По душе. Тогда он радуется всему, что бы его ни окружало, потому что внутри огонек горит, греет, а остальное… не так уж и важно, наверное…
— Ты хочешь сказать, что не важно как человек живет, что у него дома… ну, ты понимаешь. Пусть дома хоть шаром покати — главное, чтобы дело душу грело! Так ведь получается? Но женщина так жить не может… чтоб топчанчик и плиточка.
— Ну, а что б ты хотела? Какой дом? — он внимательно взглянул на нее.
— Чтобы было уютно — раз! Чтобы была горячая вода и ванная! Нет, это наверное — раз, а уют — два!
Он про себя улыбнулся: бедняжечка ты моя, как же ты настрадалась в своей холупе!
— Чтобы обязательно часы были с боем как у Марьи Михайловны — три. Что еще? Сразу даже и не придумаешь…
— Я тебе обещаю, — он тихонечко коснулся пальцами её щеки, — что все это у тебя будет. Вернее, у нас!
— У нас? — зарделась Женя. — Как это? Ты, что, жениться на мне собрался?
Она фыркнула, а потом спрятала лицо в ладонях.
— Собрался, — очень спокойно сообщил ей Никита. — Если ты не против.
— Я? — она кинулась к нему на шею. — А ты, что, меня взаправду любишь?
— Глупенькая! Взаправду… Так только дети говорят, когда в игрушки играют. А у нас с тобой не игрушки.
Вагон качало, их кидало друг к другу… и оба они ещё не могли понять и поверить, что детство кончилось. И жизнь — великая, взрослая, — уже подступает к ним. Она уже на пороге…
— Никита… а как же это… так быстро? Разве так бывает?
— Да. Только давай мы об этом с тобой… не сегодня поговорим, хорошо?
— А когда? — широко раскрыв свои фиалковые глаза, спросила она.
— Завтра. Вот до дому доберемся…
— А твои родители? Они же меня на порог не пустят!
— Глупости — ты их не знаешь. И они тебя. А узнаете хоть немножко друг друга — совсем другую песню запоете.
— Слушай…
В глазах её зажглись лукавые искорки, а щечки округлились так трогательно, что он с трудом удержался, чтобы немедленно не схватить её в охапку и не зацеловать всю!
— Слушай, получается, мы с тобой совсем как Ромео и Джульетта, да? Даже хуже — ведь Джульетте было четырнадцать, а мне только через неделю будет тринадцать…
Она опять положила голову ему на плечо… и его повело. Спинка переднего сиденья тронулась и поплыла перед глазами, за нею другая, третья… когда он вспомнил, как впервые увидел её там, в проломе пола такую естественную в своей полудетской наготе в луче горячего света…
Как они переступят черту, которая делает мужчину мужчиной, а женщину женщиной? И когда… Как-нибудь, — подумал он, отбиваясь от этих беспокойных и безотвязных мыслей.
— Послушай, Джульетта, по-моему мы приехали… Все, Москва!
Ему сразу стало не по себе. И Жене тоже. Точно их разом — грубо и резко — выдернули из нежной текучей воды и бросили на раскаленный песок…
— Ну, давай выходить, что ли… — с выражением нарочитой небрежности бросил Кит и, ухнув, подхватил чугунную печь. Женька вспорхнула пташкой и полетела вперед. Перстень у неё на пальце пульсировал, наливаясь тревожным шафранным светом…
Они сравнительно быстро добрались до дому — было начало двенадцатого ночи. Город был пуст. Все праздновали Рождество.
«Только не отпускать её от себя, только не отпускать — тогда все пропало!» — стучало в висках.
Во дворе тоже не было никого, даже неугомонная компания парней, торчавших тут днем и ночью, скрылась куда-то.
Как там Овечкин? — подумал Никита. Со всеми волнениями поездки у него совсем вылетело из головы, что Сергей Александрович остался один на один с треклятым котом. И получается, что если с ним что-то случится… Нет, такого Никита себе даже представить не мог, но все-таки… Если вышло что-то нехорошее, то вина на это целиком ложится на него, Никиту. А у дяди Сережи жена, дети…
Он постарался унять бешено бьющееся сердце, изо всей силы хватив кулаком по тому месту, где по идее оно должно было находиться. Не помогло, только хуже стало — сердце заколотилось как молот!
— Жень, ты куда?
Она нажала в лифте кнопку «шесть».
— Домой. Загляну, как там Слоник.
— А потом? — он видел, что она не в себе: взгляд блуждает, на него не глядит — отводит глаза. И сама вся колышется как осиновый листик.
— Потом… не знаю. Мне нужно к тетке — ты же знаешь, она болеет.
— Но мы должны вместе встретить Рождество! Ведь осталось совсем чуть-чуть… Неужели тебе какая-то тетка важней, чем я!
— Она не какая-то, — начала она заводиться. — Она мою маму лечила, спасала… только вот не спасла. Но что ж тут поделаешь, она говорит: мол, все в руках Божьих…
«Божьих, ага! — зло подумал Никита. — Знаю я, какому божеству она поклоняется!»
— Жень… Женечка, послушай, — он постарался как можно нежнее дотронуться до её руки. — Я сейчас к своим поднимусь, выясню как они там… И сразу — к тебе. Хорошо? Только ты жди меня тут, дома. Никуда не уходи. Я тебя очень прошу и…
Легкая пауза затрепетала в узкой кабинке лифта.
— Я люблю тебя!
Женя вздрогнула. Лифт дернулся и остановился. Она обхватила ладонями его лицо — крепко так! И стояла, не говоря ни слова. Глаза её засветились новым ясным огнем.
Створы лифта раскрылись и Никите пришлось прервать паузу — он сжал её ладошки в своих, потом на секунду уткнулся в них. Они были такие теплые, маленькие и… беззащитные.
Оба вышли на площадку, где тусовались и курили какие-то алкаши. Женя долго-долго молча стояла и глядела на него, запрокинув голову. На площадке качался и таял дым сигарет. В воздухе волновались дымные силуэты, поля, какие-то знаки, фигуры… Она вдруг порывисто прильнула к нему, потом отпрянула и сказала всего два слова.
— Я тоже.
Он взлетел на седьмой этаж, прыгая через две ступеньки, отпер дверь…
Стол в гостиной был накрыт, за столом пировали, повсюду слышался смех, говор, музыка…
Где же Сергей Александрович? Его не было за столом.
Никита увидел маму и папу за дальним концом стола и, хотел было кинуться к ним, чтобы расспросить… когда из ванной чрезвычайно твердой походкой вышел Овечкин. Рукав рубашки на его левой руке был закатан — рука от кисти до локтя располосована двумя глубокими красными царапинами.
— О! — воскликнул он, заприметив Никиту. — Здравствуй, племя молодое! Значит уже вернулись?
— А… да, — каким-то крякающим голосом ответил тот. — Это вас… кот?
— Да, ты че, парень! Это мы тут немножко… посуду побили. Кот! Где это видано, чтобы милейшее домашнее животное нападало на человека? А?!
— Никита, иди мой руки и садись за стол, — стараясь перекрыть гул голосов, крикнула ему мама.
— Мам, я сейчас. Я вернусь после, хорошо? Ты слышишь?
— После чего? — не поняла мама.
Этот гул кого угодно может вывести из себя!
— После Рож-де-ства! — проорал Кит и опять метнулся к Овечкину.
— Дядя Сережа… только пожалуйста, честно.
— Это всенепременно! — пообещал тот.
— Это все-таки вас гадский котяра отделал, да?
— Ни в коем случае! — торжественно провозгласил Овечкин. — Ну, сам подумай: чтобы меня… какой-то кот… Это было бы совсем не мудро!
— Ну вот, вы не хотите ничего мне рассказывать, — в отчаянии дернул головой Кит. — Тогда скажите, хотя бы, где он. Вы его все-таки… того?
— Парень, на тебя дурно подействовал свежий воздух. Тебе надо среди народа побыть. А кстати, где твоя милая девушка?
— Она… дома. А где кот? Дядя Сережа, я вас очень прошу…
— Ну, если так… — посерьезнел Овечкин. — Он укрыт до поры в надежном месте. И, поверь, что там ему хорошо. И еда и… — он описал жестом некую параболу, которая могла означать все, что угодно, но в данном случае, скорее всего, удовольствия всякого рода. — Не волнуйся, больше он никого не тронет. Я об этом позабочусь. Лады?
— Лады! — с превеликим облегчением гаркнул Никита и, схватив обеими руками мужественную руку Овечкина, с силой её потряс.
А потом вихрем пролетел два пролета лестницы и очутился в Жениной квартире.
Она ждала его, сидя одетая на краю стула в комнате Марии Михайловны. За стеной, в её комнате, как всегда, гудел разношерстный люд.
— Ты уже? Хорошо. Тогда проводи меня до остановки. Видишь, я слово сдержала.
— Женечка… — он не знал, что сказать…
Как остановить ее? Кольцо! Он должен уничтожить кольцо — и тогда колдовская связь будет прервана. Его Женька станет свободной!
— Ну, пойдем…
И снова они на воле. Простор небесный был полон звезд. Ветер совсем утих, ночь затаилась, притихшая, таинственная…
— Ночь, слышишь меня? — крикнул Кит, запрокинув голову и роняя шапку в снег. — Не разлучай нас! Твой Царь рождается, слышишь, ночь? Царь небесный!
Женя ни слова не вымолвила в ответ на это импровизированное заклинание. Только подняла шапку, отряхнула от снега и водрузила ему на голову.
— Слушай… ещё есть время. Давай к реке прогуляемся. Знаешь, я ведь возле этого шлюза ещё ни разу не был!
— Правда? — она поверила. Взяла его под руку. — Тогда, конечно, пойдем.
Они спустились кривым переулочком к Яузе, а липы и тополя стояли на страже, охраняя их путь. Машин почти не было, и они легко и быстро перебежали дорогу. И вступили под сень высоких деревьев, чьи темные тени чертили загадочные письмена на белом снегу…
Возле чугунного парапета, ограждавшего набережную и шлюз, повеяло свежестью.
— Женька, чувствуешь… запах какой! Запах живой воды. Смотри — вон он, шлюз! А я и не знал, что в самом центре Москвы есть такое.
— Да, здесь чудесно… — она перегнулась через парапет, всматриваясь в бурный поток, с шумом падавший водопадом свысотыболее четырех метров. Дальше река успокаивалась и текла неспешно, играя с отражениями фонарей.
— Слушай, да это просто Голландия! — продолжал усыплять её бдительность Никита, беспрерывно болтая. — Или Бельгия! Я однажды был с родителями в Бельгии — в Генте — так там почти то же самое… Только это наша Москва. И мы… никому ее… не отдадим!
Эти последние слова он разделял паузами, точно набирая воздуху в легкие и готовясь к прыжку, а потом… прыгнул! Он кинулся на неё как тигр, стараясь вцепиться в запястье правой руки, на которой оранжевым мутным цветом пульсировало кольцо.