— Вотъ тебѣ и князь, ж… въ грязь… — пустилъ кто-то со смѣхомъ.
— Нынче, знать, только тотъ и князь, у котораго въ мошнѣ густо… — послышались голоса. — А знамо дѣло… Дай-ка вонъ Гришаку денегъ-то, и онъ всякому князю сопли утретъ…
Гришакъ Голый — бѣдный, худосочный мужиченка съ выбитыми зубами, жалкой бороденкой и печальнымъ лицомъ старой клячи, — живо вскочилъ.
— Капиталы… Князья… Пельсики… Рукотрясеніе… — сразу дико завопилъ онъ. — Дураки вы всѣ, вотъ что! Деньги! Вонъ у его ихъ много, — злобно ткнулъ онъ рукой на Петра Ивановича. — Ишь, брюхо-то отростилъ!.. Всю жизнь в столиціи прожилъ, а чего онъ оттедова вывезъ, спроси! Только всѣхъ и разговоровъ, что про дѣвокъ да про жранье…
Рѣдкая деревня не имѣетъ для сходовъ своего обличителя. Въ Мещерѣ эту роль взялъ на себя Гришакъ Голый и съ ролью своей справлялся иногда недурно. Но сытая деревня смотрѣла на него, какъ на клоуна и, когда Гришакъ схватывался съ кѣмъ-нибудь, всѣ старались еще больше «растравить» его, «подцыкнуть» и со смѣхомъ слѣдили за состязаніемъ крикуновъ, — такъ же, какъ слѣдили бы за грызней собакъ или сраженіемъ двухъ пѣтуховъ. Обличенія Гришака были чѣмъ-то вродѣ моральной щекотки, въ которой мужики находили своеобразное удовольствіе.
— Дѣвки, Гришакъ, дѣло тоже нужное… — подзудилъ кто-то. — Чай, и ты къ бабѣ-то своей на печь лазишь… А?
— Гришакъ-то? — тотчасъ же встряли другіе. — Онъ по этой части, можно сказать, на всю деревню первый ходокъ, не гляди, что всѣ зубы съѣлъ… А что касаемо на счетъ божественнаго, такъ ето надо на Устье къ о. Настигаю итти или къ Спасу-на-Крови, къ монашкамъ, — онѣ удовлетворятъ… Да что, ето онъ отъ зависти больше… Ты, Петръ Иванычъ, неравно остерегайся, какъ бы онъ къ тебѣ въ кубышку-то не заправился… А что, Гришакъ, ежели бы тебѣ, къ примѣру, миліенчикъ-другой отсыпать, а? Вотъ чай, зачертилъ бы… Га-га-га-га… Онъ? Гришакъ? Онъ сичасъ бы первымъ дѣломъ у габернатура антамабиль откупилъ бы, насажалъ бы его полный дѣвокъ и разгуливаться… Ты тогда, неравно, и меня, Гриша, прихвати… Га-га-га-га… Чево у габернатура, — у Демина, фабриканта, лутче: оретъ, на сто верстъ слышно… Тутъ какъ-то съ базара я, братцы, ѣхалъ, а онъ у заставы и настигни меня. Да кыкъ рявкнетъ это въ трубу-то! И-ихъ, моя привередница уши приложила, хвостъ ета пистолетомъ и пошла по полямъ чесать, на кульерскомъ не догонишь! Думалъ ужъ, жизни рѣшусь…
— Идолы вы, черти! — завопилъ Гришакъ истошнымъ голосомъ; онъ отлично зналъ, что этими своими воскресными обличеніями онъ больше всего угодитъ мужикамъ и самому Петру Ивановичу даже. — Правду про нашъ народъ говорятъ, что здря Іюда Христа такъ дешево продалъ, наши сумѣли бы взять подороже. Антамабили, миліенчики… Тьфу! Душа-то, душа-то есть ли у васъ, у чертей?
Петръ Ивановичъ, который, склонивъ съ улыбкой голову на бокъ, съ удовольствіемъ слѣдилъ за разгоравшейся вспышкой, вдругъ насторожился:
— Постой, не ори! — строго остановилъ онъ вдругъ Гришака. — Никакъ колколо…
Всѣ прислушались: въ самомъ дѣлѣ, въ зеленой солнечной поймѣ заливался малиновымъ звономъ колокольчикъ.
— Это Лаврова ямщика колколо… — послышались голоса. — Его и есть… Ишь, какъ нажариваетъ… Чего тамъ: первый ѣздокъ… Да ужъ не сынокъ ли это къ тебѣ ѣдетъ, Петръ Иванычъ, а?
— По времени такъ что и пора… — сказалъ Петръ Ивановичъ, глядя изъ-подъ руки въ пойму. — Ну, я такъ полагаю, что онъ телеграммой упредилъ бы заблаговременно…
— Что же, съ супругой пожалуетъ?
— Хотѣлъ съ супругой…
— Вотъ бы любопытно на мериканку-то поглядѣть, какія онѣ такія бываютъ… А какъ онъ, Лексѣй-атъ Петровичъ, съ ей разговариваетъ?
— Какъ разговариваетъ?.. Такъ по американски и разговариваетъ…
— Ты гляди, братецъ мой, какъ человѣкъ произошелъ, а? — заговорили мужики. — Енжинеръ, деньги гребетъ видимо-невидимо, на мериканкѣ женился… А что, Петръ Ивановичъ, какъ, мериканцы-то въ Бога вѣруютъ? Али, можетъ, нехрещеные какіе? Во, говори съ дуракомъ! Чай, они не турки…
Тройка гнѣдыхъ, вся въ мылѣ, ворвалась въ сѣренькую околицу маленькой и тихой Мещеры, въ бурѣ захлебывающихся звуковъ подлетѣла къ дому Петра Ивановича и ямщикъ, округливъ руки, лихо осадилъ коней:
— Тпру… Пожалуйте…
— Онъ… Онъ и есть, Лексѣй Петровичъ… — взволновались всѣ, вставая. — Ишь ты, чисто вотъ габернатуръ… А мериканка-то, — гляди, гляди, братцы…
— Алешенька… да что же это ты не упредилъ насъ?.. — заторопился навстрѣчу сыну Петръ Ивановичъ. — Мамаша, мамаша! — крикнулъ онъ оборачиваясь, въ окна. — Скорѣе: Алешенька пріѣхалъ…
— Иду ужъ, иду… — сіяя всѣмъ своимъ толстымъ, добродушнымъ лицомъ, торопилась отъ дому маленькая, круглая Марья Евстигнѣевна или, какъ ее всѣ добродушно звали, Стегневна.
Изъ коляски между тѣмъ вышелъ Алексѣй Петровичъ, высокій, худой, съ бритымъ лицомъ, лѣтъ за тридцать, въ широкомъ, дорожномъ пальто и пестромъ картузикѣ «съ нахлюпкой», и помогалъ выбраться своей женѣ, красивой женщинѣ, тоже въ широкомъ пальто и длинной вуали, которая окружала ея голову нѣжно-синимъ облакомъ. Алексѣй Петровичъ, улыбаясь однѣми губами — въ глазахъ его стояла не то большая усталость, не то какое-то особенное, тяжелое равнодушіе ко всему, — обнялся съ взволнованными родителями и представилъ имъ свою жену.
— Ну, вотъ… Прошу любить и жаловать… — сказалъ онъ. — Только вотъ бѣда: по-русски то она не говорить ни слова…
Старики не посмѣли расцѣловаться съ невѣсткой. Та, улыбаясь имъ ласково всѣми своими бѣлыми зубами, энергично, съ какимъ-то вывертомъ, дернула ихъ за руки и что-то проговорила вродѣ какъ по-птичьи.
Старики, смущенные и сіяющіе, только кланялись.
— Ну, земляки, здравствуйте… обратился къ крестьянамъ Алексѣй Петровичъ. — Какъ живете-можете?
— Здрастовай, Лексѣй Петровичъ… — раздались голоса. — Съ пріѣздомъ! Въ кои-то вѣки собрался на родину… Мы ужъ думали, забылъ ты про насъ совсѣмъ въ Америкѣ-то своей… А постарѣлъ, постарѣлъ, говорить нечего… Чудакъ-человѣкъ, извѣстно: заботы…
Одинъ, посмѣлѣе, поздоровался съ гостемъ за руку, за нимъ другой и Алексѣй Петровичъ, здороваясь, обошелъ всѣхъ. Сбѣжавшіяся между тѣмъ со всѣхъ концовъ бабы и ребята во глаза на мериканку. На лицахъ ихъ было жестокое разочарованіе: она была, какъ и всѣ бабы, только что тонка ужъ очень, да говоритъ чудно, по-птичьему. А то ничего, вальяжная барыня…
— Ну, жалуйте, жалуйте въ домъ, гости дорогіе… — повторяла сіяющая Стегневна. Ужъ не знаю, какъ и величать ее, женушку-то твою…
— Зовутъ ее Мэри Бленчъ… — отвѣчалъ сынъ. — А вы зовите… ну, хоть Машей, что ли…
— Гришакъ, ты что ротъ разинулъ? — строго прикрикнулъ Петръ Ивановичъ. — Тащи вещи въ домъ… Живо!
Гришакъ съ полнымъ усердіемъ взялся за желтые чемоданы и баульчики съ блестящимъ никелевымъ приборомъ, за пестрые пледы, за шляпные футляры. Толстая Марфа, кухарка, съ красными лакированными щеками, и работникъ Митюха, молодой парень съ совершенно бѣлыми рѣсницами и волосами и сонными глазами, помогали ему, а Марфа уже бурчала на Гришака:
— Да ты тише… Нѣшто можно такъ съ господскими вещами обходиться? Обломъ!.. Ты мужикомъ-то не будь, а норови какъ поаккуратнѣе…
— Ну, вотъ что, милой… — обратился Петръ Ивановичъ къ ямщику, здоровому парню съ налитой кровью шеей, русыми кудрями и серебряной серьгой въ ухѣ. — Ты лошадей-то во дворѣ поставь, а самъ пройдешь на кухню: тамъ тебѣ Марфа и водочки поднесетъ, и закусишь…
— Не извольте безпокоиться, Петръ Ивановичъ… Много вашей милостью довольны…
— Ну, земляки… — весело и торжественно крикнулъ Петръ Ивановичъ. — По случаю пріѣзда моего наслѣдника жертвую вамъ на вино и угощеніе… Староста, Семенъ Иванычъ, распорядись тамъ, — мы потомъ сочтемся… И денегъ моихъ не жалѣй — гулять такъ ужъ гулять…
— Ура! — зашумѣла вдругъ толпа. — Ура!..
— What is the matter? — сказала Мэри Блэнчъ. — Are they so pleased at your returning home?
— Жалуйте, жалуйте, гости дорогіе… Машенька, родимка… милости просимъ…
IX. — АМЕРИКАНЕЦЪ
Въ домѣ шла суета: въ то время, какъ дорогіе гости умывались и чистились въ отведенной имъ большой комнатѣ, рядомъ со столовой, Стегневна и Марфа, потныя, съ испуганными лицами, хлопотали въ кухнѣ, на погребѣ, въ кладовкахъ, а Петръ Ивановичъ собственноручно сервировалъ большой столъ, красиво разставляя вокругъ букета изъ свѣжей черемухи подносимыя ему водки, вина и всякія закуски. Скатерть была свѣжая, въ аппетитныхъ складочкахъ, хорошаго полотна, хрусталь и серебро празднично сіяли и чудесно пахло отъ закусокъ. Тутъ были и ветчина необыкновенная, и редиска, и омары, и сыры всякіе, и копчушки, и заливное — хоть самому Эрмитажу въ пору! И яркія краски большихъ картинъ въ золотыхъ рамахъ по стѣнамъ, и блескъ начищеннаго паркетнаго пола, и пушистый коверъ, и серебряное жерло дорогого грамофона въ углу, на особомъ столикѣ, все это еще болѣе усиливало впечатлѣніе сытости, довольства, праздничности…
Освѣжившійся и чистый, Алексѣй Петровичъ вышелъ въ столовую, съ удовольствіемъ оглядѣлъ оживленнаго отца, всю эту прочную, солидную обстановку и попробовалъ-было ласково остановить хлопотливо бѣгавшую съ тарелками мать.
— Да будетъ вамъ, мамаша! И такъ ужъ наставили всего — на недѣлю хватитъ…
— Стой, братъ, стой! Не въ свое дѣло не мѣшайся! — вмѣшался Петръ Ивановичъ. — Вотъ, помремъ мы со старухой, все твое будетъ, а пока хозяинъ тутъ я, а твое дѣло — хе-хе-хе-… — подневольное: садись только да кушай… Ты погоди вотъ, какой завтра я вамъ обѣдъ закачу — м-м-м-м… Самъ для дорогихъ гостей къ плитѣ стану, тряхну стариной… Ну, что же хозяюшка-то твоя не идетъ?
— Одѣвается…
— Гожа, говорить нечего, больно гожа… — сказала старушка. — Только, словно, тонка ужъ больно… Какъ у васъ тамъ на счетъ пищіи-то?
— Ничего, ѣдимъ… Это ужъ природа такая… — сказалъ Алексѣй Петровичъ и сдержалъ зѣвокъ.
— Ну, только, Алешенька, одно скажи мнѣ, успокой меня, старуху глупую… — понизивъ голосъ, сказала Стегневна, робко глядя на сына. — Сколько ночей, можетъ, не спала я, все думала, все мучилась… Скажи: а въ Господа-то она у тебя вѣруетъ? Молится ли Богу-то?