Ладно, зайдем с другого боку да поглядим, об чем там прописано. Грамоту Митрошка ведал, но такую тоже видел впервые, потому значение некоторых слов постигал больше по смыслу, но попадались и вовсе незнакомые — их он пропускал. С трудом, вспотев от небывалого умственного напряжения, он добрался до конца первой страницы, после чего жадно отхлебнул уже остывшего сбитня, даже не замечая его вкуса, и принялся нервно прохаживаться по небольшой светлице с маленькими подслеповатыми слюдяными оконцами, унимая охватившее его возбуждение.
Уже одна-единственная страничка, где повествовалось о многих видных боярах, включая бывших царевых сродников — как бояр Захарьиных-Юрьевых, так и черкесских княжат, для понимающего человека говорила о многом.
Неведомый автор не просто занимался перечислением — он давал краткую характеристику каждому из них, включая сильные и слабые стороны, четко и лаконично перечислял достоинства и недостатки.
«А для чего? — спросил себя подьячий и тут же ответил: — Знамо для чего. Чтоб через них подлезть поближе к государю, в милость к нему войти. И все? Нет, должно быть что-то еще».
Возбуждение нарастало все больше и больше. Митрошка уже не ходил — летал по светлице, затем коршуном метнулся к столу, схватил другую страницу и принялся лихорадочно читать. Он уже не пытался понять смысл каждого слова — не до того. Главное, ухватить общую суть. Одолев третью страничку, он с облегчением откинулся на лавке — теперь он знал все или почти все. Непонятная картинка, словно изрезанный на мелкие кусочки фряжский лист3, теперь сложилась воедино, и он даже содрогнулся при виде того страшного, что измыслили неведомые вороги.
Ведь что получалось. Несет иноземец, вооруженный знанием всех слабостей бояр и князей, с собой ядовитые «золотые яблочки», о которых сдуру поведал татю Посвисту. Хотя нет, почему сдуру. Просто у злодея развязался язык. Непривычен он оказался к горячему вину, вот и...
Татя сей злодей вопрошает о князьях Долгоруких. Дескать, к ним он путь держит. Попутно задает глупые вопросы — какое сейчас по счету лето от Сотворения мира и прочее. Но глупыми назвать их можно только на первый взгляд. Митрошка и сам использовал такой способ при опросах татей. Спросит о пустячном — ему ответят, второй раз — тоже откликнутся, третий, четвертый, а там, все так же спокойно, будто мимоходом, задает главный вопрос, ради которого все и затевалось. Тать к тому времени уже усыплен ерундой, потому отвечает и на него. Тут-то он и попался. Так и этот иноземец. То да се, а сам хлоп вопросец о...
Подьячий похолодел. Неужто и до такого дошло?! Он растерянно схватил уже читаные листы и вновь лихорадочно забегал по ним подслеповатыми глазками.
— Ну где ж оно, где?! — мычал он от нетерпения и вдруг остановился, впился в текст и после недолгого шевеления губами откинул лист в сторону.
Ошибка исключалась уже из-за первых слов: «В первую очередь...», и сердце в груди вдруг замолотилось, застучало, а кто-то невидимый принялся тыкать в него иголочками. Легонько так, но все равно ощутимо. Стало быть, вот к кому на самом деле шел лиходей — к князю Владимиру Андреевичу, двоюродному брату царя, иначе чего бы он выспрашивал о короткой дороге в Старицу.
А то, что он будет из лекарей, набрехал собачий сын Посвисту. Не возьмет царь-батюшка лекарства из чужих рук, нипочем не возьмет. Выходит, хоть и заплетался у татя язык, да умишко он от выпивки до конца не утратил, потому как с этими золотыми яблочками ему — ну точно — одна дорога, на поварню. Конечно, любое блюдо на царском столе пробуют не раз и не два — для того и есть кравчие,— но он, Митрошка, слыхал, что при должном умении можно состряпать такое зелье, от которого люди помирают не сразу, а, скажем, на другой день, а то и на третий-четвертый. И что проку, отведает его прежде кравчий или нет? Всего и делов, что чрез три дни отдаст богу душу вместе с государем.
Вот только малость просчитались те, кто его посылал. Забыли, что забрал государь под свою руку все вотчины брата, устроив якобы мену и дав ему взамен другие, чтоб разлучить его с верными людишками. Стало быть, и ловить лжекупца надо именно по дороге в Старицу. Ловить, да обо всем вдумчиво поспрошать.
«Хотя нет,— всплыла в уме мыслишка.— Коль вор ведает наш язык, то неужто по пути не дознается, что нет уже на свете главного государева изменщика. Изведен он со всей своей семьей»,— и вновь вспомнилось, что изведен, да не весь, остались еще целых четыре корешка. Один, правда, сам сгнил — через месяц с небольшим померла Евгения, десятилетняя дочка князя. Со второго корешка — сопливой Марии — тоже проку мало. Ей о нынешнюю пору и одиннадцати нет. Третий? Семнадцатилетняя Евфимия? Ну да, в годах девка, но с другой стороны — баба она, а потому не в зачет. Зато девятнадцатилетний сын и наследник Владимира Андреевича княжич' Василий жив и здоров.
И тут же тревожно застучало в висках: «А если он как раз к нему и собирается, а про Владимира Андреевича так, для отводу глаз, да на случай, если тать сей окажется в Разбойной избе, как оно и случилось. Пусть, мол, глупый подьячий Митрошка поджидает в Старице, а меня меж тем поминай как звали».
По всему выходило, что нужно злодея не просто искать, но и постараться найти как можно скорее. От здешних мест до Дмитрова, где обретается княжич Василий, путь хоть и неблизкий, но и не столь далекий. Ежели напрямки, да проходить всего по десятку верст за день — две седмицы с лишком. А коли по два десятка? У-у, тут и вовсе девяти ден за глаза. И счет-то на пеший ход, а ежели вор прикупит коня...
«Был злодей в твоих местах? — послышался ему укоризненный голос дьяка Григория Шапкина.— Так пошто не изловил? Пошто дозволил княжичу с ним свидеться?»
«Я ж не в Дмитрове сижу»,— попытался оправдаться Митрошка, хотя и знал, что ему на это ответит суровый глава Разбойной избы. А скажет он, что не след подьячему ссылаться на дмитровских соглядатаев, ибо они за свои грехи ответят сами. Пусть-ка лучше Митрошка принесет повинную за собственный недогляд, тем более что узнал одним из первых, когда еще можно было что-то предпринять. Вот только что? Легко сказать — ищи. А как?
«Хотя... постой-постой,— спохватился подьячий,— есть ведь зацепки. Говор приметный — раз,— принялся загибать пальцы Митрошка.— Как там Посвист сказывал? Вроде и наша речь, да не совсем. Ладно, тут мы его еще раз как следует поспрошаем, что сие значит, но поспрошаем уже с бережением — теперь нам и сей тать, яко лыко в строку лечь должен, чтоб вор отпереться не сумел. Ну и второе — кругляшок приметный. Тут уж как зернь ляжет. Ежели то серебрецо, что у стрельцов осталось, схоже с моим, стало быть, его у вора много. Тогда надобно искать, где оно еще всплывет. А коли нет — тогда остается один говор да еще Старица.
Но спустя несколько дней Митрошке вновь подвалила удача. И не то чтобы рассчитывал подьячий на успех, созывая всех проезжих купцов, остановившихся в городе из-за весенней распутицы, но ради приличия надлежало опросить — а вдруг. Тех, кого он уже обходил, подьячий звать не стал, потом, припомнив замешательство молодого жида2, задумался.
«А ведь хотел тот что-то сказать, явно хотел,— с досадой понял он.— И ведь как ловко он мне сказанул. Мол, не видал я в иных странах такого ефимка. А ежели с ним тут расплатились похожим, да не тати, а сам вор? Почему я решил, что Посвист обчистил злодея догола? А вдруг у него в укромном месте осталось с десяток-другой ефимков? Эх я, дурень старый, не поднажал вовремя на жида. Ну ничего, зато теперь он никуда не вывернется».
И Митрошка недолго думая тут же все переиначил, решив для начала позвать одного Ицхака. Усадив его напротив себя за дальним концом стола, подьячий, ни слова не говоря, катнул по выскобленной до желтизны столешнице заветный кругляшок и еще раз немного подивился, как он ровно катится. Не каждое колесо эдак-то пробежалось бы, а тут серебрецо, где или здесь щербинка, или с другого боку чуток подрезано..; Самую малость не докатил он до края стола, упав на бок в вершке от него, да и то вина не на нем — на выбоинке в доске.
— Мы тут с тобой на днях говорю устроили, да торопился я, вот и оборвал беседу,— тихо произнес Митрошка,— Ныне же я знать желаю, где с тобой такими же ефимками расплачивались да кто.— И добродушно посоветовал: — Да ты еще раз перстами пощупай — чай, не укусит. И в ладонях завесь, авось память торговая и проснется. А коль нет, — тут же сменил он тон на более жесткий,— то ее и пробудить можно. Есть у меня и такие средства. Так что помысли, жид, допрежь того как отпираться.
К кругляшку, который остановился перед ним, Ицхак бен Иосиф потянулся медленно и крайне неохотно. Он и без того хорошо помнил точно такие же, полученные в Кузнечихе, так что память напрягать ему не требовалось. И не того он боялся, что вопреки запрету властей взял во время торга иноземную монету. Тут как раз можно и оправдаться — не успел, мол, сдать привезенное на Казенный двор, да и не добрался он еще до Москвы.
Выдавать странного улыбчивого незнакомца не хотелось. Почему? На этот вопрос он и сам не мог найти ответа. Чем-то приглянулся ему странный синьор Константно Монтекки. Да и жил он, можно сказать, совсем недалеко от тех мест, где совсем недавно и столь интересно протекала жизнь самого Ицхака. Правда, в Рим еврейский купец так ни разу и не выбрался, хотя из Неаполя, где он учился в университете, до него рукой подать, но все же.
Опять же родство душ. Глупо, конечно, не только говорить, но даже и думать об этом.
«Какое может быть родство у тебя, истинного правоверного, с глупым христианином, поклоняющимся безумному лжепророку Иешуа бен Пандире?!» — возмущенно спросил бы его отец Иосиф бен Шлёма, да будет благословенно имя его, если бы мог услышать своего неразумного сына, но он не мог, ибо семь лет тому назад покинул этот негостеприимный мир, и горьким было это расставание. Очень горьким.