А потом они опять вышли во двор. Покер с компанией сделали вид, что заняты какими-то своими делами, и им на эту сладкую парочку наплевать. Или у них сразу что-то случилось со зрением…
Никита медлил. Ему нужно было сделать ещё одно важное дело, прежде чем отправляться в путь. Женька тянула его за рукав, чтобы сесть на трамвай и ехать к метро, но Никита все выждал, развлекая свою подругу чтением стихов, которые знал во множестве. Он ждал. И тот, кого поджидал он, не замедлил явиться. Черный кот крался за ними, перебегая от дерева к дереву, чтоб его не заметили. Тогда Никита гаркнул, хлопнув себя по лбу:
— Ах ты! Совсем забыл! Ты подождешь меня тут минуточку? Я быстро! Только никуда не уходи, хорошо? А на ребят внимания не обращай — они тебя больше не тронут.
— Хорошо, — улыбаясь, отвечала его маленькая любовь.
Тогда он пулей влетел к себе на седьмой этаж, моля Бога, чтобы ни кот, ни кольцо в эти минуты не увлекли её прочь в стылый завьюженный город, где силы зла гуляют на воле, и нет им ни преград, ни пределов…
Он отпер дверь и, вломившись на кухню в сапогах и дубленке, извинился и попросил дядю Сережу на минуточку выйти.
— Ну? — тот чуть сморщился, старательно пряча улыбку в усы.
— Дядя Сережа! — выпалил Кит, еле переводя дух. — Понимаете… там один кот. Очень нехороший. Злой!
— Нехороший кот? — переспросил Овечкин, уже не сдерживая веселья, отчего лицо его стало совсем широким и добрым. — Н-да… это, что ль, вроде нехорошей квартиры у Михаила Афанасьевича?
— Вот-вот! Вроде как у Булгакова — в самую точку… Он, гад! То есть, это, конечно, не Бегемот — куда ему… Но тоже зверюга тот еще!
— Так чего? — враз переменившимся деловым тоном поинтересовался Овечкин.
— Надо бы… Вы бы не могли его… того!
— Как? Совсем, то есть… Ты чего, парень, под Рождество животных, как ты говоришь, — того… Не-е, не дело!
— Да нет, не совсем, конечно…
— А тогда как?
— Ну… вы могли бы его поймать и запереть… куда-нибудь. Только не в нашей квартире! На время, понимаете, хотя бы на эту ночь. А потом он безвредный станет.
— Ты уверен? Совсем безвредный? — уже не таясь, веселился Овечкин.
— То есть, просто как овечка. Ой… я, кажется, что-то не то сказал, сконфузился бедный Кит.
Сергей расхохотался и предавался этому занятию долго и с нескрываемым удовольствием — видно, давно его так никто не смешил. Потом надел свою куртку, и они вместе вышли во двор.
— Ну, где твой злодей?
Мерзкий кот, как можно было и ожидать, вился кругами вкруг Евы.
— Ага, вижу! Так, Ромео, давайте-ка оба быстро к вокзалу, а то на поезд опоздаете. А об этом милом животном не беспокойся — я с ним разберусь.
— А вы… — сомневаясь, промямлил Никита. — А вам он ничего не сделает?
— Хм, — только и ответил Сергей Александрович.
И в этом его негромком смешке содержалось больше словес, чем в иных пространных тирадах.
— Давайте — ступайте, и чтоб я вас здесь больше не видел!
Никита кинулся к Жене, схватил её за руку и, чуть не бегом, они покинули двор, вплывающий в Рождество.
А на пустынном дворе, возле разросшегося куста сирени с кривыми сучьями-лапами, который подобно сказочной декорации темнел на фоне медленно кружащего снега, остались двое: кот и Овечкин.
Глава 13АБРАМЦЕВО
Они ехали в разболтанном вагоне выстуженной электрички и ели попкорн. С пакетом покончили в два счета — дорога пробудила прямо-таки волчий аппетит. Утренняя сцена с родителями и скорый отъезд так на обоих подействовали, что теперь не было сил говорить ни о чем — просто мчаться, колыхаясь на лавке и глядя в окно, на проносящиеся за окнами запорошенные Подмосковные дали…
Никита ещё на вокзале загрузил полный пакет продуктов: горячие пирожки с картошкой, чебуреки, чипсы, бутылку любимого Женей «Спрайта»… Да ещё мама положила полную сумку продуктов, в том числе, гостинцы для Нила Алексеевича. И теперь он наслаждался чипсами, тишиной и возможностью просто побыть с нею рядом.
А Женя… она с превеликим любопытством глядела в окно. Кажется, не было для неё более привлекательного занятия, чем наблюдать как меняется пригородный ландшафт, сменяемый чахлыми деревеньками, овражками, пустынными полями и таинственными заснеженными лесами.
Шел снег, но теперь он был тих и ясен, и клонящееся к закату солнце снопами прощального света озаряло небесное серебро… Словно и силы природы примолкли в ожидании долгожданного чуда.
Ни Женя, ни Никита не возвращались к утреннему недоразумению — жаль было нарушать благодать нежданного покоя — это неуклонное стремление вперед, сквозь снега…
Проехали Софрино. Солнце горело на куполах церквей жидким горячим золотом.
— Ой, Никита, смотри! — не удержалась Женя. — Красота какая!
— Это ещё что — вот в Троице-Сергиевой Лавре красотища — с ума сойти! Хочешь, мы туда как-нибудь съездим? На Пасху… или на Крещение — чего надолго откладывать!
— Хочу…
И больше до самого Абрамцево оба не проронили ни слова.
Вышли… Мороз! Градусов двадцать пять.
— Эй, ты давай-ка шею потеплее укутай, — завозился Никита, расстегивая ей воротник курточки и поправляя шарф. — Тут тебе не Москва!
— Подумаешь! — Женя презрительно пожала плечиками, но воротник подняла.
И они двинулись в путь.
Сначала тропинка нырнула в глубокий овраг — пустынный, поросший ельником. На дне летом тек ручеек, а сейчас замерзшая вода образовала наледи самых причудливых форм: и морду чью-то можно было в них разглядеть, и птицу… На подъеме тропинки показались дачи — внушительные, пустынные, укутанные снежной пеленой — поселок академиков.
— Давай поспешим, идти нам ещё порядочно! — поторопил подругу Никита.
Они выбрались к развилке у речки, поросшей кустарником, свернули влево и двинулись вдоль русла, которое кое-где не замерзло. Странно было наблюдать за этим деятельным движением воды средь царственной тишины и недвижных, опушенных тяжкими снежными пелеринами елей.
Впереди, на взгорье показались строения усадьбы. Добрались!
— Сейчас спросим Нила Алексеевича, — сообщил Никита. — Его тут всякий знает.
Сказано — сделано. В помещении Абрамцевского музея Левшина не оказалось — видно, был у себя в мастерской. Ребят направили туда… и вот он — стоит, улыбается на пороге — худой крепкий жилистый человек, одетый в синий потертый свитер и джинсы.
Женя как вошла в мастерскую — так прямо ахнула! Тут и впрямь было чему восторгаться. Вазы самых разных форм и окрасок, фрагменты скульптур и — во множестве — изразцы. Целые, с отколотыми краями и просто малюсенькие кусочки.
— Ну, здравствуйте, здравствуйте! Мне Сергей Александрович с утра звонил — предупреждал о вашем приезде. Располагайтесь, оглядывайтесь, а после — чайку попьем и побеседуем.
— А это вот… — Никита протянул их гостеприимному хозяину листок, в котором были их верительные грамоты. — Я думал, дядя Сережа все в этой записке вам сообщил.
— Давай-ка её сюда — посмотрим! — водружая на нос очки с мощными линзами и закуривая, сказал Нил Алексеевич. — Угу, все понятненько. Нет, ничего нового он тут не сообщил — может, не уверен был, что связь с утра хорошая будет… Ну, ладненько… Значит вы, мадемуазель, — Евгения, а этот молодой человек — Никитой будет. Так?
— Так. Только я не мадемуазель, — покраснела Женя. — Просто Ева.
— Это отчего ж так-то — Ева? Полное ваше имя какое?
— Евгения, — потупясь, сообщила она.
— Ну так, при чем тут Ева? Конечно, если как-нибудь покрасивше, да позвучней называться, — вроде украшений побольше на себя нацепить, — тогда понятно. А вообще… Говорят, в имени человека самая суть его заключается. Как бы смысловой и цифровой код его пути. Ведь каждой букве соответствует определенная цифра — ещё древние каббалисты этим занимались. Потому и нельзя им — именем-то — играть и шутить. От этого как бы плывет человек… Даже предназначенье его меняется. Вы ведь наверно знаете, что монахи вместе с постригом и имя новое принимали. Чтобы враг человеческий не смог до их настоящего имени лапу свою дотянуть.
— Ну, это я образно говорю! — рассмеялся Нил Алексеевич, видя, как смутилась и потупилась девочка. — Да, что это я вас кормлю разговорами пойдемте ко мне чай пить!
— Ой, а можно тут ещё немножко… — Женя опять смешалась. Она явно не ожидала встретить в здешнем хозяине подобную откровенность и прямоту — да ещё так сразу, сходу…
— Что? Оглядеться хочешь? — чуть прищурившись, глянул на неё из-под очков Нил Алексеевич.
— Очень!
— Ну, давай! Тэ-э-экс, что тут у нас? Вот это — ваза Врубеля. Синий кобальт. Видишь какая: как будто просит её обнять! Я её ещё до конца не довел. Потому и стоит здесь, у меня, а не в музее. Тут вот — всякие кусочки — они в работу пойдут.
— А что это будет? — поинтересовался Никита. — Печка?
— Панно. Ну, это вроде картины, только сделано из керамических, а вернее, майоликовых фрагментов. Майолику обливают особой смесью — глазурью и обжигают при определенной температуре. Вот, это тоже Врубель. Видите, какая жизнь в каждом фрагменте заключена — о, целое царство! Вот, поглядите на свет.
Ребята взяли каждый по сколу керамического фрагмента будущего панно и замерли. Осколки, на которые косо падал солнечный луч золотой, — точно они приманили его, — наверное, впервые в жизни позволили им понять, что такое творение величайшего мастера. Их ещё полу детское восприятие мгновенно откликнулось на переливчатость жемчужных красок, создающих ощущение неземного мира, который ты держишь в своих руках, — мира тайны, невоплощенной, незримой, — которая подает весть о себе…
Невозможно было передать весь тот сложный ряд ассоциаций, который рождался в душе, когда в руках согревались эти образцы прекрасной живой материи — со всем её мгновенным преображением цвета и света, с загадкой внезапных высверков, точно зовущих тебя — иди! — но куда… Куда звали эти зачарованные кусочки глины, ставшей в руках художника совершен