— Таня, ах, Господи Боже мой… А что же молочка-то?
— Господи, вот дела-то! И забыла, право слово, забыла… Феклиста, давай молоко топленое попроворнее…
И, взяв у старухи кринку молока с чудеснейшей розовой пенкой, Кузьма Иванович осторожно поставил ее на стол: кушайте, гости дорогие! Свинина нестерпимо воняла и профессора мутило. И вдруг он решился:
— Может быть, лучше было бы… гм., мясо это убрать? — сказал он. — Алексей Петрович как я вижу, его не ест, а я — вегетарианец… — вдруг совершенно неожиданно, пьяный солнцем, выпалил он.
— Вагетарианцы? — с недоумением поднял брови Кузьма Иванович. — Это что же такое?
— Мяса я не ем никакого… — уже стыдясь своего вранья, сказал профессор.
— Это что же, по обещанию или, может, по болезни какой?
— Нет, не по болезни… — отвечал с усилием профессор мешая желтой, облезлой ложечкой чай. — А так… из гуманитарных соображений… ну, из жалости, что ли… Для чего же убивать живое существо, когда можно обойтись и без этого?
Кузьма Иванович сделал круглые и глупые глаза. Он никогда не понимал ничего, что не касалось до него непосредственно, а это явно до него касаться не могло. Тане стало почему-то нестерпимо смешно и от усилий сдержать смех она сразу вся вспотела. Смешно ей было это бледное лицо, и голос профессора слабый, и то, что он в очках, и то, как он говорить чудно…
— Однако, в священном писании прямо говорится, что Господь создал всех живых тварей на потребу человека… — нашелся, наконец. Кузьма Иванович.
— Может быть, но это… гм., так сказать, дело личных вкусов… — испытывая на себя досаду, сказал профессор. — Я давно уж не ем…
— Так прикажете убрать? — видя, что это дело решенное, сорвался с места Кузьма Иванович.
— Будьте добры…
— Держите, Таня!..
Таня схватила тарелку со свининой, торопливо выбежала в кухню, бросила тарелку на стол и, прислонившись к жаркой печке, так вся и затряслась в неудержимом беззвучном смехе. Феклиста с неодобрением, покосилась на нее: ишь, беса-то тешит… Ишь, покатывается!
— Совсем вы мало кушали… — с большим сожалением говорил Кузьма Иванович, когда гости, не молясь, встали из-за стола. — В деревне полагается кушать покуда некуда… досыти… Может, прикажете к вечеру курочку зарезать? Супруга живо оборудует…
— Я едва ли вернусь сюда… — сказал Алексей Петрович. — Мы осмотрим с вами истоки Ужвы, а затем проедем лесами дальше… А вы тут останетесь, профессор?
— Да, пока…
— Так прикажете курочку? — повторил Кузьма Иванович.
Профессор по опыту знал, что в таких случаях курочка обыкновенно оказывается или старым, синим и жилистым петухом, которого не берет никакой зуб, или же, наоборот, усердная хозяйка так распарит ее, что от нее остаются только какие-то нитки, сказал:
— Нет, нет, спасибо… Я же сказал, что я мяса не ем…
— И кур не кушаете?
— И кур. Ничего живого…
— Тэк-с… — растерянно проговорил Кузьма Иванович.
Он решительно ничего не понимал в этих диких причудах: люди, по-видимому, состоятельные, а в курице себе отказывают…
Быстро собравшись, Алексей Петрович с Кузьмой Ивановичем уехали, а профессор пошел на озеро посмотреть на «короба». Ребята собрались-было поглядеть на чудного барина, но как только он обратился к ним с каким-то вопросом, все они моментально исчезли и более уже не показывались.
До озера было красивой лесной просекой версты две… И как чудесно дышалось тут, как бодро, весело шагалось по этой песчаной, перевитой узловатыми корнями старых сосен дороге!
Узенькая, едва заметная тропка вбежала на небольшой холмик и среди золотых стволов засверкала широкая гладь большого озера. А за озером — темная синь лесной пустыни. Куда ни кинешь взгляд — ни малейшего признака жилья. Берега озера низки и жутко зыблются под ногой редкого здесь охотника и рыболова. Иногда в бурю озеро поднимается на сжимающий его со всех сторон лес, рвет волнами эти зыбкие берега целыми кусками и потом, когда все успокоится, по озеру из конца в конец и плавают тихо эти маленькие островки с деревьями и кустами и какою-то странною жутью веет от этих тихих, зеленых кораблей…
— Ага! — подумал профессор. — Вот они знаменитые короба-то…
Он сел на большой, точно отполированный, валун, вкруг которого блестела своими крепкими, лакированными листочками брусника, и залюбовался широким, зеленым безлюдьем. А тишина какая!. Вон неподалеку медленно, важно — «точно профессор какой по аудитории расхаживает…», подумал старик, — идет зеленым берегом высокий журавль, то и дело опуская свою длинную шею в траву, где копошились лягушки и всякая другая мелкота; вон, выставив вперед грудь и вытянув длинные ноги, похожая на древнюю острогрудую ладью, медленно и плавно летит над озером серая цапля; где-то в глуши стонут дикие голуби, гремит кем-то потревоженный могучий красавец-глухарь, в порозовевшем от вечернего неба озере громко, пугая, бултыхается крупная рыба. И плавно колышутся на воде и, как привидения, как сон, тихо-тихо плывут вдаль зеленые, тихие, жуткие корабли-островки…
В тихом воздухе вдруг протяжно и тонко зазвенела боевая песнь комара. Крупный, рыжий, проплясав серой тенью перед лицом профессора ровно столько, сколько это требовалось его стратегическими соображениями, он опустился ему на руку, аккуратно расставил свои тонкие, как волосики, ножки и торопливо и жадно погрузил свое острое жало в тело профессора. Тот осторожно поднял руку и следил, как быстро наливалось красной кровью это маленькое, серо-желтое тельце. Вот оно так распухло, что еще мгновение, казалось, и маленький хищник лопнет. Но комар вытащил жало и, перегруженный, совсем обессиленный, поднялся было на воздух и тут, же бессильно, в непередаваемом блаженстве повалился на пахучий, мягкий мох. В комариной душе его было полное довольство жизнью, маленькое тело его плавало в сладкой истоме и дремотно мечтал он, как завтра, сильный, бодрый, будет он плясать в вечернем солнечном луче боевую пляску, и мечтал он о сладостной любви в свежей тени густого куста калины…
А перед профессором плясал уже другой комар, но рука старика неприятно зудела в укушенном месте и поэтому он тихонько отгонял маленького хищника. Тот слегка отлетал в сторону и снова победоносно, самоуверенно трубил и снова нападал… Профессор любовался им… И вдруг острый укол в шею заставил его инстинктивно мазнуть рукой по укушенному месту, но напрасно: лесной воин, подкравшийся с тыла, с победными трубными звуками отлетел в сторону и оба крошки аэроплана пошли на профессора в атаку уже прямо в лоб. Комарам казались опасными и в то же время смешными порывистые, тяжелые движения этого нелепого, огромного создания, неизвестно откуда взявшегося в лесной глуши: такого животного они еще не видывали. Но запах от него шел, хотя и затхлый немного, но теплый и вкусный…
Привлеченные боевыми трубами товарищей, слева неслись еще три сереньких аэроплана, а справа сразу пять. Застоявшийся лесной воздух, казалось, сразу ожил и зазвенел приятным серебристо-нежным, певучим звоном… Профессор сорвал с молоденькой березки несколько веток — от них шел упоительный запах свежей зелени… — и легонько отстранил ими плясавших вкруг его головы свою боевую пляску комаров. Те, как-то насмешливо проделав самые головоломные мертвые петли и падения и на хвост, и на крыло, отлетели в сторону, но тотчас же снова пошли в атаку, вызывая трубными звуками резервы…
Профессор поднялся с валуна и спустился ближе к берегу. Зеленые кочки зловеще закачались. Из густого тальника поднялась серая цапля и, выставив грудь и вытянув длинные ноги, медленно полетела над озером и во всей ее апокалиптически изломанной фигуре профессору почувствовался укор и недовольство: зачем пришел? Что тебе еще тут надо?
Над головой его уже звенело целое облачко комаров и острые уколы то в ухо, то в шею, то в руку заставляли профессора нетерпеливо дергаться и энергичнее махать душистыми веточками. Нисколько того не желая, он сокрушил уже несколько этих изящных малюток-аэропланов, которые тихо валились на влажную землю, но место павших бойцов быстро занимали другие, ловкие, жадные, смелые… Бултыхнулась в озере огромная старая щука и мелкие волны красивыми золотыми и рубиновыми кругами пошли к берегам и зашептались о чем-то старые камыши. Красноголовая желна звонко протрещала в глубине леса. Резкий укол в левое ухо, невольное движение и на руке капелька крови, и серенький комочек раздавленного лесного воина. Профессор ожесточенно закрутил над головой березовой веткой и много лесных воинов исковерканными упали в траву, но на место их в сером, пляшущем облаке стали тотчас же другие и колонна за колонной шли в атаку на это чудное, злое существо, которое, скажите, пожалуйста, даже и пососать немножко нельзя!
Вверху, в небе, и внизу, в глубине совершенно затихшего озера, рдели и таяли золотистые, перистые облачка — казалось, то летали над землей и не могли улететь, не могли достаточно налюбоваться ею божьи ангелы. И встали над безбрежными синими лесами, торжественно сияя, огромные, золотые столпы заходящего солнца и все чаще и чаще бултыхалась в воде крупная рыба, и шли по озеру от нее красивые круги к берегам, то огненно-золотые, то ярко-красные, то нежно-голубые… И нарядная песня осторожного дрозда, усевшегося на самой верхушке заоблачной ели, звонко отдавалась в лесной чаще…
Острые уколы в ногу, в спину, в шею и в лоб разом… Профессор не на шутку рассердился и березовой веточкой своей произвел в серой звенящей туче над его головой невообразимые опустошения. Но бойцы тотчас же сомкнулись и, послав один отряд бить по ногам в полосатых носках, другой — в спину, прикрытую желтоватой чесучой, главными силами взялись за эту волосатую, злую голову. Десятки, сотни тонких жал кололи его всюду. Бойцы, придя в невероятное озлобление, не жалели себя, гибли под ударами березовой веточки сотнями, но — силы их все прибывали и прибывали. Все тело профессора горело, как в огне. Душу охватывало раздражение тем более тяжелое, что бессильное совершенно.