- Как же ты, Господь, велишь нам, малым сим, добро творить, от зла предостерегаешь, а сам два лика имеешь? И один твой лик - Добро, а второй лик - Зло. Как же так, Господи?
И не ждал он ответа. И не было ответа. Запали маленькие слова в Господа. Задумал он отделить Зло от Добра в себе - Едином.
И попросил лик его, который был Зло:
- Не разделяй того, что едино есть! Не делай этого. Не разделяй то, что одно без другого не бывает.
И ответил Господь в скорби:
- Как могу я, Добро проповедуя, в самом себе Зло иметь?
- Сделаешь это - породишь Хаос. Нет Добра без Зла и наоборот. Так было, так будет. Нельзя делить неделимое. Всегда отделенное к единству стремиться будет.
Но разделил Господь. Исторг он Зло от себя. И чтобы оно не смущало Его, низверг он Зло в вечный мрак.
Но было это вторым ликом Господа. И, отторгнутое, не потеряло силы и власти.
И нарек Господь отторгнутую половину свою - Сатаной.
А чтобы никто и никогда не смог увидеть Зло, отдал Господь Сатане Вечную Тьму.
А себе взял Он - Свет.
И были тогда на земле во множестве Боги - великаны. Не хотели они разделяться. Искали они отделенные свои половины.
Господь, отделив от себя Зло, малых других разделил на мужчин и женщин.
Но вопреки воле Господа искали разделенные свои половины. И соединялись вопреки Ему.
И назывались те, кто искали друг друга - Андрагоны.
И появились на земле Гермафродиты - могучие мужеженщины.
Преследовал их Господь. Низвергал во Тьму.
И поскольку Господь был Абсолютом, отделил он Абсолютное Зло от Абсолютного Добра.
И стало, и народилось великое множество малых зол.
И настал Хаос.
И языки перемешались.
Религия пошатнулась и разделилась.
Не стало единства в человеках и в душах человечьих.
А тот, кого Господь нарек Сатаной, даже в имени своем унижен был.
И стал он имя свое числом называть.
И число это было - 666.
И было это число - число Зверя.
А на словах Сатана запретил себя называть.
Тому, кто называл его, он являлся и сам на уста печать огненную накладывал.
Но гордо принял он царство Тьмы. И так он сказал:
- Было Добро и Зло - Едины. И это было Господь. Но отрекся Он от своей половины.
Не стану я Царем именоваться. Не стану я вставать выше того, кто сам себя захотел лучшим из лучших видеть.
Пусть будет.
А я буду - Князем Тьмы.
И разделенный - Един Господь.
Изгнал Он Зло Абсолютное, но малое осталось с Ним.
Когда есть Абсолютное Зло, все видят его - и боятся.
Маленькое зло незаметно и нестрашно, но оно - повсюду.
Я безропотно удаляюсь во Тьму. Не хочу видеть того, что будет.
Обращенный в Прошлое, я научился видеть в нем Будущее.
Будущее отражается в Прошлом, как в зеркале.
Нет Прошлого без Будущего. И наоборот.
Кто вспомнит теперь: ЧТО ЕСТЬ ЗЛО?
Зачем? Всяк будет выдавать Зло за Добро.
А когда нет большего - чем мерить?
И не сможет Господь приучить к Добру.
Ибо будут оспаривать люди что есть Добро.
Множество религий будут порождать, чтобы Зло творимое ими, за Добро
принимать. Чтобы удобнее со Злом в сердце своем примириться.
И будут выдавать Зло за необходимость.
И воскорбит Господь.
И собственного сына пошлет во искупление грехов человеческих.
И предадут его люди. И распнут его..."
Двери сами раскрылись, и без стука вошли Самовольный Домовой, бабушка Задрипина и Клопулина.
Глава тринадцатая
Гадкий Мальчик. Снулик. Поэт Охапкин. Ворон Яков. Электрик Петров и стихи
- ...Им всем хорошо. Они сидят в светлых комнатах, книжки читают, чай пьют разговорчивый, чтобы беседы потом приятные вести. А ты тут по чердакам ползай в темнотище...
Так ворчал Гадкий Мальчик, пробираясь по чердаку. Он, конечно, как всегда лукавил, в темноте он видел все прекрасно. Видел он и существо, которое сидело в углу на старом сундуке. С большими оттопыренными ушами и большущими глазами, прикрытыми веками с очень длинными ресницами. Существо сидело, свесив ножки. Оно дремало, посапывая носиком. При этом у него пошевеливались уши.
- Ты - Снулик? - спросил Гадкий Мальчик, покашляв.
Существо открыло глаза и сказало, помаргивая:
- Я Снулик, А ты кто? И откуда ты знаешь, как меня зовут?
- Гадкий Мальчик, - представился гость.
- Я знаю, извини, - вздохнул и потупился Снулик.
- Что ты знаешь и за что тебя извинять? - удивился Гадкий Мальчик.
- Я знаю, что я - гадкий мальчик, потому что я не поздоровался
- Я тебя совсем даже не ругал! Это меня так зовут: Гадкий Мальчик. Это Рыжая Женька так меня назвала, за то, что я кусаюсь и не всегда слушаюсь. Она помочь просила. Мышатник затеял какую - то Большую Гадость, надо ему помешать. Женька собирает всех на помощь.
- Я сейчас, я мигом, - Засуетился Снулик.
- Успеешь, не суетись. Вместе пойдем, только я сейчас ворона Якова кликну.
Гадкий Мальчик вскарабкался на подоконник низкого чердачного окна и стал высматривать ворона. Тот сидел в гнезде на дереве и спал, засунув голову под крыло.
Гадкий Мальчик крикнул - никакого ответа. Посвистел. Ворон даже не пошевелился. Гадкий Мальчик перевесился, насколько сумел, заложил в рот пальцы и свистнул. Изо всех сил. При этом сил у него оказалось так много, что пальцы выдуло изо рта, а сам он перевалился через низкий подоконник, и полетел вниз.
Шлепнувшись об асфальт, он несколько раз подпрыгнул, потом остановился, покачиваясь с боку на бок...
- Ой-ей-ей...
Вот и все, что он смог сказать, глядя на чердачное окно, из которого он сам себя "высвистел" минутой раньше. И поплелся он на непослушных ножках, чтобы заново начать свое восхождение по ненавистным лестницам, проклиная все на свете Перстни и всех на свете Мышатников.
Он перевалился через ступеньку второго этажа, чтобы начать восхождение на Голгофу, на третий этаж, но тут распахнулась дверь, и на площадку вышел поэт Охапкин, он же Сентенций. Сперва он даже не обратил внимания на Гадкого Мальчика, подбирая рифму:
- Когда я родился, я бос был и гол... Так, так... Бос был и гол. Глагол? А при чем тут глагол? Может - кол?! Фу, гадость какая!
Он споткнулся об Гадкого Мальчика. Остановился на нем ничего не видящим, поэтическим взором, затуманенным поиском рифмы. И тут его, на беду многострадального Гадкого Мальчика, осенило:
- Гоооол! - заорал поэт дурным голосом от избытка поэтических чувств, и пнул от этого избытка изо всех богатырских сил лежащий на лестнице мяч.
Единственное, что было в этом терпимое, так это то, что пнул он его вверх, и шлепнулся Гадкий Мальчик на площадку пятого этажа, минуя третий и четвертый.
- Сволочь ты, а не поэт! И рифмы у тебя дурацкие! И шутки у тебя дурацкие!!! - проорал Гадкий Мальчик, не выдержав.
Охапкин недоуменно повертел головой, решил, что это выходки Реставратора Летописей, и пошел в комнату, записывать рифму.
Гадкий Мальчик входил на чердак, столкнувшись со Снуликом.
- Ты в порядке? - спросил заботливый Снулик. - Я хотел уже за тобой вниз бежать. Летучих Мышей я уже отправил к Женьке.
Гадкий Мальчик одобрительно покивал головой и обреченно отправился к окошку, через которое покинул чердак. На этот раз он свистел, не высовываясь из окна. После нескольких попыток ворон все-таки услышал. Он встрепенулся и зорко огляделся по сторонам:
- Ну, ты чего рассвистелся? - недовольно спросил он у Гадкого Мальчика. - Ты чего это вот-то, с этим вот-то, рассвистелся тут? Ты здесь того, этого, не очень чтобы того, чтоб у меня тут. Понял?
Сурово отчитал его ворон Яков.
Гадкий Мальчик хотел сказать Якову, кого он ему напоминает, но потом подумал, что это может не порадовать старика-ворона, и рассказал только что происходит, и что его ждет Женька. Ворон поднялся над деревом, трижды каркнул, прилетели семь воронят и вместе с Яковом улетели к Женьке.
Гадкий Мальчик огляделся: Снулика тоже не было, наверное, поспешил к Женьке, не дожидаясь его. Решив тоже поспешить, Гадкий Мальчик покатился к выходу, где навстречу ему вошел на чердак электрик Петров, с мотком провода на плече.
Электрики - они такие. Им надо - они и приходят. Он вошел, напевая:
Я спросил электрика Петрова!
- Ты зачем надел на шею провод?
Но Петров уже не отзывался,
только тихо в воздухе качался.
И тут заметил он, что ему прямо под ноги, прямо под удар, катится мяч. Как мог устоять бывший форвард дворовой команды?! Ну, конечно же, он пнул! Хорошо, что не в окошко, а вниз по лестнице. Гадкий Мальчик просвистел сверху донизу, опять отскакивая от стен, и шлепая по ступеням...
Запас терпения кончается и у Гадких Мальчиков. Снизу электрик Петров услышал такое, что у него даже кепка покраснела. Он покачал головой, и скрылся в темноте чердака, оставив слова:
- Без матери, поди, рос, мячик ентот. Матерной бы ласки ему...
Гадкий Мальчик, хотя и получил очередной пинок, но Женькино задание выполнил с честью.
А Охапкин записал рифму, и слеза упала на восклицательный знак. Он подошел с просветленным лицом к портрету, который висел над зеркалом.
На портрете был изображен Александр Сергеевич Пушкин, борющийся с Самодержавием.
Пушкин был изображен в цилиндре, белых перчатках, весь при параде, а Самодержавие изображала фигура в какой-то шкуре, и с безобразно голым и столь же безобразно волосатым задом. Почему-то ярко-красным.
Портрет этот подарил Охапкину его друг-художник Кротин, который, как говорил о нем Реставратор Летописей: "жил, творил и вытворял".
Охапкин, постояв у портрета, перевел свой взгляд на зеркало. Посмотрел в него просветленным взором и сказал:
- Ай, да Охапкин! Ай, да сукин сын!
Зеркало в ответ сперва затуманилось, а потом ни с того ни с сего заржало, как рулетка, в телепередаче "Что? Где? Когда?"