– Дурак, какой же ты дурак! Дурак, потому что жизнь тебя не била, – зло выкрикнул Борис. – И тебя, и мать твою, и папашу. Добренькие, сытенькие, жалостливые. Всех жалели, всем помогали! Сволочи! А попробуй, как мы с матерью! Когда каждая собака в тебя плюнуть норовит, последний кусок хлеба изо рта вырвать, когда мать отовсюду с работы гонят, когда жрать нечего, когда у матери одно старенькое платье, а твоя фасонит, что ни день – новый костюм, пальто, платье, туфли, а моей зимой не в чем из дома выйти! Когда моя мать в старуху превратилась в тридцать с небольшим! – Борька орал, забыв о немцах, об опасности, о старой дружбе, все детские обиды, переживания, зависть, боль, страх – все в нем лезло сейчас наружу. Выплескивалось отвратительным зловонным потоком, и лицо его, перекошенное, с вытянувшимися в ниточку белыми бескровными губами, и глаза, сжавшиеся в полные ненависти черные точки, все было чужим, незнакомым, отвратительным, до брезгливости мерзким.
– Борис! – тихо позвал его Родион, глядя на старого своего приятеля, которому верил как себе, которого знал как себя, любил, считал чуть ли не братом. – Как же ты смог, как?
– Как? – Борька усмехнулся презрительной, ледяной улыбкой. – Так. Это ж вы у нас белоручки, а я с детства к деду с бабкой на каникулы ездил, еще пока отец жив был. Они в деревне жили, последний раз был у них в тридцать пятом, под Псковом они жили, хозяйство было небольшое, конечно, коммуняги все отняли, но поросенка держали, и кур тоже. Так вот дед сам всегда их резал, и кур, и порося. И меня научил. Чик по горлу, одним махом, главное – отпрыгнуть вовремя, чтобы кровищей не забрызгало. Очень у меня хорошо получалось. Дед говорил, рука крепкая. Так и папашу твоего, как борова, чик по горлу, только кровища ручьем! – захлебываясь в пугающем безудержном возбуждении, рассказывал Борис, словно, радуясь, что не надо больше таиться, притворяться, словно избавляясь от душившей его годами тяжести.
Родион смотрел на него молча, слушал, неподвижно, онемев от ужаса, не желая верить, не имея сил принять жуткую правду. А Борис все говорил, не имея сил остановиться, держа в дрожащей руке пистолет, все говорил, говорил, ужасая и сам ужасаясь рвущейся из него жуткой правде.
– Я когда пришел, знал, что он один, сказал, к тебе, подожду немного. Он впустил, угостил чем-то, а сам в кабинет ушел. Я подождал чуток, чтобы чтением увлекся, я же знаю, когда человек читает с увлечением, ничего вокруг не слышит и не видит. И точно, зашел к нему в кабинет, он и не вздрогнул. Ножичек перед этим на кухне прихватил, подошел сзади тихонько, пристроился, и вжик! Только и делов! А потом перстенек с пальца снял. С ним, правда, пришлось повозиться, но ничего, справился. А вот потом занервничал я. Больно мне этот капитан не понравился, что дело взялся расследовать. Неторопливый такой, дотошный, вот и решил я ему «помочь», и вас заодно, дураков, привлечь. Тимуровцы! – Борис презрительно сплюнул на снег, не выпуская из поля зрения Родиона.
– Борька, ведь ты мне другом был, мать моя любила тебя как родного, ты в гости к нам ходил, за столом сидел. Ты же не человек после этого! – с ужасом проговорил Родион, по-прежнему неподвижно стоя перед бывшим приятелем. – Ты же зверь! Такой же, как эти! – Он кивнул себе за спину, не отрывая взгляда от Бориса.
– Зверь? Нет, Родька! Нет. Звери те, кто батю моего расстреляли, меня сиротой оставил, кто травил нас, кусок хлеба отнимал, гнал, как собак, они звери, а я нет. Я просто жить хотел, понимаешь? Жить, – утирая под носом заиндевевшей рукавицей, выплевывал Борька. – Как ты, жить. Чтобы квартира отдельная, и книги в кабинете. И чтобы мать улыбалась, и чтобы стол накрытый, и пироги по праздникам. И елка, и патефон чтобы был, и чтобы никто никогда не постучал ночью в дверь, чтобы не вздрагивать от каждого шороха!
– Борька, ты с ума сошел?! – сообразил вдруг Родион. – При чем тут отец? Он никогда никого не арестовывал, мы никогда ни у кого не отнимали еду.
Борис рассмеялся хриплым, истерическим смехом.
– Идиоты, все вы идиоты! Атеисты-комсомольцы! Неужели ты так и не понял? Да из-за перстня я его убил! Из-за перстня! Мать твоя умная, а ты идиот! Я когда еще в первый раз историю про перстень и Распутина услышал, тогда еще задумался, а потом тихонько так, не спеша, разузнал все, мать твою выспросил, она и не поняла ничего. С отцом твоим побеседовал, газетки в библиотеке полистал старые, специально в комитете комсомола разрешение достал, чтобы в закрытую библиотечную секцию попасть. Я все понял, во всем разобрался и решил, что хватит вам, пожировали. Мой черед.
– Борька, очнись! Борис! – На лице Родиона ужас боролся с жалостью. – Это просто перстень, кольцо, кусок металла, и больше ничего! Никто не может поменять судьбу человека, только он сам! Это все бред, сказки! Ты же ученый, Борька! Тебе помочь надо!
– Помочь? Мне? – Борис снова захохотал, даже слезы на глаза навернулись. – Господи, неужели ты так ничего и не понял? Да как только перстень попал ко мне, все же изменилось! Мать отчима встретила, ее на работу приняли на завод, должность хорошую и оклад дали! А потом мы в другую комнату переехали! Я в институт поступил, с моей анкетой! А Нинка? Это жена моя. Ее отец действительно заведующий кафедрой, профессор, у них хоромы почище ваших, у нас прислуга до войны была! Жена моя на рояле играет, вечера у нас дома бывают, ученые всякие приходят, артисты, писатели, даже теща у меня писательница, детские стихи пишет. И это я, я, Борька Балабайченко, живу теперь такой жизнью! Я заканчиваю аспирантуру, мы с тестем соавторы последнего значимого открытия, артиллерийские орудия новые разрабатываем. Да, у меня бронь, с которой никогда и никто на фронт не возьмет! Вы сдохнете, а я выживу!
– А вот это как раз вопрос открытый, – тихо, по-бычьи наклонив голову вперед, проговорил Родион. – Теперь в его лице не было ни ужаса, ни жалости, только ненависть и презрение. Кулаки его сжимались, и сам он напружинился, перенес вес на здоровую ногу. Впрочем, Борис это заметил и покрепче сжал в руках пистолет.
– Не дергайся. Ничего не выйдет. Я хоть в герои и не метил, но оружие в руках держать умею. К тому же со мной перстень. Так что прощай, Родька. Жаль, что так вышло, – с искренним сожалением добавил Борис. – Я не хотел тебя убивать, думал, вместе выпутаемся, а тут это ранение… Глупо все вышло, неправильно. Хотя… Вот знаешь, выговорился, вывалил тебе все как есть, и даже легче стало. А то, что умрешь ты раньше времени? Ну, так что тут поделать?
Война.
И он выстрелил. Холодно, расчетливо, без долгих рассуждений. Как свет выключил.
Глава 1812 апреля 1965 г. Ленинград
– С этим ясно, – откладывая в сторону, очередной рапорт, проговорил полковник Чубов. – А теперь по убийству на улице Желябова. Докладывайте, капитан Ермаков.
– Вот первые данные. Убитый – доктор технических наук Григорьев Борис Николаевич. Был обнаружен собственной женой. Та пришла с работы, зашла к мужу в кабинет и обнаружила тело. Вызвала «Скорую» и милицию. В «Скорой» необходимости уже не было. Григорьеву перерезали горло, от уха до уха, – без всякой шутейности пояснил капитан. – Орудие убийства лежало тут же. Отпечатков пальцев убийца в квартире не оставил. Следов взлома нет. Похоже, убитый сам открыл двери своему убийце. Из вещей пропал перстень, который убитый Григорьев носил на руке не снимая. По словам жены, это была какая-то семейная реликвия. Особой художественной ценности он не представлял, золотой перстень с небольшим сапфиром, в квартире имелись и более ценные вещи, семья вообще живет в достатке, большая квартира в старом доме. Отец Григорьевой академик, сейчас уже на пенсии, мать работала в издательстве «Детская литература», сейчас оба на отдыхе в Кисловодске, а так проживают вместе с дочерью и зятем. Богатая библиотека, картины, имеются кое-какие украшения. Но ничего из перечисленного не пропало, только перстень.
– Гм. – Полковник, закурив, откинулся на спинку рабочего кресла. – Перерезано горло, пропал только перстень… – бормотал он, пока подчиненные уважительно помалкивали. – Вертится что-то такое, вспомнить не могу, – с сожалением выдохнул полковник через пару минут. – Ладно, может, потом. Каков план разыскных мероприятий? С какими версиями работаете?
– Учитывая, что убитый сам открыл дверь убийце, разрабатываем круг знакомых и родственников. Свидетелей убийства пока разыскать не удалось. Убийство совершено в первой половине дня, все на работе. Дети в школе. Пенсионеры либо в поликлинике, либо в магазине. В общем, свидетелей пока ищем. Заодно работаем по комиссионкам. Вдруг перстень всплывет.
– Да, да. И такое возможно, – теребя рыжеватый седеющий ус, согласился полковник. – Ну, что же. Работайте, завтра жду с докладом. Не забывайте, где работал убитый, делом могут заинтересоваться смежники, – многозначительно проговорил Яков Михайлович. – Выясните сферу научных интересов Григорьева.
– Есть.
– Ну, что, добры молодцы? – оглядывая из-под очков в массивной оправе своих подчиненных, спросил капитан Ерохин. – Есть идеи?
– Юрий Петрович, у меня зять Ленинградский механический институт оканчивает, могу выяснить, над какой темой трудился в последнее время Григорьев, и получить научную консультацию. Может, какие сплетни удастся накопать, – предложил капитану Саша Мурзин.
– Годится. Заодно изучите коллег покойного, – кивнул Юрий Петрович. – Тогда вы, Валентин Павлович, – обратился капитан к лейтенанту Зорину, молодому, с тонкой шеей и забавными оттопыренными ушами, но очень серьезным выражением лица, – возьмете на себя круг друзей и знакомых. Ну что, за работу, коллеги.
Мурзин и Зорин, подняв воротники и ежась на свежем апрельском ветерке, энергично шагали к метро вдоль Таврического сада.
– Сашка, чувствуешь, как с Невы свежестью тянет? – глубоко вдыхая волнующий свежестью весенний воздух, спросил Валентин Зорин, вытягивая свою и без того длинную, тонкую, как у жирафа, шею. – Эх, в такую погоду стихи читать хочется, о чем-то светлом мечтать, а не убийства расследовать. Смотри, какие почки набухли! – останавливаясь возле ограды сада и дотрагиваясь рукой до торчащей среди прутьев решетки ветки кустарника, проговорил Валентин.