На этотъ разъ много ему работать не пришлось: явились Ваня съ Петро, чтобы итти вмѣстѣ съ нимъ за березками — завтра была Троица. И кстати забрали съ собой и легашей промять ихъ немножко. Поужинали, какъ всегда, рано и, какъ всегда, рано разошлись по своимъ комнатамъ. А на утро — оно выдалось опять на рѣдкость солнечное, — всѣ встали на восходѣ. Всю усадьбу лѣсники разукрасили молодыми березками. Сергѣй Ивановичъ былъ взволнованъ чѣмъ-то. Глаза его сіяли напряженнымъ блескомъ. Рѣшили, что лучше ѣхать безъ кучера, въ одноконку, — утро чудесное, не жаркое, а дорога лѣсомъ прекрасная, такъ, не торопясь, одни поѣдутъ, а другіе пойдутъ, по очереди.
Начались оживленные сборы. Всѣ прифрантились и почувствовали себя празднично. И, когда Гаврила подалъ вымытый и подмазанный тарантасъ, запряженный Буланчикомъ — по спинѣ его бѣжалъ точно черный ремешокъ, а грива и хвостъ были почти бѣлые, — всѣ начали спорить, кому ѣхать первому, а кому итти. У воротъ, какъ всегда, вспомнили, что Марья Семеновна забыла распорядиться на счетъ вчерашняго удоя, остановились и ждали, пока все тамъ будетъ налажено. Сергѣй Ивановичъ замѣтно нервничалъ и глаза его все сіяли.
— Ну, вотъ теперь, слава Богу, все… — облегченно сказала Марья Семеновна, усаживаясь. — Съ Богомъ…
И колеса бархатно зашуршали по песчаной лѣсной дорогѣ… Буланчикъ съ удовольствіемъ влегъ въ хомутъ и все косилъ назадъ умнымъ глазкомъ: видятъ ли его старанія хозяева, одобряютъ ли его?
Иванъ Степановичъ, снявъ шляпу, шелъ сторонкой и наслаждался своей любимой стихіей, лѣсомъ. Теперь, когда у него лично все въ жизни было уже почти кончено, когда человѣческія страсти отгорѣли въ немъ и душа обрѣла свѣтлый покой, единственнымъ врагомъ его, кажется, остались только мальчишки-пастушата, съ ихъ проклятой страстью класть въ лѣсу огни, отъ которыхъ въ позапрошломъ году выгорѣлъ весь Медвѣжій Логъ. Но еще больше не любилъ онъ и боялся лѣсопромышленниковъ и, если начиналась рубка какой-нибудь знакомой дѣлянки, онъ переставалъ ходить въ ту сторону. За то большой радостью было для него, когда, благодаря его статьямъ въ одной очень вліятельной газетѣ, удалось добиться, что Ужвинская Дача была объявлена заповѣдникомъ, гдѣ никто не имѣлъ права охотиться. Звѣрь и птица стали быстро множиться: глухариные тока вокругъ Вартца и на Лисьихъ горахъ были теперь на рѣдкость, лоси ходили въ «Журавлиномъ Долу» стадами и появились уже среди быковъ «лопатники», въ прошломъ году убили трехъ рысей, тетеревей, глухарей, рябчиковъ, куропатокъ бѣлыхъ было «безъ числа», какъ говорилъ Гаврила, а когда этой весной стоялъ Иванъ Степановичъ съ нимъ на тягѣ, на слуху прошло около сорока долгоносиковъ, — настоящая карусель! А вкругъ задумчивыхъ лѣсныхъ озеръ, а въ особенности на Исехрѣ, — берега ихъ были топки, глухи и недоступны даже самому ярому охотнику, — сколько водилось тамъ утки, бекаса, журавлей, цапель, вальдшнеповъ, куликовъ, гагаръ! А весной и осенью, въ пролетъ, тамъ присаживались громадные косяки гусей, а иногда даже и лебеди. Дикая жизнь лѣсная била клюнемъ и радостно было смотрѣть на нее.
Но эта лѣсная жизнь была скрыта, доступна только посвященнымъ, нужно было извѣстное усиліе и большое знаніе лѣса, чтобы проникнуть въ ея таинства, но и та жизнь, которая шла на виду, была не менѣе прелестна со своими хорами зябликовъ, малиновокъ, пѣночекъ, нарядныхъ щегловъ, крошечныхъ крапивниковъ, со своими пестрыми дятлами, тоскующими кукушками, желтыми иволгами, вороватыми сойками, траурными сороками, зловѣщими воронами и филинами, а по низинамъ, къ Ужвѣ, и безчисленными соловьями… А надъ цвѣтущими полянами и опушками, гдѣ такъ много по веснѣ цвѣтовъ, трепетали пестрые мотыльки и стрекозы на своихъ слюдяныхъ крылышкахъ…
— Садитесь, Иванъ Степановичъ, теперь я пойду… — крикнула Марья Семеновна. — А то устанете, не выстоите обѣдни…
Поспоривъ, сколько требовалось для поддержанія своего престижа стараго охотника и великолѣпнаго ходока, Иванъ Степановичъ сдался: ноги-то все же не прежнія. И онъ сѣлъ въ тарантасъ, а Марья Семеновна пошла сторонкой…
— Экія мѣста!.. — сказала она, любовно оглядывая все вокругъ. — Благодать! Въ позапрошломъ году я разъ тутъ сто восемьдесятъ семь бѣлыхъ однимъ заходомъ взяла…
— Ну, какія это мѣста! — возразилъ Иванъ Степановичъ. — Вотъ у меня на Лисьихъ Горахъ такъ мѣста! Здѣсь мѣсто сравнительно низкое, грибъ растетъ рыхлый, а тамъ, по борамъ, идетъ все крѣпышъ, точно на подборъ, настоящая слоновая кость!
Они любили посоперничать такъ въ знаніи лѣса, его богатствъ и тайнъ и никогда не уступали одинъ другому.
— Такъ до вашихъ-то Лисьихъ Горъ день ходу, а тутъ рукой подать… — возразила Марья Семеновна.
— А что здѣсь грибъ плохъ, такъ это и говорить грѣшно. Что, не хороши были маринованные, которые вамъ вчера къ жаркому подавали?
— Я ничего не говорю: превосходны… — согласился Иванъ Степановичъ. — А все же тамъ въ десять разъ лучше… Тамъ мѣсто боровое…
Передъ обѣдней Марья Семеновна была въ особенно мирномъ настроеніи и она уступила.
— А ягоды, ягоды будетъ въ этомъ году! — сказала она. — И брусники, и черники, и гонобоблю, и клюквы… Прямо все усыпано…
— Да… — сказалъ Сергѣй Ивановичъ. — Птицѣ будетъ раздолье… И выводки въ этомъ году все большіе…
— Рѣдкій на все годъ… — съ умиленіемъ сказала Марья Семеновна, хозяйственная душа которой радовалась на это изобиліе и богатство: сколько она за лѣто наваритъ, насолитъ, намочитъ, насушитъ, намаринуетъ всего!
У Ключика они свернули на минутку въ сторону, чтобы посмотрѣть на новые хвойные питомники. На большой полянѣ были вспаханы и обнесены частой изгородью ряды аккуратныхъ низкихъ грядокъ. На ближнихъ грядкахъ чуть виднѣлись нѣжные всходы елочекъ, посѣянныхъ въ этомъ году, — такъ, какая-то розовая щетинка, — дальше тѣсно сидѣли прошлогоднія малютки, еще дальше уже упорно щетинились деревца третьяго года, а съ той стороны поляны елочки были уже выкопаны и разсажены по вырубленнымъ дѣлянкамъ. Сергѣй Ивановичъ очень заинтересовалъ начальство своими опытами съ посадкой новыхъ породъ ели и самъ очень дорожилъ своимъ дѣломъ, но сегодня онъ былъ далеко душой отъ всего этого, разсѣянъ и пр-прежнему напряженно сіяли его глаза…
— Когда въ молодости я странствовалъ по горамъ заграницей, я часто встрѣчалъ тамѣ такіе вотъ питомники… — сказалъ задумчиво, вспоминая, Иванъ Степановичъ. — И видъ ихъ всегда удивительно трогалъ меня. Саженый лѣсъ это, конечно, не то, что вотъ этотъ нашъ Божій лѣсъ-богатырь, но тутъ трогательна эта дума человѣка о томъ далекомъ будущемъ, котораго онъ самъ уже не увидитъ: когда эти крошки будутъ большими деревьями, его уже не будетъ. Это мнѣ всегда представлялось наиболѣе чистымъ, наиболѣе поэтическимъ видомъ человѣческаго труда. И какъ-то хотѣлось благословить и эти елочки, а въ нихъ и весь трудъ человѣческій, и все будущее человѣчества…
И послѣ небольшого молчанія, уже сидя въ тарантасѣ,— теперь шелъ Сергѣй Ивановичъ, — Марья Семеновна сказала:
— А вонъ въ «Русскихъ Вѣдомостяхъ» пишутъ, что нѣмцы съ чехами опять въ Вѣнѣ схватились… Диковинное дѣло! Сколько, словно, мѣста на землѣ, а людямъ все тѣсно…
— Ничего не подѣлаешь… — вздохнулъ Иванъ Степановичъ. — На землѣ было тѣсно уже тогда, когда на ней жила всего одна семья, и Каинъ убилъ Авеля…
И всѣ почувствовали благодарность къ судьбѣ за то, что эти большія, вѣчно о чемъ-то поющія деревья прячутъ ихъ отъ шумнаго и тѣснаго міра…
Скоро золотые, рдѣюшіе въ утреннемъ сіяніи стволы старыхъ сосенъ разступились и на высокомъ берегу тихой, точно зачарованной Ужвы забѣлѣли стѣны и засіяли огоньками кресты монастыря. Добрый Буланчикъ, усиленно перебирая ногами, втащилъ тарантасъ въ крутую гору и какъ разъ въ это время старый колоколъ торжественно ударилъ къ обѣднѣ и, дрожа, понеслись чистые звуки его надъ лѣсными пустынями.
Основанной на мѣстѣ дикаго, лѣсного поселка вятичей, на крови Добрынка-Андрея, обители Спаса-на-Крови опредѣленно не повезло. Отъ прежнихъ богатствъ монастыря очень скоро не осталось и слѣда: грабили и жгли его въ старину и татары, и ляхи-еретики, и вольница казачья, и москали, и опять казаки, и опять ляхи, и опять москали, — всѣ, кому только не лѣнь. Каждый вѣкъ каждое поколѣніе воздвигало себѣ какого-нибудь бога или божка и, по странной ироніи судьбы, у Спаса-на-Крови всѣмъ этимъ богамъ и божкамъ люди приносили кровавыя жертвы: то величію и славѣ Золотой Орды и славнымъ ханамъ ея, то величію и славѣ Рѣчи Посполитой, то величію и славѣ великаго государя московскаго и всея Руси, то вольности казацкой, то торжеству истинной вѣры православной, то торжеству истинной вѣры католической… И въ этой борьбѣ божковъ обитель захудала и въ борьбѣ за существованіе — она идетъ и между обителями, — она должна была уступить свое мѣсто другимъ, болѣе счастливымъ обителямъ, гдѣ во время открывались какія-нибудь мощи, икона чудотворная являлась или прославлялся какой-нибудь старецъ-прозорливецъ… И послѣ того, какъ въ монастырѣ случилось ужасное по своимъ подробностямъ убійство потаскушки Варьки, мѣстный губернаторъ, прибалтіецъ съ истинно-русской душой, настоялъ на упраздненіи монастыря.
— Помилуйте! — негодуя, говорилъ онъ, конечно, только близкимъ, по секрету. — Эти канальи не только не поддерживаютъ православія, но первые окончательно добиваютъ его… И это въ наше-то время!..
И старый, закоптѣлый, наполовину развалившійся монастырь и совсѣмъ опустѣлъ бы, если бы тихое мѣстечко это не тянуло такъ къ себѣ людей своей красотой и тихою печалью. Мѣстная помѣщица, именитая княгиня Ставровская, потерявъ въ 905 во время революціи на Волгѣ мужа и дѣтей, на свои средства возстановила монастырь, выхлопотала разрѣшеніе основать тутъ дѣвичью обитель и сама первая постриглась тутъ, а чрезъ три года приняла и схиму. Сестры первое время подобрались хорошія, усердныя и снова обитель исполнилась благоуханія благочестія и добрыхъ дѣлъ…
Прежде чѣмъ итти въ церковь, Иванъ Степановичъ, какъ всегда, прошелъ на могилку къ своей Марусѣ: она пріютилась тутъ, неподалеку отъ старенькой пятиглавой церковки, подъ развѣсистыми березами. Всѣ знали, что старикъ не любитъ, когда его свиданіе съ дорогой могилкой нарушается даже близкими, и поэтому оставили его одного. И онъ знакомой тропинкой среди могилъ — на нихъ алѣла еще уцѣлѣвшая отъ Радуницы яичная скорлупа: люди приходили христосоваться со своими покойничками… — среди лютиковъ, колокольчиковъ, поповника, незабудокъ прошелъ къ могилкѣ, снялъ шляпу, поклонился по старинному крестьянскому обычаю низко своей дѣвочкѣ, тихо спавшей среди цвѣтовъ и зелени, въ нѣжномъ сіяніи лѣтняго утра и сѣлъ на сѣренькую скамеечку. Въ душѣ поднялась старая печаль, — Маруся была его любимицей, — низко опустилась бѣлая голова и легкій, душистый вѣтерокъ заигралъ пушистыми волосами, а надъ развѣсистыми старыми березами, въ сіяющемъ небѣ гулко и торжественно пѣлъ о Богѣ и вѣчности старый монастырскій колоколъ… И сладко было старику думать, что вотъ еще немного и онъ ляжетъ тутъ, рядомъ съ этимъ холмикомъ, надъ которымъ уже зацвѣталъ душистый шиповникъ…