Когда, умиротворенный и еще болѣе притихшій, Иванъ Степановичъ вошелъ въ теплящуюся лампадами и восковыми свѣчами и, какъ улей, душистую церковь, служба уже началась. Онъ обмѣнялся вѣжливыми поклонами со знакомыми сестрами, пошептался съ матерью-казначеей, давая ей необходимыя порученія, куда и какія поставить свѣчи — самъ онъ никогда не рѣшался дѣлать это изъ боязни по своей обычной разсѣянности все перепутать и сдѣлать не такъ, — и, все раскланиваясь со знакомыми сестрами и крестьянами и вообще сосѣдями, прошелъ на свое обычное мѣсто, позади кресла игуменьи. Та покосилась на него осторожно и сдѣлала неуловимый знакъ своей молоденькой келейницѣ, которая исчезла куда-то и чрезъ минуту возвратилась съ коврикомъ для Ивана Степановича. Тотъ изъ приличія, какъ всегда, запротестовалъ слегка, но втайнѣ старикъ былъ не только польщенъ, но даже умиленъ этимъ вниманіемъ, а Марья Семеновна почувствовала приливъ грѣховной гордости, что вотъ ея стараго хозяина такъ отличаютъ…
Старый храмъ былъ весь убранъ древлими языческими березками и полевыми цвѣтами, точно лѣсъ зеленый, молодой ворвался въ эти широко раскрытыя окна и затопилъ его своей солнечной радостью. Цвѣты и зелень ласково обвивали всѣхъ этихъ мучениковъ, столпниковъ, дѣвъ непорочныхъ, изсохшихъ аскетовъ съ мученическими глазами и въ жаркомъ воздухѣ стоялъ густой ароматъ ладона, воска и березы, въ окна побѣдно рвались золотые столпы солнечнаго свѣта и ласточки весело щебетали въ закоптѣвшемъ куполѣ, гдѣ царилъ строгій Богъ-Саваоѳъ, хорошо причесанный старецъ съ красивой бородой, въ розово-голубой одеждѣ… И у дверей, весь сѣрый, корявый, съ дикими глазами, точно какой духъ лѣсной, стоялъ въ новыхъ, еще бѣлыхъ лапоткахъ Липатка Безродный, бобыль, полунищій, полурыбакъ, который всѣ и дни и проводилъ по дикимъ лѣснымъ озерамъ и почти разучился говорить по-человѣчески… Неподалеку отъ него виднѣлся монастырскій перевозчикъ Шураль, еще молодой, весь точно бронзовый мужикъ со строгими глазами, никогда ни съ кѣмъ не говорившій — видимо, по какому-то обѣту — ни единаго слова. А спереди богомольцевъ яркимъ, красивымъ взрывомъ выдѣлялась нарядная и прекрасная Ксенія Федоровна, рядомъ съ которой стоялъ и усердно молился Левъ Аполлоновичъ и разсѣянно думалъ о чемъ-то Андрей. Богатѣй изъ Мещеры, толстый Петръ Иванычъ Бронзовъ, бывший старшiй поваръ изъ московскаго «Эрмитажа», въ желтоватой чесучевой парѣ набожно стоялъ рядомъ съ своей тоже толстой, простоватой супругой, сложившей ротикъ бантикомъ и усердно молившейся…
Размягченный душой Иванъ Степановичъ слѣдилъ за торжественнымъ ходомъ богослуженія и слушалъ стройное пѣніе дѣйствительно прекраснаго хора. Служилъ сегодня его любимый священникъ, о. Александръ, — какъ всегда, истово, толково, неторопливо, съ глубокимъ и искреннимъ чувствомъ, которое заражало всѣхъ молящихся. Иванъ Степановичъ очень хорошо зналъ и исторію религій, и Вольтера, и Ренана, и Толстого, и самъ достаточно побунтовалъ въ молодые годы, но теперь и это все потеряло для него всякое значеніе. Никакія усилія, никакой бунтъ сыновъ человѣческихъ — понялъ онъ — не могутъ убить въ людяхъ идеи и чувства Бога, а если ихъ формы служенія Ему несовершенны, то что же въ ихъ дѣяніяхъ на землѣ совершеннаго? Сперва вслѣдъ за Гете онъ думалъ, что das schönste Glück des denkenden Menschen ist das Erforschliche erforscht zu haben und das Unerforschlieche ruhig zu verehren, но потомъ какъ-то само пришло къ нему откровеніе, что unerforschlich въ концѣ концовъ все, все тайна и — радостно онъ смирился. А это, кромѣ того, такъ все прекрасно въ самомъ несовершенствѣ своемъ, такъ утишаетъ уставшую душу человѣческую, такъ ее баюкаетъ, такъ согрѣваетъ…. И онъ сосредоточенно, не развлекаясь, слушалъ бархатные возгласы дьякона и умиленно молился Богу о мирѣ всего міра, о путешествующихъ, недугующихъ, страждущихъ и о предстоящихъ молящихся, ожидающихъ отъ Бога великія и богатыя милости, хотя самъ онъ теперь уже не нуждался ни въ чемъ, ибо обрѣлъ, наконецъ, величайшую изъ милостей неба: глубокій покой и душевный миръ…
Степенно и сосредоточенно молилась сзади стараго хозяина Марья Семеновна — такъ, какъ молятся женщины, не о томъ, о чемъ возглашаетъ дьяконъ, о чемъ поетъ хоръ, а точно совершая въ тайнѣ души какое-то особенное, интимное богослуженіе. Вспоминалась вся жизнь, всѣ грѣхи вольные и невольные, поднималось чувство благодарности къ Богу, что вотъ упокоилъ онъ ее въ тихомъ трудовомъ пристанищѣ, свѣтлой лампадой теплилась въ душѣ надежда, что и впредь Господь не оставитъ ее своей милостью, что дни ея просто разрѣшатся въ мирной и непостыдной кончинѣ и что сможетъ она въ концѣ концовъ дать добрый отвѣтъ на страшномъ судиіцѣ Христовомъ.
Ваня широко открытыми глазами смотрѣлъ на то строгіе, то умиленные лики святыхъ, тепло озаренные священными огнями, и ему иногда казалось, что это прекрасные гимны благоухаютъ такъ въ куреніяхъ кадильныхъ или что эти сизыя волны благоуханій поютъ такъ надъ толпой, и странно волновалась душа ребенка предъ непонятнымъ, но прекраснымъ. Иногда его развлекала плачущая на колѣняхъ молодая женщина, изступленно, сквозь слезы смотрящая къ тихо сіяющему алтарю, или старая схимница-княгиня, потерявшая во время бунта на Волгѣ всю свою семью, въ черной мантіи съ бѣлыми костями и черепами, отъ которыхъ вѣяло холодной, за душу берущей жутью, или ласточка, съ нѣжнымъ щебетаньемъ носившаяся въ куполѣ, пронизанномъ золотыми столпами, — тогда Марья Семеновна тихонько трогала мальчика за плечо и ласково напоминала ему, что надо молиться.
Но забылъ о молитвѣ Сергѣй Ивановичъ, — онъ молился у другого алтаря, другимъ чиномъ, другому богу: просіявшіе, горячіе глаза его не отрывались отъ поющаго хора, отъ этой стройной и такой строгой, чистой, недоступной въ своемъ черномъ одѣяніи красавицы, сестры Нины, племянницы старой княгини-схимницы, съ нѣжнымъ оваломъ лица, съ голубыми, какъ небо, глазами и крошечной родинкой надъ верхней губой слѣва, въ которой было что-то удивительно трогающее и восхищающее. Неизвѣстно, чувствовала ли красавица это восторженное и грѣшное обожаніе его, но она не подняла на него своихъ опущенныхъ глазъ ни разу и ея лицо, казалось, было одухотворено только одной молитвой. Но, когда разъ, во время службы, она прошла мимо Сергѣя Ивановича совсѣмъ близко, то опущенныя длинныя рѣсницы ея странно затрепетали и было въ этомъ неуловимомъ мерцаніи ихъ что-то такое, отъ чего въ душѣ молодого лѣсничаго еще жарче разгорѣлся буйный пожаръ…
Онъ и не замѣтилъ, какъ кончилась обѣдня.
— О чемъ это вы такъ замечтались? — послышался сзади его смѣющійся тихій голосъ.
Онъ обернулся: къ нему подошли поздороваться Столпины. Иванъ Степановичъ, раскланявшись съ ними, обернулся къ игуменьѣ, которая звала его на чашку чаю: онъ какъ-то не долюбливалъ Льва Аполлоновича за 905, когда тотъ, по слухамъ, обнаружилъ большую жестокость во время безпорядковъ во флотѣ. И старый морякъ немножко сторонился писателя: не нравилось Льву Аполлоновичу въ немъ, что онъ какъ-то равнодушенъ ко всему, какъ-то точно сторонится жизни и дѣлъ ея… И подошелъ къ нимъ и Петръ Ивановичъ Бронзовъ и съ достоинствомъ раскланялся: онъ зналъ себѣ цѣну.
— А я слышала, къ вамъ скоро сынъ изъ Америки пріѣзжаетъ… — любезно обратилась къ нему Ксенія Федоровна.
— Да-съ, ожидаемъ… — вѣжливо отвѣчалъ тотъ. — Тогда разрѣшите ужъ привезти его въ «Угоръ» познакомиться съ сосѣдями…
— Милости просимъ… Будетъ очень интересно… Я еще не видала, какіе живые американцы бываютъ…
— Хе-хе-хе… Ничего, не очень страшны…
И всѣ, вслѣдъ за богомольцами, пошли потихоньку изъ быстро пустѣющей церкви, въ которой стоялъ и не проходилъ густой ароматъ ладона, воска и молодыхъ, вянущихъ березокъ…
VI. — ВОСКРЕСЕНIЕ ПЕРУНА
Пестрая толпа богомольцевъ быстро растекалась во всѣ стороны: одни торопились къ перевозу, другіе скрывались въ лѣсу, третьи шли навѣстить знакомыхъ сестеръ, а нѣкоторые на кладбище провѣдать своихъ покойничковъ. Левъ Аполлоновичъ съ Иваномъ Степановичемъ пошли къ игуменьѣ, а Сергѣй Ивановичъ съ Ксеніей Федоровной и Андреемъ, напившись чудеснаго молока съ вкуснымъ монастырскимъ хлѣбомъ, пошли, наслаждаясь солнцемъ, вокругъ старыхъ стѣнъ обители, боромъ, къ рѣкѣ. Сергѣй Ивановичъ давно уже сдружился съ Андреемъ, но сегодня бесѣда ихъ что-то не клеилась: Сергѣй Ивановичъ то торжествовалъ внутренно, то мучился и не зналъ, что дѣлать, ибо всѣ дороги его жизни вели теперь только въ одну сторону, въ эту тихую обитель надъ зеркальной гладью точно зачарованной лѣсной рѣки, къ ногамъ этой далекой въ своемъ строгомъ одѣяніи монахини дѣвушки съ глазами цвѣта вешняго неба. Прежде всего покоя искалъ онъ въ этой зеленой крѣпости лѣсовъ, но онъ потерялъ покой: стоило ему только вспомнить это неуловимое мерцаніе длинныхъ рѣсницъ на миломъ лицѣ, какъ горячіе гимны гремѣли въ его сердцѣ, но смотрѣлъ онъ на эти бѣлыя, старыя, суровыя стѣны и торжество его смѣнялось отчаяніемъ… И какая-то тягота и напряженіе точно сковывало и Андрея и даже Ксенію Федоровну — точно подошли они оба къ краю пропасти и не могли ни итти дальше, ни отойти прочь…
А на томъ берегу, по солнечнымъ дорогамъ, среди цвѣтущихъ поемныхъ луговъ шла большая ярко-пестрая толпа дѣвушекъ и съ пѣніемъ плясала вокругъ разряженной въ пестрыя ленты березки, которую несли въ головѣ толпы. Дѣвушки уже не знали, забыли, что значить эта разряженная, тысячелѣтняя березка, но отъ этого ни ихъ пѣсни, ни пляски были не менѣе веселы…
— Жарко… Я что-то устала… — сказала Ксенія Федоровна. — Сядемъ…
И они сѣли на самомъ берегу сверкающей на солнцѣ Ужвы, среди разбросанныхъ крупныхъ валуновъ, подъ крутымъ обрывомъ, на которомъ стоялъ монастырь.
— Когда же вы отправляетесь на сѣверъ? — спросилъ Сергѣй Ивановичъ своего друга.
— На этихъ дняхъ… — отвѣчалъ тотъ, щуря глаза на золотыхъ зайчиковъ въ мелкой ряби рѣки. — Мы хотимъ на этотъ разъ забраться куда поглуше…
— Вотъ хоть убей меня, не могу понять этой страсти къ мертвечинѣ! — съ непонятной досадой воскликнула Ксенія Федоровна. — Понимаю охотника, велосипедиста, врача, инженера, артиста, который отдается своему дѣлу со страстью, но это ковыряніе въ мертвомъ мусорѣ — не понимаю! Тамъ обрывокъ уже мертвой пѣсни запишетъ, тамъ поговорку выкопаетъ, которую никто ужъ и не знаетъ, тамъ словечко заплеснѣвѣлое, и радуется… А результатъ? Узналъ, что въ нашей Мещерѣ тысячу лѣтъ тому назадъ жила Чудь и что — какъ это тамъ? — людьми часто правятъ силы, которымъ человѣкъ не знаетъ даже и имени… А что изъ этого? Ничего, «такъ»… А рядомъ, мимо бѣжитъ жизнь, живая, нарядная, пестрая…