есте образовалась заметная пустота. Пустота эта шла за Альдоной, куда бы она ни направилась. Казалось, весь дом утратил что-то важное и стал бессмысленным и безвкусным, как каша без соли. Исчез человек, который все эти годы будил в душе Альдоны вкус к жизни и придавал смысл всему остальному, а теперь она в изумлении вглядывалась в окружающие предметы, пытаясь понять, что в них изменилось. Ей было скучно хлопотать утром по хозяйству, зная, что нигде она не наткнется на знакомое плечо и лохматый светло-желтый хвост волос, кое-как связанный ремешком, и скучно было прясть вечерами. Лейкнир имел привычку сидеть на полу возле ее прялки, слева, там, где он не мешал ее руке с веретеном, и касаться плечом ее колен; она еще всегда грозила приплести к нити его «гриву». Теперь он там больше не сидел, и непонятно стало, зачем вообще прясть.
Даже праздник Середины лета, самые счастливые и радостные дни в году, показался скучноватым. Никто не принес им в девичью спозаранку огромную охапку луговых цветов и не вывалил на лежанку, как в прошлом году, когда они с Гьёрдис и Эльгердой, тогда еще незамужней, еле выбрались из-под этого снопа, визжа от прикосновения к теплой коже отчаянно-холодной росы. И танцы в этот раз показались бессмысленным топтанием, потому что во всем мужском кругу не нашлось никого интересного. В усадьбе и округе имелось сколько угодно мужчин, и все они явились на луговину к большому праздничному костру, но Альдона смотрела на них равнодушно. Все они были в ее глазах одинаковы, потому что она знала: того, кто любит ее больше жизни, среди них нет. И все эти красавцы, одетые в лучшие цветные рубахи, казались ей не лучше стада баранов. И собственная красота утратила смысл, и новое платье не радовало Альдону, потому что кто же будет на нее смотреть? Того, кому она всегда нравилась, рядом с ней нет. Он сидит где-то на луговине под Раудбергой и бессмысленно кидает веточки в костер; ему так же скучно, как ей. И вот они имеют, считай, два испорченных праздника.
Дни тянулись, не принося облегчения, и после середины лета выносить эту пустоту стало невозможно: Альдона не спала по ночам, ворочалась, беспокоилась, как будто потеряла ключ от ларца с самым дорогим сокровищем. Так не могло больше продолжаться. Когда он вернется, все в мире встанет на свои места. А если для этого надо сесть на лошадь и пять дней потрястись в седле – ну, что ж, ничто хорошее не дается даром.
Вигмар Лисица тоже знал, зачем она едет, но и не подумал ее отговаривать. Слэтты слэттами, а терять такого сильного и надежного человека из дружины он вовсе не хотел.
Когда Альдона с братом Ульвигом и пятью хирдманами въехала в знакомый двор Кремнистого Склона, перед домом было пусто: вовсю шел сенокос, и в полдень мало кого удавалось застать. Но ей не требовалось провожатых: Альдона и сама знала тут каждую дверь. Она прошла в сени, заглянула в спальный покой. И сразу увидела более чем знакомую спину и светло-желтый нечесаный хвост, перевязанный ремешком и перекосившийся набок.
Лейкнир только что вернулся с луга и переодевался, бросив на приступку серую от пыли рубаху с мокрыми пятнами от умывания. Вдруг что-то мягко толкнуло его сзади; в пространстве вокруг что-то изменилось, словно новый луч прорезал воздух. Лейкнир обернулся и застыл, держа перед собой чистую рубашку со вдетыми в рукава руками. В дверном проеме стояла Альдона и смотрела на него. Из открытой двери во двор на нее падало достаточно света, он видел золотисто-огненный блеск ее волос и полинявшее, отлично ему знакомое синее платье с вышитыми на подоле красными драконами. С правой стороны, у самого низа, на ткани чернела подпалина – Лейкнир хоть сейчас мог бы рассказать, каким образом это платье так пострадало, что теперь годилось только в дорогу.
Это не видение и не сон, это она сама, живая и настоящая. Он не спрашивал, что ее привело, это было неважно. Она появилась, и мир осветился, дышать стало легко. Жизнь обрела смысл, в ней сразу открылись какие-то широкие и светлые просторы – потому что она, его солнце, снова засияла перед глазами.
Альдона немного постояла, рассматривая его: она слегка сомневалась, хорошо ли он ее встретит после того, что считал ее изменой, после прощания, которое считал последним. Но нельзя сказать, чтобы она слишком тревожилась. Первый же взгляд на его изумленно-просветленное лицо убедил ее, что никаких злых чудес не произошло, что Лейкнир остался прежним, тем, к которому она привыкла, а значит, ни мириться с ним, ни смирять его не нужно – нужно только немного его утешить.
Он молчал, и она прошла в покой, взялась за подол рубашки и натянула ее на него. Лейкнир поспешно сунул голову в ворот и вынырнул опять, торопясь скорее увидеть ее. И увидел ту самую снисходительную улыбку, которая уже восемь лет была солнцем его жизни. Тоже мне, великий воин! Рубахи надеть не умеет! – казалось, говорила она, и это означало, что все пошло по-прежнему.
– Ты заболел? – насмешливо осведомилась Альдона, когда он, торопливо оправив рубаху, схватил ее за руку.
– Я? – переспросил Лейкнир, видя в этом простом вопросе внимание к его судьбе, которое для него составляло счастье. – Нет.
– Тогда почему ты так долго пропадаешь? За это время можно было оповестить о наших делах весь Медный лес и даже сложить хвалебную песнь из двадцати вис с припевом. Ты этим занимался?
– Нет, – все еще растерянно ответил Лейкнир, никогда не сочинявший стихов. Голос его звучал хрипловато: волнение так сдавило горло, что трудно было говорить.
– А чем?
«Думал о тебе», – хотел он сказать, но молчал, потому что ответ ясно отражался в его глазах. Именно это было его основным занятием, от которого он всячески старался избавиться, но к которому против воли все время возвращался.
– А ты с тех пор хоть раз причесывался? – Альдона дернула его за конец ремешка на волосах и снисходительно усмехнулась, отлично зная, как он не любит причесываться. В прежние времена его «грива» имела приличный вид, только если сама Альдона бралась привести ее в порядок.
– Да, – честно ответил Лейкнир. После бани он два раза проводил гребнем по голове и считал дело сделанным.
– Оно и видно. А гребень у тебя есть?
Лейкнир кинулся к ларю и вынул костяной гребень с резьбой – его подарила сама Альдона лет пять назад, сопровождая своим любимым пожеланием причесаться, и Лейкнир берег его, как величайшее сокровище. Сейчас ему казалось, что Альдона спрашивает, сохранил ли он ее подарок, и он спешил предъявить его как доказательство своей преданности.
Альдона взяла гребень, села на лежанку и знаком потребовала к себе его голову. Лейкнир встал на колени и опустил голову на руки своей богини, и в сердце его крепло и утверждалось ликование, по мере того как он убеждался, что это все наяву. Альдона стянула ремешок с его волос и принялась перебирать светлые, густые, порядком свалявшиеся пряди. Оно всегда так: запустишь работу, потом придется делать намного больше. И за этим привычным занятием она ощутила, что все в мире встало на свои места и душа ее успокаивается. Будущее готовило ей большие перемены, но пока срок не пришел, она желала, чтобы все оставалось по-старому как можно дольше. И Лейкнир тоже.
Отложив гребень, она все перебирала его волосы одной рукой, а вторую он ей не давал вытащить из-под своей щеки; потом он приподнял голову и стал целовать эту руку, сначала ладонь, потом запястье, даже рукав, с такой самозабвенной жадностью, как будто каждый поцелуй был глотком воды для умирающего от жажды.
– Ты скучал по мне? – сочувственно спросила она, ничуть не сомневаясь в ответе и своим вопросом только позволяя ему высказаться.
– Я тут чуть не умер, – прямо ответил Лейкнир, подняв голову и глядя на нее снизу вверх.
– Отчего? – Альдона улыбнулась, чтобы он не смотрел так отчаянно. – Съел чего-нибудь не то?
– Нет. – Он еще не расположен был улыбаться. – Без тебя.
Альдона усмехнулась, словно при ней ребенок сказал что-то очень забавное, но потом наклонилась к его лицу и поцеловала его совсем не как ребенка. Лейкнир снизу обхватил ее за плечи, чтобы продлить поцелуй как можно дольше, раз уж она так расщедрилась, потом приподнялся, сел с ней рядом, а ее опрокинул спиной на лежанку, продолжая целовать ее губы, щеки, шею. Это тоже не было между ними новостью, но случалось гораздо реже, чем ему хотелось бы, и позволялось только в исключительных случаях. Сейчас такой случай настал. И Альдона не очень скоро начала отбиваться, пока он совсем не забылся и не зашел слишком далеко. Здесь, в его доме, за пять дней пути от Золотого озера, ничто не напоминало ей о нареченном женихе и она о нем совершено не помнила. Лейкнир, часть ее самой, сейчас полностью занимал ее ум и сердце.
На другое утро, пока мужчины были в лугах, фру Эйвильда с дочерью и бывшей воспитанницей сидели в девичьей за шитьем.
– Должно быть, это обручение с сыном конунга все у вас почитают большой удачей? Тебе, должно быть, очень понравился этот слэтт? – вежливо, стараясь не быть навязчивой, расспрашивала фру Эйвильда. В первую очередь ее занимало, на что же еще может надеяться ее собственный сын.
– Он меня удивил! – смеясь, отвечала Альдона. Здесь само ее знакомство с Хельги сыном Хеймира казалось неправдоподобным, как будто она вспоминает не события собственной жизни, а услышанную где-то сагу. – Я, правда, подозреваю, что он влюблен не в меня, а в валькирию Альвкару. Ту, что спит где-то на горе.
– Он, я слышала, высок ростом и красив? Но только немного молчалив, да?
– Да, разговорчивым его не назовешь. Но он совсем не глуп. Глупцы, знаешь ли, часто бывают разговорчивы, но и молчаливость сама по себе еще не признак ума. А Хельги ярл неглуп, он учтив, добросердечен, прямодушен, может быть хорошим собеседником. У него много достоинств. А если вспомнить, что он будет конунгом слэттов… Короче, лучшего мужа и не придумаешь. Я бы даже сказала, что он так хорош, что его надо хранить в сундуке под надежным замком.
– Но только с нашим конунгом ему не сравниться! – вставила Эйра. – Вот кого я считаю лучшим из мужчин на всем свете!