ИВ. НАЖИВИНЪПЕРУНЪ
Администрацией библиотеки было неоднократно замечено, что некоторые из клиентов (нток) позволяют себе кроме положенных трех книг брать лишние книги без записи.
Такое положение совершенно недопустимо в нашем общественном деле.
Кроме того мы обращаемся к нашим читателям с убедительной просьбой бережно обращаться с книгами, являющимися нашим общим достоянием.
Многие книги приведены в так плохое состояние, что их приходится изъять из обращения, отчего количество книг в библиотеке заметно уменьшается.
Надо помнить, что хорошая книга это наш лучший и верный друг.
Она нас научает и утешает в нашей тяжелой эмигрантской жизни.
Мы должны ее любить и, следовательно, беречь.
ПРОЛОГЪ
Было это на Руси лѣтъ тысячу тому назадъ, почитай. Зачатки такъ называемой государственности были замѣтны только на великомъ водномъ пути «изъ варягъ въ греки», по Днѣпру и Волхову, а остальная Русь, къ украинамъ, была Русью деревенской, гдѣ лѣсной, гдѣ степной, дикой и вольной. Жила Русь родами и старшій въ родѣ правилъ всѣми дѣлами и назывался гдѣ княземъ, а гдѣ — святъ-царемъ. Жили селяки въ плохенькихъ, наскоро сколоченныхъ избенкахъ въ лѣсахъ глухихъ, среди болотъ гиблыхъ, по берегамъ свѣтлыхъ озеръ и рѣкъ многоводныхъ и многорыбныхъ. И такъ какъ былъ въ тѣ времена человѣкъ окруженъ злыми ворогами со всѣхъ сторонъ, то и привыкли селяки не имѣть ничего лишняго, довольствоваться малымъ и были каждую минуту готовы покинуть свое жилище и итти дальше — куда глаза глядятъ. И они очень цѣнили эту свою свободу, питали отвращеніе ко всякому игу и даже просто порядку, никогда ни въ чемъ не были согласны между собой, никакъ не хотѣли одинъ другому повиноваться, про все спорили и очень часто доходили въ спорахъ своихъ до рукопашной. Но столкновенія ихъ между собой такъ же скоро потухали, какъ и возгорались и они, оставивъ свои короткія копья, щиты тяжелые деревянные и луки со стрѣлами малыми, омоченными въ яду смертельномъ, снова брались за свои лютни осьмиструнныя, за гусли яровчатыя и за свирѣли звонкія длиною въ два локтя, и круговая чаша меду пѣннаго туманила имъ головы сладкимъ туманомъ, и широкая вольная пѣсня ладно плыла по холмамъ и по доламъ: они любили пѣть и говорили, что «пѣвца добра милуютъ боги»…
Селяки-славяне любили ласковый свѣтъ и благодатное тепло земной жизни и не вѣрили въ смерть. Покойниковъ своихъ они хоронили по гранямъ родныхъ полей, на путяхъ, на розстаняхъ: тамъ, на столбахъ, стоялъ въ глиняныхъ сосудахъ прахъ ихъ и весной свѣтлой, на Радуницу, и лѣтомъ, въ Семикъ, когда вся земля изнемогала въ яру любовномъ, въ жаркій праздникъ Ярилы, шли селяки къ своимъ покойничкамъ и закликали весну пѣснями веселыми, и праздновали полноту жизни радостной, земное царство свѣта, и призывали къ совмѣстной радости и мертвыхъ своихъ.
И, склонившись къ роднымъ могилкамъ, причитали они: «ужъ ты, солнце, солнце ясное, ты взойди, взойди со полуночи, ты освѣти свѣтомъ радостнымъ всѣ могилушки, чтобы нашимъ покойничкамъ не во тьмѣ сидѣть, не съ бѣдой горевать, не съ тоской вѣковать. Ужъ ты, мѣсяцъ, мѣсяцъ ясный, ты взойди, взойди съ вечера, ты освѣти свѣтомъ радостнымъ всѣ могилушки, чтобы нашимъ покойничкамъ не крушить во тьмѣ своего сердца ретиваго, не скорбѣть во тьмѣ по свѣту бѣлому, не проливать во тьмѣ горючихъ слезъ…»
Они постоянно видѣли, какъ въ природѣ изъ смерти неудержимо возникаетъ все новая и новая, молодая, радостная жизнь, и понимали, что изъ міра человѣку уйти просто некуда, и потому, когда кто-нибудь изъ близкихъ умиралъ, они устраивали по немъ веселую и шумную страву или тризну и давали ему на дорогу въ новую жизнь гдѣ ладью, гдѣ коня, и припасовъ всякихъ, и гривну на переправы возможныя, а иногда даже и жену и рабовъ. И, когда отправлялись они на ловлю звѣровую, въ путь далекій, они слушали, гдѣ играетъ птица лѣсная, справа или слѣва, и если птица играла по мысли имъ, они благодарны были ей, а противъ сердца — опасались, ибо знали они, что и въ птицѣ этой какъ-то таинственно живетъ духъ ихъ близкихъ, уже отошедшихъ отъ нихъ. И во всемъ чувствовали они бытіе божіе: и въ небѣ, и въ водѣ, и въ горахъ, и въ камняхъ, и въ деревьяхъ старыхъ, и въ звѣздахъ. И, гадая о судьбѣ своей, вопрошали они все это о будущемъ и покорно и мудро предоставляли силамъ божественнымъ то, что выше воли человѣческой. И дикой душой своей чуяли они вѣяніе силъ жизни таинственной во всемъ: и въ шорохахъ ночи, и въ шелестѣ листвы, и въ вѣщихъ крикахъ птицъ, и въ травѣ архилинъ, и во всесильной разрывъ-травѣ, и въ жуткомъ папоротникѣ. И небо — въ немъ царилъ благостный Сварогъ, Отецъ всего, — ласково улыбалось имъ, простымъ дѣтямъ своимъ, и они, полные благодарности къ богамъ за волшебный даръ жизни, «приносили имъ требы, короваи ломили, ставили брашна котѣйныя и моленое брашно то давали другимъ и сами ѣли».
И вотъ вдругъ изъ за моря, изъ далекаго Цареграда, появилась въ зеленой, безкрайной землѣ русской новая вѣра, новый богъ непонятный, странный богъ, рожденный какъ-то отъ дѣвы, а потомъ погибшій страшной смертью отъ руки жидовиновъ въ землѣ ихъ. Противны были радости людскія этому новому богу и прежде всего требовалъ онъ отъ человѣка отказа отъ той жизни, отъ того теплаго, привольнаго и веселаго міра, который онъ же самъ со старымъ отцомъ своимъ создалъ для нихъ! И многіе на Руси, запуганные разсказами о мученіяхъ нестерпимыхъ, которыя заготовилъ этотъ новый, иноземный богъ людямъ, послушались его велѣній и неподалеку отъ Кіева стольнаго, въ зеленыхъ горахъ, надъ свѣтлымъ Днѣпромъ, еще во времена князя Владиміра Красна Солнышка, стали они, спасаясь отъ міра и жизни, рыть себѣ глубокія пещеры…
Цѣлые они и ночи напролетъ, освѣщаемые тусклымъ свѣтомъ свѣтильниковъ скудныхъ, рыли они, какъ кроты, подземные ходы, уходя все дальше и дальше въ глубь земли отъ коварныхъ прелестей солнечнаго міра. Ужъ не одинъ изъ нихъ умеръ въ этой тяжкой работѣ, въ этихъ лишеніяхъ тяжелыхъ, но это не останавливало другихъ: похоронивъ подъ скорбное пѣніе павшаго въ борьбѣ за непонятное, они все рыли, все рыли, уходя въ землю все дальше и дальше, точно надѣясь, что вотъ еще одинъ ударъ тяжелой лопаты и предъ ними раскроются врата въ какой-то новый, имъ невѣдомый, міръ. А внизу Днѣпръ сѣдой шепчетъ что-то солнечнымъ берегамъ, и разливаются по поймѣ зеленой пѣсни соловьиныя, и съ хриплыми криками вьются надъ водой вольныя чайки бѣлыя. Изъ-за горы ломаными линіями выступаютъ на солнечномъ небѣ зубчатые палисады города стольнаго съ толстыми, приземистыми башнями и слышна перекличка дозорныхъ, день и ночь наблюдающихъ за страшнымъ Полемъ: не нагрянули бы часомъ степняки… По рѣкѣ сверху слышны трубы звонкія: то идетъ караванъ ладей острогрудыхъ съ товарами изъ варягъ въ греки и привѣтствуетъ стольный городъ звуками трубными…
Обливаясь горячимъ потомъ и изнемогая, усердно рылъ наряду съ другими пустынножителями и Добрынко, рыбакъ, звѣроловъ и бортникъ, нареченный жрецами новаго бога во святомъ крещеніи Андріемъ. Безъ устали выносилъ онъ изъ черной дыры и золотой песокъ, и тяжелую глину, и холодные, какъ мертвецы, камни къ устью пещеры, откуда открывался такой захватывающій душу видъ на окаянный міръ. Онъ боялся смотрѣть въ эти зовущія солнечныя дали, онъ дѣлалъ видъ, что не замѣчаетъ пугливой женской тѣни, которая тоскливо бродила иногда вокругъ келій: то чернокудрая, знойная Ганна-полонянка все пыталась отнять его у его новаго бога. Но напрасно!
Онъ все рылъ, все рылъ, все рылъ, все молился, все постился, все изнурялъ себя бдѣніемъ всенощнымъ…
Но сядетъ онъ, усталый, отдохнуть и — вдругъ потеряется въ мечтѣ о томъ, что было: и видитъ онъ жаркія ночи звѣздныя въ степи безкрайной, и слышитъ онъ свои унывныя пѣсни вольныя, которыя распѣвалъ онъ, бывало, разъѣзжая на своемъ челночкѣ-душегубкѣ по тихимъ днѣпровскимъ заводямъ, и шумныя стогна городскія… Очнется онъ, встряхнется отъ мечтаній грѣшныхъ и снова до поздней ночи за работу, отъ которой темнѣетъ въ глазахъ. И бросится онъ, изнеможденный, на жесткій одръ свой и вотъ вдругъ зазвучитъ колдовской, полный сладкой отравы, смѣхъ Ганны. Онъ вскочитъ, бросится съ молитвой отъ навожденія лукаваго на холодную жесткую землю и вотъ изъ темнаго угла тянутся къ нему бѣлыя, полныя, зовущія руки ея, онъ слышитъ даже тихое позвякиваніе ожерелья серебрянаго, онъ вдыхаетъ запахъ степныхъ травъ и росы, который идетъ отъ ея волосъ, отъ всего ея стройнаго, знойнаго тѣла… И въ отчаяніи бьется онъ кудлатой головой своей о сырую, нѣмую землю и изъ голубыхъ, когда-то дѣтски-ясныхъ глазъ его, теперь горячихъ и страшныхъ, катятся ядовитыя, жгучія слезы… Если новый богъ держалъ его крѣпко и не уступалъ Ганнѣ-полонянкѣ, то и Ганна-полонянка держала его не менѣе крѣпко и никакъ не хотѣла уступить его новому богу…
И старецъ Ѳеодосій замѣтилъ муку великана и кротко увѣщевалъ его оставить пещерное житіе и итти въ міръ — съ проповѣдью спасенія пребывающимъ во тьмѣ сѣни смертной.
— Тамъ, чадо мое, отдашь ты силу свою на дѣло Божіе… — говорилъ ему старецъ, когда съ первыхъ проталинокъ улыбнулись свѣтлому Хорсу-Дажьбогу первые нѣжные подснѣжники и съ островерхихъ кровель протянулись къ землѣ, какъ нити жемчуговъ перекатныхъ, сверкающія завѣсы капелей. — А у насъ тебѣ еще тѣсно, чадо мое…
И вотъ, выждавъ, когда подсохнутъ степныя тропы, Андрей, получивъ благословеніе игумена, попрощавшись съ братіей и вскинувъ на плечи сумку съ черными сухарями, оставилъ свое узкое и скорбное скитское житіе и, вооруженный только длиннымъ посохомъ и словомъ божіимъ, вышелъ на вольную волюшку окаяннаго міра. И какъ только увидѣлъ онъ эти родные холмы, убѣгавшіе вдоль широко, какъ море, разлившагося Днѣпра въ голубую даль, какъ услышалъ онъ въ безднѣ неба, гдѣ блисталъ во всемъ своемъ величіи и красѣ Дажьбогъ лучезарный, трубные звуки каравановъ журавлиныхъ и журчаніе жаворонковъ невидимыхъ, какъ пахнуло ему въ душу сладкимъ запахомъ отходящей матери-земли, кормилицы, — палъ онъ на эту землю, весь обливаясь слезами радости несказанной. Онъ не зналъ, да и не хотѣлъ знать въ эти минуты, хорошо это или плохо, что такъ радуется онъ радостью молодой земли, отъ бога это или отъ прелестника-дьявола: хотя и не было съ нимъ Ганны-полонянки, въ эту минуту онъ былъ счастливъ…