Корабль качается на волнах, падает в белые пропасти, поднимается на гребни…
Беспрестанный грохот моря притуплял сознание. Что-то огромное, тяжелое входило в Бубякина, и он никак не мог стряхнуть тяжесть. Он спал, хотя все еще верил, что по-прежнему видит и море, и тучи пыли, и каменные «грибы», напоминающие памятники на кладбище. Он спал, прислонившись одеревеневшим затылком к стене, безжизненно свесив руки. Из кармана выкатилась граната. Ему было сладко, покойно после всех передряг. Так хорошо упереться спиной во что-то прочное, твердое… Ему казалось, что и Дягилев испытывает нечто подобное. Рана не такая уж серьезная, и он наверняка дождется ночи, партизанского фельдшера, командира Андруса. При взгляде на Андруса в смерть не верится. Андрус знает такое, чего не знает никто. Он подумал о задорной курносой Юуле с круглым, как яблочко, лицом, о ее грубоватых шуточках (то положит камней в карман задремавшему Бубякину, то спрячет шапку) и поверил, что все обойдется. А когда вернутся с Дягилевым в Пулково, начальник штаба майор Гуменник даже не поверит всему, будет насмешливо скашивать глазки и все же в конце концов пошлет Бубякина в Ленинград, на радио. Отличился матрос…
Он проснулся от ощущения надвигающейся опасности. Сознание вернулось мгновенно. Огляделся по сторонам. Ничего угрожающего. По-прежнему ветер гонит пыль. И тут он увидел… обыкновенную мышь. Была ли она полевой или домашней и как очутилась на маяке, на верхней галерее, никто не смог бы объяснить. Возможно, поколения мышей сменялись тут с незапамятных времен, возможно, совсем недавно тут еще жили люди, а где люди — там и мышь. Может быть, эта мышка соскучилась по человеку и вот теперь выползла из норы, сидит, насторожив круглые уши. Бубякин потрогал гранату, но потом решил, что мышь можно прогнать обыкновенным камешком.
— Эй ты, черт бы тебя слопал! — закричал они замахал руками.
Мышка исчезла. Но матрос знал, что рано или поздно она вновь высунет свою острую любопытную мордочку. «Нужно заткнуть нору», — размышлял он, но не двигался с места словно парализованный. Скорее бы смеркалось… Не лучше ли перебраться вниз от этой тварюги? А если там, в темноте, они кишмя кишат?..
Бубякин перевел взгляд на Дягилева и сразу же забыл про мышь. Дягилев неестественно вытянулся, не дышал. Матросу было знакомо это странное выражение лица, делавшее человека совсем не таким, каким он был при жизни. Словно перед вами совсем другой, незнакомый, чужой. Матрос припал ухом к груди товарища. Сердце остановилось.
И хотя он ждал этого, ждал с великим страхом, ждал и смутно надеялся, что, может быть, Дягилев все-таки не умрет до темноты, трудно было поверить, что все кончено.
Бубякин закрыл глаза ладонями и заплакал. Он задрожал всем телом, когда раздался спокойный голос Дягилева:
— Насилу вспомнил… Передай колечко Наташе…
— А вы?! — закричал Бубякин.
И хотя лицо Дягилева оставалось окостенело-неподвижным, матросу почудилось, что тот усмехнулся.
— А я?.. Я — все…
Бубякин стал трясти Дягилева, но тот был мертв. Да, этот странный человек, которого Бубякин всегда не понимал да так и не понял до конца, умер. Скорее всего, слова почудились. Не было этого разговора с мертвым, не было! И все же матрос снял с мизинца покойника бронзовое кольцо, положил себе в портсигар.
Теперь дело за небольшим. Как только совсем стемнеет, он оставит маяк, проберется к своим, в «адскую» долину, в пещеры. Сюда можно будет вернуться еще этой ночью, забрать тело.
Он не сомневался, что находится в полной безопасности. Ему казалось, что гарнизон склада уничтожен, что партизаны рыщут по всей округе, пытаясь напасть на след Бубякина и Дягилева, и не исключено, уже идут сюда. Ведь они условились…
Откуда мог знать Бубякин, что большая часть партизанского отряда уничтожена, что эхо взрыва в бухте Синимяэд докатилось до главного немецко-фашистского штаба, что отборные части уже переброшены в район катастрофы, что вся фашистская контрразведка поставлена на ноги и что ей удалось отыскать след, ведущий прямо к маяку. Если бы матрос покинул маяк раньше, он все равно угодил бы в руки врагу. Вся местность был оцеплена. И вот небольшой отряд во главе с прытким капитаном Цванцигером поднимается по расщелине на плато…
И когда внизу у двери зарычали собаки, матрос догадался, что ему отсюда не уйти, не выбраться… Людей можно сбить с толку, запутать, а собак никогда… Немцы появились словно из-под земли. Еще совсем недавно ничего подозрительного не наблюдалось — и вдруг…
Сперва они дубасили по двери сапогами и кулаками. Но так как Бубякин не откликался, стали как ошалелые строчить из автоматов. Кому-то из них пришла мысль притащить увесистый камень и употребить его вместо тарана. После каждого удара маяк вздыхал, охал.
Бубякину надоела канитель, и он швырнул гранату вниз. Взрыв. Вопли. Визг собак. На некоторое время они там, у двери, угомонились. Наверное, совещались или оттаскивали покалеченных.
Сделалось совсем темно. В карманах Дягилева он нашел еще две гранаты. Согрел в ладони каждую. Будто спелые кедровые шишки. Целое богатство! С ними можно было держаться… Плюс пистолеты… Как жаль, что не прихватил тогда автомат убитого ефрейтора! Ну ничего, ничего…
Он деловито подсчитал свои ресурсы. Не так уж много, но все же… Бубякину нечего больше терять, а над этими дураками он поизмывается. Эх, испить бы кваску, от которого во рту скрипит!
Капитан Цванцигер опомнился и снова перешел к штурму маяка. Он был преисполнен решимости, сыпал ругательствами, понуждал. Бубякин снова бросил гранату. Потом еще. Расстрелял все патроны, бил наугад, почти наполовину свесясь с мостика, не опасаясь, что могут смахнуть автоматной очередью. Только бы покалечить их поболее… Особую злость вызывали рычащие псы, здоровенные, как телки. Да еще бы патронов, патронов… патронов… чтобы косить и косить…
Но в конце концов он должен был замолчать. Прекратилась стрельба и внизу. Затихли голоса, не визжали псы. Черная непроглядная тишина повисла над маяком. Только по-стеклянному шумело море.
На минуту безумная надежда закралась в сердце. Может быть, ушли за подкреплением? Или никого не осталось в живых? Выскочить — и поминай как звали! До первой дюны, до первого болота, до первого кустика… А если бы была веревка, то для безопасности можно было бы спуститься и тихонько, тихонько, как мышь… Ну, а если Андрус пришел на выручку, а эти с перепугу дали деру?!
Но он твердо знал, что все это неправда. Они там, притаились. Хотят увериться, что он в самом деле «весь вышел».
И когда снова послышались ругательства на немецком языке, затряслась, заверещала дверь, а маяк тяжело вздохнул всей каменной грудью, словно бесконечно усталый старик, Бубякин улыбнулся:
— Ну вот, Николай Андреевич Дягилев, теперь все… Как говорил боцман Лопатин: «Бездымность — это экономия мазута…»
Он сбил ногой ветхое ограждение галереи, поднял Дягилева и бросил в море. А когда в каменной трубе маяка, на ступенях, послышалась возня, не раздумывая, сам бросился в густые кипящие волны… «Принимай, родное!..»
ПОСЛЕДНИЙ БОЙ
«…Меня поразили ее глаза большие, серо-голубые. В них светились ум и душевная чистота. Светлая коса вокруг головы, нежное лицо с легким пушком на коже, мягкие медлительные движения.
Мы потом вместе учились в штурманской группе. На занятиях она всегда задавала вопросы: ей хотелось знать все до мелочей. И пожалуй, в полку не было штурмана лучше Жени, хотя до войны она не имела никакого отношения к авиации… Женя не сомневалась в том, что после войны снова вернется в университет, чтобы заниматься астрономией, любимой наукой, которой решила посвятить свою жизнь. Войну она считала временным перерывом. На войну она просто не могла не пойти: это был ее долг…
…Был апрель 1944 года. Под Керчью готовилось большое наступление наших войск. Мы летали каждую ночь. Враг упорно сопротивлялся. Вдоль короткого отрезка линии фронта, которая протянулась от Керчи к северу до Азовского моря, было сосредоточено много зениток и зенитных пулеметов, прожекторов, автоматических пушек „Эрликон“. Когда стреляет „Эрликон“, издали похоже, будто кто-то швыряет вверх горсть песку. Каждая песчинка снаряд. Все они в воздухе взрываются, вспыхивая бенгальскими огнями. Получается облако из рвущихся снарядов. И если самолет попадает в такое облако, то едва ли выберется из него целым: ПО-2 горит, как порох.
…Перед вылетом Женя Руднева предупредила нас:
— В районе цели — сильная ПВО. Остерегайтесь прожекторов…
…Мы с Ниной уже возвращались с боевого задания, когда сзади зажглись прожекторы. Сначала я подумала, что это нас они ловят. Но лучи протянулись в другую сторону и, пошарив в небе, замерли, скрестившись. В перекрестке светлел самолет.
И сразу же снизу, прямо по самолету, швырнул горсть снарядов „Эрликон“. ПО-2 оказался в центре огненного облака. Спустя несколько секунд он вспыхнул и ярко запылал.
…Мы смотрели, как, кружась в воздухе, несутся вниз пылающие куски самолета, как вспыхивают цветные ракеты… Я старалась не думать о том, что происходит сейчас в горящем самолете. Но не думать об этом я не могла… Мне казалось, что я слышу крики… Они кричат… Конечно же, кричат! Разве можно не кричать, когда горишь заживо!..
…Все возвращались в свое время. Не было только одного самолета. И тогда стало ясно: сгорели летчик Прокофьева и штурман полка Женя Руднева…»
Наталья Тихоновна закрыла книгу. Это были мемуары прославленной летчицы, ее воспоминания о фронтовых днях. Наталья Тихоновна сжала руками виски. Задумалась.
Женя Руднева… Вот она какая, Женя Руднева!.. Герой Советского Союза. Посмертно. Да, посмертно. Одной из малых планет присвоено ее имя…
Наталья Тихоновна мучительно пыталась вспомнить, где и когда раньше слыхала о ней. Очень знакомая фамилия. Но память так и не сработала.
За окном падал мокрый снег. Внизу, на асфальтированных улицах, наверное, было слякотно и зябко от сырого ветра, дующего с Невы. Последний осенний листок прижался к рябому от капель стеклу. Вид вылинявшего, прозрачного, как рука больного, лис