— Садитесь, Иван Степанович, теперь я пойду… — крикнула Марья Семеновна. — А то устанете, не выстоите обедни…
Поспорив, сколько требовалось для поддержания своего престижа старого охотника и великолепного ходока, Иван Степанович сдался: ноги-то все же не прежние. И он сел в тарантас, а Марья Семеновна пошла сторонкой…
— Экие места!.. — сказала она, любовно оглядывая все вокруг. — Благодать! В позапрошлом году я раз тут сто восемьдесят семь белых одним заходом взяла…
— Ну, какие это места! — возразил Иван Степанович. — Вот у меня на Лисьих Горах так места! Здесь место сравнительно низкое, гриб растет рыхлый, а там, по борам, идет все крепыш, точно на подбор, настоящая слоновая кость!
Они любили посоперничать так в знании леса, его богатств и тайн и никогда не уступали один другому.
— Так до ваших-то Лисьих Гор день ходу, а тут рукой подать… — возразила Марья Семеновна.
— А что здесь гриб плох, так это и говорить грешно. Что, не хороши были маринованные, которые вам вчера к жаркому подавали?
— Я ничего не говорю: превосходны… — согласился Иван Степанович. — А все же там в десять раз лучше… Там место боровое…
Перед обедней Марья Семеновна была в особенно мирном настроении и она уступила.
— А ягоды, ягоды будет в этом году! — сказала она. — И брусники, и черники, и гонобоблю, и клюквы… Прямо все усыпано…
— Да… — сказал Сергей Иванович. — Птице будет раздолье… И выводки в этом году все большие…
— Редкий на все год… — с умилением сказала Марья Семеновна, хозяйственная душа которой радовалась на это изобилие и богатство: сколько она за лето наварит, насолит, намочит, насушит, намаринует всего!
У Ключика они свернули на минутку в сторону, чтобы посмотреть на новые хвойные питомники. На большой поляне были вспаханы и обнесены частой изгородью ряды аккуратных низких грядок. На ближних грядках чуть виднелись нежные всходы елочек, посеянных в этом году, — так, какая-то розовая щетинка, — дальше тесно сидели прошлогодние малютки, еще дальше уже упорно щетинились деревца третьего года, а с той стороны поляны елочки были уже выкопаны и рассажены по вырубленным делянкам. Сергей Иванович очень заинтересовал начальство своими опытами с посадкой новых пород ели и сам очень дорожил своим делом, но сегодня он был далеко душой от всего этого, рассеян и по-прежнему напряженно сияли его глаза…
— Когда в молодости я странствовал по горам заграницей, я часто встречал там такие вот питомники… — сказал задумчиво, вспоминая, Иван Степанович. — И вид их всегда удивительно трогал меня. Саженый лес это, конечно, не то, что вот этот наш Божий лес-богатырь, но тут трогательна эта дума человека о том далеком будущем, которого он сам уже не увидит: когда эти крошки будут большими деревьями, его уже не будет. Это мне всегда представлялось наиболее чистым, наиболее поэтическим видом человеческого труда. И как-то хотелось благословить и эти елочки, а в них и весь труд человеческий, и все будущее человечества…
И после небольшого молчания, уже сидя в тарантасе, — теперь шел Сергей Иванович, — Марья Семеновна сказала:
— А вон в «Русских Ведомостях» пишут, что немцы с чехами опять в Вене схватились… Диковинное дело! Сколько, словно, места на земле, а людям все тесно…
— Ничего не поделаешь… — вздохнул Иван Степанович. — На земле было тесно уже тогда, когда на ней жила всего одна семья, и Каин убил Авеля…
И все почувствовали благодарность к судьбе за то, что эти большие, вечно о чем-то поющие деревья прячут их от шумного и тесного мира…
Скоро золотые, рдеющие в утреннем сиянии стволы старых сосен расступились и на высоком берегу тихой, точно зачарованной Ужвы забелели стены и засияли огоньками кресты монастыря. Добрый Буланчик, усиленно перебирая ногами, втащил тарантас в крутую гору и как раз в это время старый колокол торжественно ударил к обедне и, дрожа, понеслись чистые звуки его над лесными пустынями.
Основанной на месте дикого, лесного поселка вятичей, на крови Добрынка-Андрея, обители Спаса-на-Крови определенно не повезло. От прежних богатств монастыря очень скоро не осталось и следа: грабили и жгли его в старину и татары, и ляхи-еретики, и вольница казачья, и москали, и опять казаки, и опять ляхи, и опять москали, — все, кому только не лень. Каждый век каждое поколение воздвигало себе какого-нибудь бога или божка и, по странной иронии судьбы, у Спаса-на-Крови всем этим богам и божкам люди приносили кровавые жертвы: то величию и славе Золотой Орды и славным ханам ее, то величию и славе Речи Посполитой, то величию и славе великого государя московского и всея Руси, то вольности казацкой, то торжеству истинной веры православной, то торжеству истинной веры католической… И в этой борьбе божков обитель захудала и в борьбе за существование — она идет и между обителями, — она должна была уступить свое место другим, более счастливым обителям, где во время открывались какие-нибудь мощи, икона чудотворная являлась или прославлялся какой-нибудь старец-прозорливец… И после того, как в монастыре случилось ужасное по своим подробностям убийство потаскушки Варьки, местный губернатор, прибалтиец с истинно-русской душой, настоял на упразднении монастыря.
— Помилуйте! — негодуя, говорил он, конечно, только близким, по секрету. — Эти канальи не только не поддерживают православия, но первые окончательно добивают его… И это в наше-то время!..
И старый, закоптелый, наполовину развалившийся монастырь и совсем опустел бы, если бы тихое местечко это не тянуло так к себе людей своей красотой и тихою печалью. Местная помещица, именитая княгиня Ставровская, потеряв в 905 во время революции на Волге мужа и детей, на свои средства восстановила монастырь, выхлопотала разрешение основать тут девичью обитель и сама первая постриглась тут, а чрез три года приняла и схиму. Сестры первое время подобрались хорошие, усердные и снова обитель исполнилась благоухания благочестия и добрых дел…
Прежде чем идти в церковь, Иван Степанович, как всегда, прошел на могилку к своей Марусе: она приютилась тут, неподалеку от старенькой пятиглавой церковки, под развесистыми березами. Все знали, что старик не любит, когда его свидание с дорогой могилкой нарушается даже близкими, и поэтому оставили его одного. И он знакомой тропинкой среди могил — на них алела еще уцелевшая от Радуницы яичная скорлупа: люди приходили христосоваться со своими покойничками… — среди лютиков, колокольчиков, поповника, незабудок прошел к могилке, снял шляпу, поклонился по старинному крестьянскому обычаю низко своей девочке, тихо спавшей среди цветов и зелени, в нежном сиянии летнего утра и сел на серенькую скамеечку. В душе поднялась старая печаль, — Маруся была его любимицей, — низко опустилась белая голова и легкий, душистый ветерок заиграл пушистыми волосами, а над развесистыми старыми березами, в сияющем небе гулко и торжественно пел о Боге и вечности старый монастырский колокол… И сладко было старику думать, что вот еще немного и он ляжет тут, рядом с этим холмиком, над которым уже зацветал душистый шиповник…
Когда, умиротворенный и еще более притихший, Иван Степанович вошел в теплящуюся лампадами и восковыми свечами и, как улей, душистую церковь, служба уже началась. Он обменялся вежливыми поклонами со знакомыми сестрами, пошептался с матерью-казначеей, давая ей необходимые поручения, куда и какие поставить свечи — сам он никогда не решался делать это из боязни по своей обычной рассеянности все перепутать и сделать не так, — и, все раскланиваясь со знакомыми сестрами и крестьянами и вообще соседями, прошел на свое обычное место, позади кресла игуменьи. Та покосилась на него осторожно и сделала неуловимый знак своей молоденькой келейнице, которая исчезла куда-то и чрез минуту возвратилась с ковриком для Ивана Степановича. Тот из приличия, как всегда, запротестовал слегка, но втайне старик был не только польщен, но даже умилен этим вниманием, а Марья Семеновна почувствовала прилив греховной гордости, что вот ее старого хозяина так отличают…
Старый храм был весь убран древлими языческими березками и полевыми цветами, точно лес зеленый, молодой ворвался в эти широко раскрытые окна и затопил его своей солнечной радостью. Цветы и зелень ласково обвивали всех этих мучеников, столпников, дев непорочных, иссохших аскетов с мученическими глазами и в жарком воздухе стоял густой аромат ладана, воска и березы, в окна победно рвались золотые столпы солнечного света и ласточки весело щебетали в закоптевшем куполе, где царил строгий Бог-Саваоф, хорошо причесанный старец с красивой бородой, в розово-голубой одежде… И у дверей, весь серый, корявый, с дикими глазами, точно какой дух лесной, стоял в новых, еще белых лапотках Липатка Безродный, бобыль, полунищий, полурыбак, который все и дни и проводил по диким лесным озерам и почти разучился говорить по-человечески… Неподалеку от него виднелся монастырский перевозчик Шураль, еще молодой, весь точно бронзовый мужик со строгими глазами, никогда ни с кем не говоривший — видимо, по какому-то обету — ни единого слова. А спереди богомольцев ярким, красивым взрывом выделялась нарядная и прекрасная Ксения Федоровна, рядом с которой стоял и усердно молился Лев Аполлонович и рассеянно думал о чем-то Андрей. Богатей из Мещеры, толстый Петр Иваныч Бронзов, бывший старший повар из московского «Эрмитажа», в желтоватой чесучовой паре набожно стоял рядом с своей тоже толстой, простоватой супругой, сложившей ротик бантиком и усердно молившейся…
Размягченный душой Иван Степанович следил за торжественным ходом богослужения и слушал стройное пение действительно прекрасного хора. Служил сегодня его любимый священник, о. Александр, — как всегда, истово, толково, неторопливо, с глубоким и искренним чувством, которое заражало всех молящихся. Иван Степанович очень хорошо знал и историю религий, и Вольтера, и Ренана, и Толстого, и сам достаточно побунтовал в молодые годы, но теперь и это все потеряло для него всякое значение. Никакие усилия, никакой бунт сынов человеческих — понял он — не могут убить в людях идеи и чувства Бога, а если их формы служения Ему несовершенны, то что же в их деяниях на земле совершенного? Сперва вслед за Гете он думал, что das schönste Glück des denkenden Menschen ist das Erforschliche erforscht zu haben und da