в чем меня обвиняют; мне неизвестно, кто будет свидетельствовать против меня. За меня некому вступиться. Разве что кто-нибудь вроде вас, доктор поручится за меня.
Мига колебания оказалось для нее достаточно.
– Вот так, – сказала она кротко. – Видите? Кто мне поможет?
Она всматривалась в меня, ожидая ответа. А я отвечать не хотел. Да и пришел я сюда вопреки своему желанию! Но почему-то воспротивиться ей я не сумел.
– Я был бы рад, – сказал я в конце концов, – но как мне объяснить кольцо доктора Грова?
– Какое кольцо?
– То, которое было украдено с его тела и обнаружено Джеком Престкоттом. Он мне все про это рассказал.
Едва она поняла мой ответ, как я понял, что мои подозрения были верны без тени сомнения и что мировой судья знает свое дело. Да, Грова убила она. Едва смысл моих слов стал ей ясен, она побледнела. Почти все остальное она могла бы объяснить так или эдак, но на это обвинение у нее ответа не было.
– Ну, Сара? – сказал я, потому что она молчала.
– Значит, спасения для меня как будто нет. Думаю, вам пора уйти.
Такое жалкое покорное признание! Слова той, кому стало ясно, что ее деяния неопровержимо доказаны.
– Ты не хочешь отвечать? Но если ты не ответишь мне, ты должна будешь отвечать в суде. Так как же ты опровергнешь обвинение, что убила Грова из мести и обворовала его лежащий на полу труп?
Смерч, который вдруг обрушился на меня, явился одним из самых сильных потрясений в моей жизни. Личина покорности была сброшена, и открылась истинная натура этой девки, когда, рыча от ярости и бессилия, она кинулась на меня, стараясь впиться в лицо ногтями. Ее глаза пылали безумием. К счастью, цепи на запястье и лодыжке удержали ее, не то, клянусь, она выцарапала бы мне глаза. А так я налетел спиной на зловонную старуху, которая тут же сунула руку мне под кафтан, ища кошелек. Я испуганно закричал, и тут же, пиная узниц, на помощь мне подоспел тюремщик и ударил Сару дубинкой, чтобы ее успокоить. Она повалилась на тюфяк, вопя и рыдая отчаяннее, чем мне когда-либо приходилось слышать.
Я в ужасе смотрел на чудовище передо мной, потом опомнился настолько, чтобы заверить встревоженного тюремщика, что я цел и невредим, если не считать царапины поперек щеки, и попятился на безопасное расстояние, глотая смрадный воздух в попытке отдышаться.
– Если у меня и были сомнения относительно тебя, – сказал я, – теперь они рассеялись. Ради твоей матери я поговорю с Лоуэром. Но ничего больше от меня не жди.
И я ушел. А когда благополучно оставил позади это адское место и обитающих там демонов, исполнился такой радости, что завернул в ближайшее питейное заведение, чтобы прийти в себя. Полчаса спустя руки у меня все еще тряслись.
Хотя меня более не грызли сомнения касательно виновности этой девушки не могу сказать, что в остальном на душе у меня стало легко. Соприкосновение с подобным злом ввергает в ужас, ярость, свидетелем которой я стал, забыть непросто. Выйдя из и кабака я испытывал неодолимую потребность в человеческом общении, чтобы отвлечься от того, что мне довелось увидеть и услышать. Не будь мои отношения с Лоуэром столь натянутыми, его непринужденная обходительность помогла бы мне прийти в себя. Но у меня не было желания видеться с ним. И я отбросил эту мысль. Однако затем вспомнил просьбу девушки, и ради моей пациентки, тем более что я дал слово, я счел себя обязанным передать ему ее предложение, сколь бесполезным это ни было бы.
Но ни в одном из его излюбленных мест Лоуэра не оказалось, как и в его комнатах в Крайст-Черче. Я спрашивал о нем повсюду, и наконец кто-то сказал, что видел его в компании Локка и математика Кристофера Рена примерно с час назад. Рен все еще сохраняет за собой комнаты в Водеме, и, пожалуй, мне стоит заглянуть туда. Мысль о том, чтобы познакомиться с этим молодым человеком, весьма меня прельщала, столько я про него наслышался за время моего пребывания в Оксфорде, так что я поспешил в этот колледж и осведомился у ворот, у себя ли он, один или с гостями? У него друзья, услышал я в ответ, и он просил, чтобы его не беспокоили. Ну, привратники всегда говорят нечто подобное, а потому я пропустил это предупреждение мимо ушей, быстро поднялся по лестнице в надвратный этаж, где помещались комнаты Рена, постучал в дверь и вошел. И испытал великое потрясение. Рен, низенький, щеголеватый, с пышными локонами, скорее приятного облика, досадливо повернул голову, едва я вошел и остановился как вкопанный на пороге, не веря своим глазам. По лицу Локка скользнула ухмылка, как у маленького проказника, изловленного на какой-нибудь шалости, и он радуется, что она стала известна всем. Мой друг, мой добрейший друг Ричард Лоуэр хотя бы имел совесть смутиться, когда его обман был изобличен настолько неопровержимо, что ни для малейших сомнении места быть не могло их занятие говорило само за себя.
Ибо на широком сосновом столе жалобно повизгивала привязанная к нему собака и закатывала глаза от отчаянных усилий рваться из пут. Рядом с ней лежала другая собака, видимо, смирившаяся с пыткой, которой подвергалась. От шеи одной к шее другой тянулась длинная тонкая трубка, и кровь из разрезов в шеях собак забрызгала фартук Локка и пол. Они тайком повторяли мои опыты. Скрывали свою затею от меня, от того, кого обязаны были предупредить о своих намерениях. Я не мог поверить, что меня столь низко предали.
Первым опомнился Лоуэр.
– Извините меня, джентльмены, – сказал он, настолько забыв про учтивость, что даже не представил меня Рену. – Я должен ненадолго отлучиться.
Он снял фартук, бросил его на пол, потом пригласил меня прогуляться с ним по саду. Я с трудом оторвал взгляд от зрелища тяжко поразившего мой дух, и гневно спустился по лестнице следом за ним.
Несколько минут мы ходили по саду, кружили среди живых изгородей и маленьких лужаек, но я хранил молчание, ожидая ею объяснений.
– Вина не моя, Кола, – сказал он долгое время спустя. – Прошу, примите мои извинения. Мое поведение непростительно.
Потрясение еще не прошло, и я по-прежнему не находил слов.
– Локк, видите ли, рассказал Рену про опыт, который мы… вы придумали, чтобы помочь миссис Бланди, и он пришел в такое волнение, что настоял на повторении. И это ведь нисколько не умаляет вашего достижения. Мы просто следуем по вашим стопам, подражая учителю.
Он смущенно ухмыльнулся и повернул голову посмотреть, помогли ли его извинения. Я решил сохранять холодность.
– Простая вежливость требовала, чтобы вы известили меня, даже если предпочли меня не приглашать.
Ухмылка сменилась гримасой.
– Справедливо, – сказал он, – и я истинно об этом сожалею. Я ведь искал вас, но так и не сумел узнать, где вы были. А Рен хочет вернуться в Лондон сегодня днем, вы понимаете, и…
– И потому вы предаете одного друга, чтобы угодить другому, – холодно перебил я.
Это справедливое замечание заметно его обескуражило, и он сделал вид, будто рассержен.
– Какое предательство? Раз рожденная идея не остается собственностью того, кого она осенила первым. Мы не отрицаем вашего свершения и не намеревались что-либо от вас скрывать. Вы отсутствовали, вот и все. Я даже не знал, что Рен так загорелся, пока не повстречался с ним нынче утром.
Его тон был настолько убедительным, что я почувствовал, как рассеиваются мои сомнения. Мне хотелось принять его извинения, хотелось по-прежнему видеть в нем своего друга, и я чуть было не поверил, что меня не предали. Но тут мне вспомнилась виноватая растерянность на его лице, когда я вошел, такого полного признания я не видел даже на лице Сары.
– Мы не собираемся ничего сообщать об этом миру без вашего ведома и разрешения, – продолжал он, заметив, что ему не удалось пробить брешь в стене моей холодности. – И вы должны признать, что это к лучшему. Если мы… вы… сообщите о своем открытии, позволив заключить, что первое переливание было испробовано на женщине, вас сочтут легкомысленным, опасным и отмахнутся от вас. Если же вы предварите свое сообщение описаниями переливания крови между собаками, то избежите сколько-нибудь серьезного осуждения.