авалось из захваченного в путь-дорожку,— целых пять таблеток люминала. На слона — не знаю, но на бригаду стрельцов хватит наверняка.
Караул сменялся поутру и дежурил до вечера. Чтобы смыться из Кремля, достаточно пройти пять минут пешком до ближайших Никольских ворот, а это уже веселый Китай-город, это шумный Пожар, где ищи-свищи. Для надежности можно одолеть еще пару километров и вообще выйти за пределы городских стен, добравшись до Замоскворечья. Ну а потом на заранее приготовленных конях вперед и с песней. Прости-прощай, царь-батюшка, и поминай как звали.
Вначале я добросовестно проверил все на себе. Сработало как часы. Заглянув на подворье к Ицхаку, я переговорил с ним об очередном займе на тех же условиях, что и раньше, после чего мухой метнулся к дому пирожницы, отдал соответствующие распоряжения Апостолу и рванул обратно. Можно было и не спешить, но я решил подстраховаться, появившись в тереме бывшего царского печатника Висковатого задолго до вечерней смены стрельцов.
Однако на компромиссный вариант согласия мне тоже не дали. Промучившись еще пару дней, я предложил иной — тут им делать вообще ничего не надо, поскольку они остаются в тереме, а я забираю с собой только мальчишку, но последовал очередной отказ, и в такой категорической форме, что стало ясно — повторять предложение означает нарваться на грубость.
Тогда я решил сделать все втайне, но столкнулся с новой проблемой. Мальчишка упрямо отказывался от побега. Дело было не в страхе, скорее — в романтизме. Ну как же он в столь трудный час покинет мать и бабушку, бросив их на произвол судьбы. То, что он ничем не сможет им помочь, а если кинется их защищать, то с него хватит одного удара стрелецкой сабли, до него не доходило. Нет и все тут.
Ну и как прикажете поступать со всеми этими упрямцами? Бежать? Наверное, с моей стороны это был бы самый разумный вариант — встать в позу Понтия Пилата, умыть руки и удалиться с высоко поднятой головой. Этого требовала создавшаяся ситуация, на это толкало непреодолимое упрямство семьи Висковатого, на этом настаивал здравый смысл, даже моя любовь, далекая псковитянка или новгородка, и та звала отказаться...
Звала, но в то же время и смотрела на меня с верой и надеждой, как на рыцаря без страха и упрека. А я чувствовал, что если сбегу, то мой рыцарский плащ будет безнадежно запачкан кровью тех, кого я не защитил, не уберег, не спас. И, сколько потом ни оправдывайся, пятнышко останется. Пусть оно маленькое, но я-то всегда буду о нем помнить, и потому вместо ухода я продолжал ломать голову, чтобы придумать очередной план.
До казни оставалась всего неделя, когда я, усадив мальчишку в своей светелке, предложил ему новую игру, предупредив, что цена проигрышу — его собственная смерть.
— А если я выиграю? — спросил Ваня.
— Твоя жизнь.
— Страшно,— поежился он.
— А не будешь играть — тебя все равно убьют,— заметил я.— Но ты не бойся. Я буду рядом. Все время рядом.
— А... они? — кивнул он в сторону женской половины терема.
Врать не хотелось, и потому я ответил уклончиво:
— Мне будет легче им помочь, если я буду знать, что ты в безопасности.
— Тогда я согласен,— очень серьезно ответил он.
И мы приступили к «игре».
Не было там этой Серой дыры. Даже хода туда не было.
Совсем.
Глава 17ЮРОДИВЫЙ ПО ПРОЗВИЩУ ВЕЩУН
Телега со связанным Иваном Михайловичем катила медленно, так что грязный юродивый мог спокойно идти рядышком. Его не отгоняли. Любят на Руси блаженных. Любят и почитают. А еще и боятся. Мало ли. Возьмет и посулит что-нибудь худое. Или предскажет какую-нибудь гадость. А если уж у этого, как там его, Мавродия и прозвище соответствующее — Вещун, то тут и вовсе надо держать ухо востро.
К тому же одно его предсказание уже сбылось. Не далее как позавчера он приходил к Пыточному двору, гремя цепями-веригами, которые так натерли несчастному тело, что кое-где из-под них виднелась запекшаяся кровь. Приходил и во всеуслышание пророчествовал о том, какая лютая смерть ждет всех этих злых ворогов царя-батюшки, и случится это не позднее чем через день. И вот пожалуйста.
Так что стрельцы, охранявшие телеги с осужденными, пропустили юродивого беспрепятственно. Пущай блаженный кричит-надрывается. Про лютые пытки перед казнью, может, он и перебрал — кого тут пытать-то, когда народишко и без того еле стоит на ногах, а кое-кто и вовсе не может идти, но ведь их и впрямь везут на казнь. Все сбывалось в точности. Опять же хулу на государя он не возносит, да и в остальном говорит не сам — бог его устами открывает тайны простому люду.
Мимо телег проехал на гнедом мерине какой-то злобного вида сумрачный мужик. Было заметно, что это не боярин и даже не окольничий — нарядная одежда сидела на нем мешковато, словно он только что сорвал ее с кого-то и торопливо напялил на себя.
Борода у мужика была густой, черной, с еле заметной проседью, но выглядела так же неряшливо-небрежно, как и одежда. Плотно надвинутый бараний треух смешно оттопыривал его уши, а спереди сурово нависал над самыми бровями и глубоко посаженными злобными глазками.
— Хто это? — спросил он у стрелецкого десятника, указывая плетью на юродивого.
— Блаженный,— лениво зевнув, ответил тот,— Мавродий Вещун. Он уж тут позавчера был. Предрек всем казнь лютую и день нынешний назвал. А ныне вон опять покаяться их зовет. Мол, чтобы пред смертью души свои очистили. Повелишь отогнать? — полюбопытствовал он.
— Зачем? Пускай. Покаяться — это хорошо,— удовлетворенно кивнул мужик,— Может, хоть божьего человека послушают, коль царского слугу не желают. Вели, чтоб не мешали.— И пришпорил коня, торопясь поглядеть, что там в начале колонны.
— Оно и правильно,— кивнул десятник, негромко добавив вслед: — Вишь ты, хошь и зверь-кровопивец, а все ж таки вспоминает порой, что хрещеный,— И, повернувшись к телеге, властно окликнул молодого и ретивого от избытка сил стрельца, уже ухватившего юродивого за плечо: — Слышь, Калина, не замай божьего человека. Сам Григорий Лукьянович дозволил. Пущай к покаянию зовет. Авось докличется до души заблудшей.
— Покайся, покайся, несчастный, и царь тебя помилует! — с новой силой завопил юродивый, очевидно вдохновившись такой поддержкой со стороны властей.
Висковатый, к кому были обращены эти слова, в ответ усмехнулся и, свесившись с телеги, устало заметил:
— Не в чем мне каяться, юрод. Нет моей вины в тех деяниях, кои мне в упрек ставят. Не звал я ворогов на Русь'.
— Гордыня, гордыня это в тебе говорит. Не слушайся ее, боярин. Вспомни, что рек тебе фрязин, православную веру приявший,— подвывал юродивый.
Глаза Висковатого удивленно блеснули. Конечно же он помнил разговоры с синьором Константино, помнил и как тот предупреждал его, можно сказать, предрекал, что будет, если царский печатник поступит по-своему, вопреки здравому смыслу... Но откуда этот юрод знает... Погоди-погоди. Показалось ему или и впрямь?..
Он прищурился, пристально вглядываясь в лицо — знакомое и в то же время незнакомое.
— Откуда?! — только и выдохнул он.
— Богу все известно! — зычно выкрикнул юродивый, поднял руку с двумя вознесенными перстами, победоносно потряс ею и торжествующе оглядел стрельцов,— Все! — громогласно повторил он.— Бог зрит, что ты не полностью погряз во грехе, и сызнова шлет тебе слово свое: покайся и очистишься.
Вторая рука Мавродия меж тем скользнула к губам, словно желая вытереть их, но вместо этого на одно-единственное мгновение воровато приложила к ним палец. При этом блаженный хитро подмигнул узнику.
— Поведай о грехах своих, очисть душу пред Страшным судом! — с новой силой заорал юродивый и радостно возопил: — Услышала мой глас душенька его, услышала! И впрямь покаяться решила! — И тут же последовала решительная команда стрельцу, шедшему в двух шагах сзади: — Ну-ка, отойди, добрый человек. Али не ведаешь о таинстве исповеди?
Стрелец заколебался, не зная, как поступить, но тут юродивого вновь поддержал десятник:
— Отыди, отыди, Калина. Исповедь — дело святое. Опять же и Григорий Лукьянович дозволил, так что неча тут прыть попусту выказывать.
— Допрежь того, яко откроешь мне душу свою, дай длань на главу тебе положу да очистную молитву зачту.— Во как я загнул.
Нуда, я. Прошу любить и жаловать — новоиспеченный юродивый Мавродий по прозвищу Вещун. Третий день пребываю в этом имени и этих лохмотьях. Входя в образ, ночевал я тоже, как подобает настоящим блаженным, на паперти небольшой деревянной церквушки Святой Татьяны, располагавшейся на Великой улице в Китай-городе. Правда, рано поутру был изгнан с нее нищей братией — завсегдатаями этого места. Изгнан, но не разоблачен, после чего, сделав вывод, что маскарадный костюм выглядит вполне прилично и роль мне удается, рванул к Тимофеевской башне Кремля, куда должны были привезти из Александровой слободы обвиняемых в измене новгородцев и уличенных в сговоре с ними москвичей. Повидаться с Висковатым, правда, не получилось, зато я изрядно поработал на свою рекламу, оправдывая прозвище.
Между прочим, я предсказал не только день казни, но и еще кое-чего. Вначале мне удалось незаметно подкинуть копейку-новгородку в сапог стрельца. Спустя полчаса я невинным тоном попросил у него Христа ради на пропитание. Когда тот развел руками, я сокрушенно попрекнул его в том, что он зажал серебрецо, запрятав его за голенище, да только со мной у него это не пройдет, ибо мне дано «зрить человеков наскрозь». После того как стрелец, разувшись, действительно нашел в сапоге монетку, мною заинтересовались остальные, и можно было начинать пророчествовать.
Напустить туману в слова, чтобы они трактовались двояко,— пара пустяков. Для этого надо произнести, образно говоря, известную фразу «казнить нельзя помиловать», но без запятых, а уж тот, к кому она относится, пусть сам думает, где поставить знак препинания. Думаю, пример понятен.